Ваграм Апресян - Время не ждёт
Алексей Максимович усмехнулся с оттенком той доброй, снисходительной иронии, с какой взрослые подтрунивают над недогадливостью маленьких и, дразня любопытство Александра Михайловича, сказал:
— А вы попробуйте, угадайте.
— Не могу, никак не могу, — ответил Игнатьев, подумав.
— На днях я встретился со Сталиным и говорил между прочим о вас... — начал Горький.
— Обо мне? — Игнатьев испуганно ткнул пальцем себя в грудь.
— Чему вы удивляетесь? Полагаете, подобно мне, что вы для него новость? Иосиф Виссарионович сказал, что знает о ваших изобретениях. Я подумал, из газет, и, разумеется, ошибся. Сталин интересовался вами, помимо газет, и довольно подробно. Не знал он только о тесноте в вашей мастерской. Об этом уже я рассказал ему, и Иосиф Виссарионович тотчас же распорядился через секретаря, чтобы построили для вашей мастерской специальное помещение или выделили старое.
Эта новость ошеломила Игнатьева. Он понял, что Горький шутил, говоря о его недогадливости, ибо догадаться о решении самого насущного для него вопроса в таком неожиданном плане он не мог. Игнатьев долго молчал, и, наконец, придя в себя, заговорил торопливо, взволнованным голосом, будто боясь не сказать всего.
— В случае новой встречи передайте Иосифу Виссарионовичу мое спасибо... И вам, Алексей Максимович, такое же спасибо за все. Своей дружбой и неустанной поддержкой вы обязали меня до конца дней моих... — и замолк, остановленный сдавившей горло спазмой...
Кипучая жизньВскоре стало известно, что для будущего завода Игнатьев получит трехэтажный корпус и пристройку Московского инструментального завода — МИЗ, а для лаборатории — дом заводоуправления. Переселение в эти здания на Большой Семеновской улице должно было состояться сразу же, как только закончится строительство больших корпусов для МИЗ на противоположной стороне улицы. Эта весть вызвала большой подъем в коллективе лаборатории.
Будет завод инструментов системы Игнатьева, а рядом — лаборатория! «Будет большой корабль, надо готовиться к большому плаванию», — говорил Белоцерковец. Он начал проектировать завод мощностью на миллион резцов в год, планировал расстановку станков, разрабатывал вместе с другими будущую поточную технологию. Игнатьев и Бухман сконструировали новую лентосварочную машину большой мощности, могущую развивать скорость сварки в среднем семь метров в минуту. Машину заказали ленинградскому заводу «Электрик». С трестом «Электросталь» договорились об увеличении поставок лент быстрорежущей стали, которой, сколько ни доставляй, не напасешься отличному мастеру сварки Верещагину. После отъезда Венцеля в Германию бывший матрос стал хозяином лентосварочной машины и без устали заготовлял двуслойные штанги для текущих нужд и впрок.
Игнатьев и Богомолов усовершенствовали «мортиру», которая развивала скорость резания до двухсот метров в минуту. «Мортиры» демонстрировались на заводах. Пошли слухи о «чуде» техники — 200 метров в минуту! В числе свидетелей одного из испытаний «мортиры» находился и автор этих строк — бывший слесарь-инструментальщик. Никто не мог поверить, в том числе и я, что быстрорежущая сталь, которая выдерживает не более тридцати метров резания в минуту, у Игнатьева выдерживала двести метров. Поверили лишь после того, когда увидели работу «мортиры» собственными глазами. Но и тогда иные из специалистов все еще упорствовали и уверяли, что это «фантастически» быстрое резание практически не нужно. Однако токари-ударники просили дать им такие «мортиры», и МИЗ взялся изготовить первые шестьдесят штук.
Богомолов выполнил задание Игнатьева, сделав несколько десятков резцов-кубиков и столбиков из твердого сплава и стали. Новые инструменты показали высокие скорости резания и стойкости. От времени до времени приходилось подтачивать твердосплавный слой, стальной же слой стачивался стружкой. Эти резцы имели большие преимущества по сравнению со стальными, главным же их преимуществом перед твердосплавными резцами была четырехкратная экономия ценного металла.
Широко поставили опыты по изготовлению фрез, сверл и других самозатачивающихся инструментов по металлу.
Не отставали от металлистов и создатели новых инструментов для камня, дерева, бумаги. Рогозинский сверлил буровыми коронками уменьшенного диаметра камни на сверлильном станке, сверлил с утра до вечера инструментами различной конструкции, которыми были полны его всегда оттянутые карманы.
