Семен Бабаевский - Кавалер Золотой Звезды
— Что это у вас — заседание? — спросил Сергей, усевшись рядом с Несмашным.
— Маленькое совещание, — поспешно ответил Нарыжный, и чертики забегали в его глазах. — Готовимся к выборам. Решили, Сергей Тимофеевич, заранее обсудить, как и что. Партячейки у нас нет, так что надеяться не на кого.
— И что же вы решили? — Сергей нарочно оттягивал разговор о зерне.
— Пока обдумываем в общих чертах… Надо помещение выделить, средства и прочее.
Все время отвечал Нарыжный. Остальные члены правления, понурив головы, сидели молча. Евдокия Ивановна Нагорная перебирала пальцами махры своей шали и ничего не слышала, ибо с приходом Сергея ее мысли вдруг обратились к дому. Она хотела вспомнить, сколько же у нее было спрятано мешков пшеницы, пять или шесть, и не могла. И еще ее беспокоило то, что мешки стоят в чулане, а надо было бы отнести их в погреб — место куда надежнее. Она перебирала пальцами махры и раздумывала: пойти ли ей сейчас домой и перенести мешки в погреб, или уж сидеть и ждать, что будет. Она так задумалась о ворованных мешках, что ей казалось, будто Тутаринов, на которого она и взглянуть боялась, заходит к ней в дом, открывает дверь в чулан и останавливается перед мешками: «Что это у вас? Откуда зерно?» От этих мыслей по телу ее пробегают холодные иголки, и она снова силится припомнить, сколько же у нее мешков, и никак не может вспомнить…
Молчал и Федор Кириллович Горшков. Зажимая в кулаке курчавую бороду, он смотрел себе под ноги и мысленно ругал Нарыжного.
«Ишь куда загнул… Помещения, средства — этим ты ему зубы не заговаривай, он тебя видит насквозь…»
Петро Несмашный засовывал в карман пустой рукав, а сам думал о Глаше:
«И чего, скажи, побегла? Это не зря, моя жена зря не побежит… Эх, говорил тебе, Нарыжный: не надо прятать зерно, не годится такое дело, — так не послушал… — Потом он посмотрел на Сергея. — Молодой, видать, не старше моих лет, а какой бедовый…»
— А как у вас с хлебными долгами? — спросил Сергей, обращаясь ко всем.
Наступило короткое молчание.
«Вот зараз все и выяснится», — подумал Несмашный и зло покосился на Нарыжного.
— Это ты насчет поставок? — спросил Нарыжный, и глаза его печально потускнели.
— Возили, возили, да и возить уже нечего, — не подымая головы, отозвалась Евдокия Ивановна. — Сколько ж можно возить!
— Помолчи, Евдокия, — сказал Нарыжный и обратился к Сергею: — Сергей Тимофеевич, долг за нами, верно, есть, но совсем пустяковый, каких-нибудь шестьдесят центнеров… И мы не отказываемся, но пусть и государство нас пожалеет, подождет до следующего урожая, а тогда мы все разом и выплатим.
— В нынешнем году нема чем платить, — снова отозвалась Евдокия Ивановна, у которой перед глазами так и стояли не то пять, не то шесть мешков пшеницы. — Если бы было зерно, то почему бы и не вывезти…
— А что показал перемер зерна семенного фонда? — спросил Сергей, точно отвечая Евдокии Ивановне.
— Как я тебе в тот раз говорил, так оно в точности и вышло, — поспешно ответил Нарыжный. — Получается аккурат по площади посева… Все заактировано.
«Ой, мастак брехать! — подумал Петро. — И в глазах стыда нету…»
— Сергей Тимофеевич, по плану мы должны посеять яровой пшеницы… — начал было Нарыжный, но Сергей перебил:
— Погоди, Евсей Гордеевич, со своим планом. Сколько вы должны засеять яровой пшеницы — это я знаю. Но мне не известно, сколько вы развезли по домам колхозников семенной пшеницы? Евдокия Ивановна, сколько, к примеру, у вас мешков?
Такой прямой вопрос так озадачил Евдокию Ивановну, что она только встала, раскрыла рот, но ничего сказать не могла.
— Все уже знает, — тихо проговорил дед Горшков.
— Да, я все знаю. — Сергей встал. — И вот что я вам скажу, члены правления: руководить колхозом вы не способны — это вы показали на деле… Но зерно, спрятанное вами по дворам, должно быть сегодня же собрано, погружено на подводы и отправлено на элеватор.
— Петро, — сказал Нарыжный, и чертики в его глазах забегали с необыкновенной проворностью, — иди, Петро, и кажи бригадирам, чтоб запрягали…
— Эх, Евсей, Евсей, идолова ты душа! — крикнул Петро Несмашный и вышел из кабинета.
За ним незаметно убралась Евдокия Ивановна. Торопливо юркнул в дверь и Нарыжный.
— Собрать-то соберем, да позор на голову какой! — проговорил Горшков.
