Анатолий Афанасьев - Больно не будет
Ему это не было известно, напротив, работа и все, что связано с ней, всегда представлялось ему самоценным и наиважнейшим, но, услышав Кирино глубокомысленное «Уж вам-то лучше других известно...», он охотно закивал: «Да, да, разумеется...»
Через день они сели в самолет и полетели на юг. Кира нахохлилась у окошка, высоко подняв воротник свитера, ее слегка познабливало. Она неотрывно смотрела в бездну проносящихся под крыльями облаков, в их однообразном, смутном движении есть что-то непостижимое, величавое. Были вещи, которыми она могла любоваться бесконечно долго: море, плывущие облака, прекрасные человеческие лица.
Кременцов скормил ей таблетку аспирина, открыл походный, потрепанный саквояж, достал оттуда термос с кофе и сверток с бутербродами. Он все время что-то делал, ни минуты не мог посидеть спокойно, но это ее не раздражало. Кира уже много дней была в том диковинном, редком возбуждении, когда кажется, что заглянуть в будущее так же просто, как припомнить вчерашний день. Она догадывалась, почти уверена была в том, что скоро с ней должно произойти непоправимое и окончательное, внутренним, внимательным взором провидела надвигающийся на ее душу мрак, но не трусила, не поддавалась панике, легкая дружелюбная улыбка не сходила с ее лица. Кременцов со своими заботами о ней был ей мил, чудный человек, немного взбалмошный для своих лет, талантливый, а вот она, молодая, смазливая дрянь, ухитрилась напоследок смутить его покой. Да что теперь, надо полагать, это не самая большая гадость, которую она сделала в жизни. Она с лихвой использовала свой дар приносить несчастье всем, кто с ней соприкасался. Мучила родителей, близких своих, испытывала терпение друзей и просто встречных-поперечных, а потом нанесла страшный удар Гришеньке. Теперь повисла на шее у безответного человека, который попал под обаяние ее замаскированно-блудливых глаз. Правда, все, что она делала плохого, она делала не со зла, а по недоразумению, по недомыслию — слабое, конечно, оправдание и вдобавок циничное. И все же единственное. О, кто бы знал, как давно и болезненно слышит она мощный зов, влекущий ее в неведомое, заставляющий трепетать и задыхаться от восторга. Чей это властный зов? Бога или вечности? Для чего она была рождена? Какое ей было предназначение? Если все, что с ней происходило, не вызывало в ней более сильного чувства, чем любопытство, то, значит, что-то иное она должна была совершить на земле — поди догадайся что, да и поздно теперь догадываться. Но обидно же думать, что ты сорная трава, выросшая только затем, чтобы увянуть, не дав плодов. Сорная трава, да, сорная трава!
Если бы Кременцов догадался о ее мыслях, он, возможно, содрогнулся, но он не догадывался. Он протянул Кире бутерброд с семгой, налил ей в серебряный стаканчик душистой коричневой влаги. Она с благодарностью приняла, хотя есть и пить ей не хотелось. Он, радуясь ее улыбке, начал рассказывать о человеке, к которому они спешили в гости незваные.
— В своем роде это отшельник. Данила Степанович Усов. Мы почти ровесники, он, кажется, немного старше. Он родился в Н., но учился, как и я, в Москве. Человек это необыкновенный, и судьба его во многих отношениях поучительна. Кого уж помотало по жизни, так это его, Данилу. Представь, он окончил три института, и каких — химический факультет университета, факультет журналистики и иняз. Он говорит на четырех языках свободно. Где он только и кем не работал — три года в академическом институте, несколько лет переводчиком, по заграницам ездил, в ТАССе работал, на заводе — рядовым химиком, всего я не знаю. Кажется, не очень серьезно, да? Но фокус в том, что где бы Данила ни работал, он, как по мановению волшебной палочки, стремительно пробивался в лидеры. Его уход с очередного места всегда был необъясним, товарищи каждый раз предполагали какие-то необыкновенные причины личного свойства. Тем более Данила, старый хитрец, ничего никогда не отрицал, а уж на сверхъестественные намеки он особенный мастер. На самом деле никаких личных причин у него не было.
— Что же тогда?
— Во-от! Я сам над этим часто думал, гадал, пока не нашел верное объяснение. Это, девочка моя, занятная штука. Усов — человек не отсюда, не из нашего времени, естественный человек, богатырь, всесторонне одаренный, очень русский, но его душу и разум схватила в свой капкан научно-техническая революция, да как начала молоть и перемалывать, он уцелел-то чудом. Кровь у него горячая, степная, так и тянуло силушками со всем что ни есть помериться. С человеком — так с человеком, с делом — так с делом. Вот, мол, я какой, орел сизокрылый, где махну, там будет улица. Все мне по плечу, ни перед кем шапки не ломаю. Так и махался лет до пятидесяти. Потом приустал малость. Однажды присел на пенек на теплом солнышке и подумал: а на черта мне все это надо? И сам себе ответил: все, Данила, пора кончать спектакль!.. Тебе не скучно? Может, подремлешь?