— Да вы бы, Владимир Александрович, сделали себе железные карманы, а то спецовок на вас не напасешься, — говорил Белоцерковец. Рогозинский, поднимая свое круглое, бледноватое лицо, доставал из кармана один из инструментов и отвечал радостным тоном:
— Не жалко кармана, если его протирает такая штучка, — и показывал буровую коронку. — Ею я просверлил суммарно сто пятьдесят метров известняка и она еще остра, матушка.
Из всех конструкций коронок Александр Михайлович отобрал четыре типа, заказал их по нескольку штук нормального размера и повез в Баку испытывать. Изобретатель не мог мириться с тем, что половина машинного времени затрачивается на подъем и спуск буровой штанги для замены затупившейся коронки. Затрачивалось громадное количество часов при глубоком — километр и. выше — бурении земной коры. Буровые мастера соглашались с ним и разводили руками:
— Ничего не поделаешь, в недрах земли встречаются всякие твердые породы, которые и стачивают зубья буровых коронок, как точило.
— А надо, чтобы затачивали, — сказал Игнатьев.
— Так не бывает.
— Должно быть, — возразил изобретатель, показывая на коронки своей системы, — вы попробуйте-ка вот эти.
Нефтяники внимательно осмотрели инструменты. Причудливые они были: слоеные или осыпанные с боков крошкой твердого сплава, или сделанные из отдельных двуслойных колец хрома и железа, спрессованных вместе. Попробовали бурить. Сначала ничего не получалось, но нефтяники отнеслись внимательно и чутко к чудаковатому московскому ученому, который всегда ходил в чистом костюме и белоснежном воротнике, и не позволяли себе смеяться над его коронками. И правильно сделали, потому что последним пришлось бы смеяться Игнатьеву. Наряду с большим количеством неудач попадались случаи, когда буры явно самозатачивались, а одна коронка произвела фурор. Она пронизала 1200 метров разных пород земной коры и ни разу не пришлось вытаскивать штангу. Нефтяники поздравили изобретателя и попросили прислать им побольше таких инструментов. Александр Михайлович увез в Москву первую самозатачивающуюся буровую коронку, и она заняла почетное место на полке в его кабинете-музее инструментов. А. спустя немного времени лаборатория заключила договор с Главнефтью на дальнейшее ведение опытов по бурению.
Игнатьев любил читать романы, бывать в театре, слушать оперы. В Третьяковской галерее он подолгу простаивал перед картинами «Боярыня Морозова» Сурикова, «Три богатыря» Васнецова, перед пейзажами Шишкина, Поленова, Левитана и всеми произведениями, которые с большой глубиной, правдивостью и лиризмом отражали народную фантазию, русскую природу, русскую жизнь, прошлое страны. Александр Михайлович любил поэзию и во время своих нечастых поездок в Ленинград к семье старался и сыну Мише внушить любовь к родной стране, к ее славному прошлому, к могучему русскому искусству, к великой русской литературе, ко всему, что показывало необычайную талантливость народа, его неутомимость в труде и редкую сердечную отзывчивость. Часами, прерывавшимися мальчишескими дурачествами, он с упоением читал ему стихи Пушкина, Лермонтова и Некрасова. Однако Игнатьев как человек разносторонних интересов отличался от многих любителей поэзии тем, что находил поэзию и в какой-нибудь бочарде, скарпеле или зенкере. Будучи в гостях, он часто забывал, что собеседник — вокалист, врач или селекционер, и вдруг, блестя голубыми огоньками глаз, начинал увлеченно рассказывать:
— А вы знаете, как наш инженер Николай Владимирович Соколов просто решил вопрос с бочардами. В куске мягкого железа с квадратной гранью он просверлил сорок две дырки, утопил в них трехмиллиметровые шпильки серебрянки...
— Что такое серебрянка? — спрашивал вокалист.
— Сталь такая.
— А бока... бочарда?.. Бочарда! Ужасно грубое слово.
— Я вам не объяснил? Это инструмент для обработки поверхности камня. Гранитные набережные Москвы-реки ям обрабатывают.
— Что же в вашей бочарде хорошего?
— А то, что она у нас показывает эффект самозатачивания.
— Самозатачивания? — начинал интересоваться вокалист, — это значит, что ваша бочарда сама затачивается, вместо того чтобы тупиться. Каким же образом?
Тут-то, попадая на свой конек, Александр Михайлович забывал обо всем на свете и, все более и более распаляясь, захватывал слушателя, как в тиски, ошеломляюще ярким рассказом о бобрах, дятлах, кошках, о зубах, резцах, не забывая и о своих последних опытах, планах и мечтах всего дружного коллектива лаборатории, о будущих необыкновенных инструментах. Слушатель — вокалист или поэт, — потрясенный рассказом, сам начинал ощущать поэзию бочарды. И само слово «бочарда» начинало казаться ему звучным, мощным и красивым.
