Георгий Шолохов-Синявский - Беспокойный возраст
— Что за бред? Куда могла пропасть девушка? Ведь она не иголка. Уехала, наверное, к родным, а отец и мать подняли панику.
Максим проворочался всю ночь, так и не уснул. Утром поехал на шлюз и оттуда позвонил Березову, поделился пугающей новостью. Березов обещал немедля поговорить с Кармановым. Максим едва дотянул до вечера. Весь день на работе он был рассеян.
Когда он вернулся с работы, его уже ждала телеграмма. В ней, извещалось: «Серьезно заболел отец. Несчастье Лидией. Приезжай немедленно». Подпись матери была заверена. Максим даже подумал, не есть ли это очередная инсценировка матери, чтобы вытащить его со стройки домой. Но теперь ему было все равно. Он хотел повидать отца, Лидию — под каким бы предлогом ни делался вызов.
Схватив телеграмму, он побежал в управление строительства. Карманов, уже предупрежденный Березовым, даже не стал читать телеграммы, он только спросил:
— Сколько вам нужно? Пяти дней хватит? Слетать в Москву успеете?
— Успею, — заверил Максим.
— Хорошо. Наш самолет летит до Степновска в пять утра. Не прозевайте.
В общежитии Галя встретила Максима нетерпеливым вопросом:
— Ну что? Есть что-нибудь новое?
— Ничего. Завтра утром лечу самолетом до Степновска, а оттуда в Москву, — ответил Максим.
Галя ни о чем больше не спрашивала, но по глазам ее он видел: какие-то подозрения, о которых она не хотела говорить, мучили и ее.
Едва начинало светать, Максим уехал на аэродром, вылетел местным самолетом в Степновск, а вечером уже мчался из Внуковского аэропорта в Москву. Всю дорогу он путался во множестве догадок. Слово «несчастье» жгло его мозг. По пути с аэродрома он хотел заехать сначала к Нечаевым, но вспомнил, что это могло быть неприятно отцу, и скрепя сердце отправился домой.
И вот он снова дома — те же уютные комнаты, ковры, удобная мебель, тишина. Мать тут же, у порога, кинулась ему на шею, прижала голову к груди, заплакала. Поцеловала его и прослезилась всегда хмурая Перфильевна.
Максим огляделся. Более трех месяцев не был он дома, но ему казалось, он не был три года. И комнаты как будто уменьшились, стали темнее по сравнению с солнечным степным простором Ковыльной, и вещи утратили свою прежнюю обязательность и значительность, и сам он точно вырос, стал выше, и собственная комната сделалась как будто ниже, теснее, утратила свой прежний уют — все в ней словно выцвело и не заслуживало внимания.
— Боже мой, Максик, какой ты стал великан! Гляди, как раздался в плечах! А загорел — прямо арап, — восторгалась Валентина Марковна. — Поздоровел мой сыночек. Ну, идем скорее к отцу, — заторопила она..
Максиму не терпелось знать о главном, но он страшился начинать расспросы и как можно спокойнее спросил:
— Что с отцом? Что-нибудь серьезное?
Он опрашивал об отце, ни на секунду не забывая о Лидии.
— Лежит. Уложили его теперь надолго, — ответила мать. — Отец перенес столько… с этим судебным процессом…
Максим не выдержал, схватил мать за руки:
— Мама, скажи же, скажи, что с Лидой?
В глазах Валентины Марковны отразились страх, растерянность.
— Сыночек, милый… Это ужасно! Я все тебе потом… Зайди сначала к отцу…
— Да что же с ней? Где она? Говори же, мама! — идя вслед за матерью, требовательно и нетерпеливо просил Максим.
Валентина Марковна, взявшись за голову, заохала:
— Ты и представить себе не можешь… Нет, нет, я не могу, не в силах рассказать. Идем к отцу.
Мать уже открывала дверь в кабинет Гордея Петровича. Страхов лежал на диване, опираясь спиной на высоко взбитые подушки. Нездоровая желтизна покрывала его щеки, мешки под глазами набухли, словно налились водой.
— Приехал? Ну, здравствуй, сынок. — Гордей Петрович протянул руки.
Максим наклонился, поцеловал отца. Тот крепко прижался колючей щекой к посмуглевшей щеке сына.
По глазам его Гордей Петрович угадал: его болезнь мало интересовала Максима. Он спросил жену:
— Ты сказала ему? Пожалуй, лучше я сам… Ты только не пугайся, Макс. Дело, конечно, тяжелое.
Максим почувствовал, как на него надвигается нечто грозное, непоправимое. Голос отца доносился до слуха как бы издалека:
— Дело в том, сынок, что твоя Лида сейчас в больнице… Ее нашли в лесу колхозники в бесчувственном состоянии, с очень тяжелой ножевой раной. Врачи говорят, надежды мало. Тебе нужно знать правду.