— Какой там дремать! Вы лучше Ираклия Андроникова рассказываете.
Самолет болтануло на воздушной яме. Истошно взвизгнул ребенок. По проходу ловко двигалась коренастая бортпроводница с подносиком в руках, на подносе стеклянные чашечки с минеральной водой, горка кисленьких конфеток, бледное напоминание о былой роскоши Аэрофлота.
— А мы с ним познакомились на какой-то случайной вечеринке, потянуло друг к другу, быстро сошлись, подружились, оказалось, на всю жизнь. В ту пору он как раз театром увлекался. Играл в университетской труппе, здорово, скажу тебе, играл. На каждом спектакле — полный триумф. Ставили они тогда самодельные всякие пьески, большей частью пародийные, он обычно играл декана-злодея. Зал ему овации устраивал. Да и то, публика молодая, азартная, благодарная. По пять любовных писем в день получал от девиц. Понимаешь, какая трагедия, Кира! Много силы и таланта одному человеку — это не всегда хорошо. Особенно если натура гордая, своенравная. Жизнь бы еще была подлиннее — тогда полбеды. А так-то от избытка энергии, от удали метнулся раз, другой, третий, да не в ту сторону, а вот уж. и окапываться пора, готовиться к уходу — вон она, старуха костлявая, за бугорком маячит. Времени у всех мало, так ничтожно мало!
Сказал он это с неожиданным всхлипом, головой поник, не сумел сразу с собой совладать. Кира деликатно отвернулась к иллюминатору, спросила:
— Ну и на чем же его сердце успокоилось?
— А вот уж десять лет он на юге, домик у него, питомник охраняет, какую-то даже научную работу ведет. И, поверь мне, вполне доволен. Да ты сама увидишь.
— Один живет? Без семьи?
— Один, считай. Иногда кто-нибудь из детей к нему приезжает, обыкновенно летом, отдохнуть, места там сказочные. Семей у него, Кира, много было, официальных четыре. Он свои семьи, как свои профессии, не успеют они силы набрать, устояться толком не успеют, он их серпом по ногам. Крушил так, что стон стоял на сто километров. «Не-е, не мое!» Упрется, кровью истечет, а с места его не сдвинешь. Но это раньше, сейчас он не тот, не такой. Ты не напоминай ему про это, он не любит.
— Воля ваша, Тимофей Олегович, но портретик, который вы тут так любовно набросали, не очень-то привлекательный.
— А ты считаешь, девочка, что все в жизни обязательно должно быть привлекательным?
— Не все, но хотя бы частично.
Через час самолет приземлился. Пассажиры выходили и все, как один, задирали головы к небу. Оттуда стекало лучами ослепительное, почти по-летнему знойное солнце. За каких-то три часа из студеной зимы они переместились в иной климат. В начале марта здесь вовсю бушевала весна. Кременцов в своей жаркой дохе первый почувствовал, какую непростительную он дал промашку, и это он-то, опытный путешественник, предусмотрительный и осторожный. Он, выходит, и житейскую сметку утратил, тоже одно из печальных следствий любви. На стоянке такси он уже весь взопрел, как валенок, брошенный с мороза у печки. Кира в легкой шубке, под которой был только тонкий свитерок, казалось, слава богу, не испытывала никаких неудобств, с немым восторгом всматривалась она в открывшиеся глазам роскошные виды. Все вокруг — здание аэропорта, деревья, бетонные плиты, змеящаяся лента шоссе — было так отчетливо и чисто прописано, что Кире показалось, будто жизнерадостный таксист-грузин, спешащий к ним навстречу, ступает не по земле, а по красочному слайду.
— Спасибо! — сказала она, задохнувшись от радости. — Спасибо, что вы меня сюда привезли, Тимофей Олегович!
Таксист помог Кременцову снять доху и уложил ее на переднем сиденье, они с Кирой сели сзади. Тимофей Олегович назвал место, куда надо ехать; водитель, пылко удивившись, спросил, знают ли они, как это далеко.
— Ой, — сказала Кира. — А туда нельзя на автобусе добраться?
Черноглазый, с заманчиво распахнутым воротом рубашки красавец не сводил с нее огненного взгляда.
— Автобус для такой девушки — фуй! — заметил он, брезгливо щелкнув пальцами.
— Поехали! — махнул рукой Кременцов.
