Радий Погодин - Река (сборник)
— Чего же тут караулить? — спросил Васька. Он хотел послать Александру подальше в изысканной манере, вроде как на хер, на хер…, но лишь вздохнул — его воображение подсунуло ему старика, сморщившегося, как от изжоги. — Ладно, — сказал он, — Если дух его плутает тут в потемках, то, наткнувшись на меня, он обретет покой. — Васька понимал: для Александры смерть отца была столь неожиданной, что она, наверное, даже и не думала еще о переоформлении мастерской на себя.
— Все увезла стерва Александра. Вошь португальская. Шлюха египетская. — Эти громко произнесенные слова принадлежали старику с шелковым бантом на шее.
Старик вошел, отворив дверь своим ключом. Оглядел мастерскую, произнес слова про вошь португальскую и засмеялся, будто покрылся пупырышками.
— Понимаете, Александра умная, но вот этого не предусмотрела — мастерская-то оформлена на двоих, на Женю и на меня. Женя помер, теперь мастерская лично моя. И ничего тут уже не поделаешь. Даже Александра со своим роскошным телом не сможет. — Он опять засмеялся. — Не привалило ей сюда кобелей водить и аферистов. Ты, Василий, тут живи, а ей предъяви это: вот сейчас напишу — ультиматум. Мультимат У тебя выпить нету?
Они выпили. Крепко выпили. Старика с бантом звали Авилон Ксенофонтович. Авилон объяснял, что мастерская, в сущности, ему не нужна, он дома привык.
— Мне жена и кофию поднесет, и оладий. А Евгений тебя любил. Он в тебя верил. Источником искусства он считал не грезы, но любовь ушедшую. Все в ней. Любовь ушедшая — она святая. Она прекрасна. Художник перемещает любовь ушедшую в любовь предстоящую — замыкает кольцо. Этого наркомы не понимают по причине невежества. Невежество, Василий, равно сумасшествию. Синонимы.
Авилон ругал старикову дочь Александру, наркома Луначарского, партийца Жданова, скульптора Коненкова и подлюгу Сыромятникова. Васька отвез его домой на такси.
На следующий день в мастерской вместе с Васькой поселился казак-живописец Бриллиантов.
Он взял старикову дочь за тело, когда она пришла, и сказал ей: Ох Васька, умеет же он баб выбирать. Никогда я не был на Босфоре.
Васька разнял их. Когда Александра уселась за стол в кухне и отдышалась, усмехаясь и поправляя бретельки лифчика, подал ей Авилонов мультимат. Александра прочитала, окаменела лицом, потом швырнула мультимат на пол и сказала с шипением:
— Старая крыса. Хорек плешивый. И что же вы намерены делать?
— Авилон Ксенофонтович попросил нас пожить тут вдвоем. Опасается захватчиков. Вы, говорит, еще кого-нибудь позовите на подмогу. Мастерская в центре города. Тут сам Серов с пулеметом попрет.
Васька подвел Александру к мольберту.
— Как хороши, как свежи были розы.
На холсте размашисто написанный старик за столом в кухне смотрел в стакан. Над фарфором и серебром колокольней черного бога возвышалась бутылка Московской.
— Авилона вашего я в лазарет уложу с нервным заболеванием. Напишу в Ленправду, что он — рассадник формализма, клоп затаившийся. А вам посоветую писать розы. Свежие розы. Живописи не нужны аллюзии. На вашем холсте изображен опорожненный человек, алкоголик. Может быть, это вы в старости. Как хороши, как свежи были розы — формула, не переводимая в образ. Ностальгия разлита во всем, как Бог, как красота. Она — необходимость. Отец, наверное, говорил вам, что необходимость выше бога. Абсолют, никем не оплодотворенный, но все породивший и все порождающий? Эзотерическая истина. Вы знаете, что есть две истины: истина внешняя и истина внутри нас. Истина тоже парна, как свет и тень, как бог и антибог… Что же касается баб? — Она глянула на Бриллиантова. — То вы примитивный кобель.
Она ушла, унося брошь с бриллиантами на своей высокой груди.
А на следующий день пришла гостья — учительница Лидия Николаевна.