Глава XII
На хутор давно опустилась ночь. В хатах светились огни, а по улице и на бригадном дворе маячил» во тьме фонари. Сергей стоял у калитки дома Лукерьи Ильинишны, подняв воротник шинели и опершись плечом о столб.
Остуженный заморозками ветер тревожно шумел в голых деревьях. С конца улицы доносились людской говор, смачная мужская ругань, стук колес, крики на лошадей. Сергей вслушивался в этот то нарастающий, то утихающий шум, видел мелькавшие огни, а сам думал о том, кем бы можно было заменить Нарыжного, и ему казалось, что самой подходящей кандидатурой была Лукерья Ильинишна Коломейцева.
— И чего вы стоите на холоде? — К Сергею подошла, кутаясь в шаль, Лена.
— Любуюсь вашим хутором.
— Да чего ж тут хорошего? — Лена подступила к Сергею так близко, что он в темноте увидел ее ласковые глаза. — Сергей Тимофеевич, идите в хату. Чай давно вскипел, а яичница совсем остыла.
— Пусть остывает. Я вашу матушку подожду.
— Не дождетесь! Куда там! Теперь они то зерно и до утра не соберут.
— Ну, хорошо, я скоро приду… Идите, а то вам холодно.
Лена не уходила. Видимо, ее и злило и обижало то, что Сергей был совершенно равнодушен и к ней и к ее просьбе. Кутаясь в шаль, она сказала:
— Сергей Тимофеевич, найдите мне работу.
— А что же вы умеете делать?
— Что-нибудь… каким-либо секретарем у вас в исполкоме.
— У нас такой должности нету.
— Но я же тут умру со скуки.
— Хотите, я помогу вам избавиться от скуки? Поезжайте на курсы электриков… будете большим специалистом.
— Какая ж у меня будет работа?
— Хозяйкой электричества в колхозе… Станцию строим большую, впереди столько дела! Так что скучать не придется…
— Хорошо, я подумаю.
Лена схватила Сергея за руку, а потом рассмеялась и убежала. На пороге остановилась и крикнула:
— Идите же, Сергей Тимофеевич, а то чай остынет!
Сергей промолчал. По улице, недалеко от него, подпрыгивая в темноте на камнях, гремели колеса. Лошадей не было видно. На бричке стояли, точно обнявшись, две фигуры. Дрожащий свет фонаря освещал мелькавшие спицы заднего колеса. Бричка подкатила ко двору и остановилась у калитки. На землю спрыгнула Лукерья Ильинишна, высоко подняв фонарь и осветив им лицо Сергея.
— И ты не спишь? — удивилась она. — А ужинал? Я же наказывала Лене, чтобы она тебя накормила.
— Поесть еще успею, — сказал Сергей. — Смотрю, как вы стараетесь.
— Стараются, да не все. — Лукерья Ильинишна взмахнула фонарем. — Ты думаешь, что члены правления собирают хлеб? Эге! Они только мастера его прятать! Нарыжный подседлал коня и куда-то ускакал, наверно в район. Евдокию Ивановну с перепугу лихорадка бьет. От нее мы свезли семь мешков… Только один дед Горшков не спрятался. Злится, матершинничает, а старается. Он с бригадиром поехал в тот конец, а мы с Глашей — по этой стороне.
— Мой муженек, — отозвалась Глаша, стоя на возу, — тоже совсем духом упал. Где-то успел выпить. Пришел домой пьяный, лег в кровать, стонет, вздыхает. Потом встал — не лежится. А вот и он плетется! Эй, Петро, садись, подвезем до дому!
— А ну вас всех к чертовой матери! — зло прохрипел Петро, подходя к Сергею.
— Оставь его, Глаша, — человеку, можно сказать, не до шуток. — Лукерья Ильинишна пошла во двор. — Пойдем, вынесем мешки, да и поедем дальше.
Сергей помог женщинам уложить на бричку мешки. Бричка снова загремела по хутору, и снова замелькали спицы заднего колеса, освещенные фонарем. Петр Несмашный стоял у плетня, тяжело навалившись на него спиной.
— Что ж нам теперь будет? — угрюмо спросил он.
— А как ты думаешь?
— Почем я знаю! От этих думок у меня уже голова трещит.
— Ты, я вижу, воевал?
— Неудачно… А при чем тут война?
Сергей угостил Петра папиросой.
— Ты спрашиваешь, при чем тут война? — Он зажег спичку, прикурил сам и дал прикурить Петру. — Не знаю, как тебя, а меня война многому научила. Да и на тебе она свою метку оставила. И, как я думаю, на войне ты вел себя куда лучше, чем в колхозе. Руки лишился — значит, отважно сражался. Так почему ж ты в колхозе пошел за Нарыжным? Зачем воровал хлеб у государства?
— Я не воровал! — крикнул Петро. — Понимаешь, не воровал!
— Не прямо воровал, так прятал, занимался жульничеством, — а это и есть преступление.
— Ты меня вором не обзывай. За всю жизнь я чужого гвоздя не взял и не возьму. — Петро ударил себя в грудь кулаком. — Ты в душу мне загляни, ежели ты грамотнее меня!