Страшные слова, точно камни, падали из уст Гордея Петровича… Максиму казалось: пол плывет под его ногами, а в глазах густеет туман, закрывая собой все — небритое лицо отца, медленно шевелящийся рот, черный диван… Но он был молод — сердце и нервы его выдержали удар.
— Как это случилось? Почему она оказалась в лесу? — хрипло спросил он.
Гордей Петрович вздохнул, отпил из поданного Валентиной Марковной стакана воды.
— Дело в том, что эти мерзавцы, как потом выяснилось, выследили ее на улице, схватили и увезли за город. Бедняжка лишь один раз, и то ненадолго, пришла в себя, назвала одну фамилию. Двоих уже арестовали на даче… — Гордей Петрович сделал паузу, тяжело задышал.
Валентина Марковна всхлипнула.
— Кто же арестован? — чуть слышно спросил Максим.
— Не предполагаешь? — встречным вопросом точно ударил сына отец.
— Гордей, может быть, не, надо? — взмолилась Валентина Марковна.
— Почему же не надо? Пусть все знает. Умел с ним дружить, так пусть знает, с кем…
— Говори, папа, — пошевелил Максим бледными губами.
— Арестованы Леопольд Бражинский и еще один… Остальных пока ищут.
— Остальных? — переспросил Максим, и глаза его наполнились ужасом. — А кто они?.. Эти бандиты?..
Гордей Петрович молчал, склонив голову. В кабинете водворилась гнетущая, точно осуждающая тишина.
И тут Максим не выдержал, склонился на грудь отца и зарыдал, как ребенок…
30Свет дня, угасающие строгие краски осенней Москвы, привычный шум ее, бодрящая свежесть вечера, огни ночи слились для Максима в одну тусклую, сумрачную ленту, она точно наматывалась вокруг него и заслоняла собой весь мир. Ничего не видел, не слышал, не чувствовал он, кроме своего черного горя.
Все пережитое в этот печальный приезд в Москву промелькнуло перед Максимом быстро, как в горячем пыльном вихре.
Вот он в больнице… Холодная белизна стен, сверкание паркетных полов, сияние окон, мелькание ослепительных, как первый утренний снег, халатов. Сурово-спокойное лицо главного врача. Максим приехал в больницу вместе с матерью. Она вела его по улицам за руку, как маленького мальчика. Казалось, он совсем обезумел от горя, не замечал ни людей, ни суматошного движения, и мать боялась, чтобы его, сильного, здорового парня, не сшибли, не завертели в людском потоке.
В больнице Максим пришел в себя, лицо его вытянулось от напряженной тревоги, а в глазах застыл мучительный вопрос — жива ли? В коридоре он увидел Серафиму Ивановну, а рядом с ней круглую, как колобок, старушку. Серафима Ивановна, горбясь, сидела у окна в больничном халате. Максим сначала не узнал ее — так постарело ее прежде такое моложавое, красивое лицо. На голове ее странно топорщились сильно побелевшие волосы. Максим удивился: у Серафимы Ивановны раньше не было столько седых волос. Он робко поклонился ей, не осмеливаясь заговорить, как будто один нес вину за трагедию Лидии. Он все время твердил самому себе: «Не твои ли прежние друзья убили ее, не ты ли помогал им всем своим былым бесплодным, беспечным существованием, своим пренебрежительным отношением к тому высокому и прекрасному, к чему звала она тебя? А-а, теперь ты понял? Теперь ты все уяснил себе, а прежде посмеивался над ее книжными, старомодными, по твоему мнению, воззрениями на дружбу, на любовь. Почему ты тогда сразу не встал на ее сторону, не защитил ее своей грудью, а, наоборот, чуть было опять не сблизился с ее врагами, обманул ее?»
Серафима Ивановна взглянула на него мутными, опухшими от слез глазами и отвернулась. Она, по-видимому, думала то же, что и он. Максим все же осмелился, подошел к ней.
— Серафима Ивановна, — сказал он чуть слышно, — я приехал…
— А-а… это вы… — неприязненно взглянула на него мать Лидии. — Не пришлось вам… Не пришлось… Слишком поздно….
«Она все-все знает, — подумал Максим. — И о моей дружбе с этими выродками, и об обмане…»
— И что же? Что вы хотите от нее теперь? — почти с ненавистью спросила Серафима Ивановна.
— Узнать, как ее здоровье.
— Она без памяти… Вас к ней не пустят… Да и зачем?
Максим стоял, опустив руки. Валентина Марковна выжидающе смотрела на убитую горем женщину.
— Успокойтесь, милая, — сказала она. — Горе тяжелое, но не надо так убиваться.
Серафима Ивановна все еще не замечала ее..
— Какое горе, какое горе, — вздохнула похожая на колобок старушка и обратилась к Максиму: — Вы разве меня не узнаете? Вы же приезжали к Лидуше.