— Здравствуйте, — сказала она. — Наверное, не ждали.
— Ждал, — ответил ей Васька.
— Какой несчастный старик, — сказала Лидия Николаевна, подойдя к мольберту. — И мадонна у вас… Вам она так нравится? Васька усадил ее в кухне. Принялся чай собирать.
— Вы знаете, мы с Сережей решили пожениться. Но я… — Она покраснела, потупилась, потом быстро глянула на Ваську и, смигнув слезы с ресниц, покраснела еще сильнее. — Я сказала, что я уже была с вами…
Васька уронил ложку. Лидия Николаевна подняла ее и, не стукнув, положила на стол рядом с сахарницей.
— И вот я пришла, — прошептала она.
Васька молча разлил чай. Пододвинул Лидии Николаевне конфеты, печенье, халву.
— Как у вас тут пусто. Холодно. Неужели вы так и будете жить? Всегда?.. Почему вы молчите?
— А что мне сказать? — пробормотал Васька. — Я вас уже поздравил. Совет да любовь. А что касается нюансов между вами и Сережей, то они — ваши. Комарики любви…
Лидия Николаевна повернулась к Мадонне. Васька думал — она заревет, но она только вдруг побледнела. Прошептала:
— Прощайте, Василий, — и вышла из мастерской.
Руки у Васьки были ледяные, ноги тоже. Васька знал — если он побежит за ней, его жизнь пойдем путем хорошим и светлым, но он знал также, что не побежит.
Через месяц, примерно, пришел Сережа Галкин.
— Лида уехала, — сказал он.
— Приедет…
— Нету ее. Нигде нету. Я к ней и в школу ездил, в деревню. Там уже другая учительница сидит.
Васька видел огонь, взвившийся в черноту ночи, трескающиеся и рассыпающиеся в огне кресты. Мужика с лисой вокруг шеи видел и глаза юной учительницы, в которых гнездились страх и восторг.
Еще через месяц Михаил Бриллиантов ушел в семинарию.
Васька пытался передарить ему книги, оставленные стариком, мол, ты все о Петрове-Водкине собираешь. Бриллиантов не взял.
— А на хрена? — сказал. — Я о Кузьме Сергеевиче все знаю. Он сам все о себе сформулировал в своих работах. Предельно ясно. Я о нем и тебе скажу. Девушек на Волге повесь над собой, как ступеньку к богу. На них молись как художник. В Смерть комиссара вглядись. Увидишь, как тянет этого комиссара с горы его черная кожа. И у солдата на сердце крови бант. Солдат уже мертвый. Красное в этой картине — смерть. Вглядись, какое лицо у комиссара: ему только рогов не хватает… И Селедку повесь над собой. Под ней и Леонардо подписался бы. Это не просто селедка — это ангел спустился к художнику, чтобы поддержать его в темный час. Олеографию убери. — Михаил Бриллиантов снял со стены Мадонну в белой рамке. — Ну и черт… — прошептал он. — Ты посмотри-ка. — На обратной стороне олеографии, уголками для фотокарточек был прикреплен рисунок, подписанный инициалами К. П.-В., портрет девушки, склонившей голову к плечу. Девушка опустила глаза, и не было сил у нее их поднять.
Именно этот портрет Василий привез бывшему попу-живописцу Бриллиантову на семидесятилетие на Уткину дачу вблизи деревни Устье.
Когда они вставили в белую рамку рисунок Петрова-Водкина, разоренная мастерская каким-то чудесным образом ожила.
Ночью, лежа на стариковом диване, Васька увешивал стены своими будущими картинами, обставлял ореховыми книжными шкафами, вновь загружал кухонный буфет серебром и фарфором.
Чтобы прогнать эти шорохи из своей души, он вставал босыми ногами на холодный паркет. Он даже на колени становился, касался лбом пола. И молчал — не выл…
Он знал, что биография его с крутыми жизненными поворотами и скандалами не состоялась. Теперь его жизнь потечет в этих стенах. И все, что будет у него впереди, не увенчается розами и даже принося удовлетворение, не принесет счастья, поскольку, заканчивая одну работу, он уже будет ввержен в огонь и лед следующей. И хладные рыбы ходили в кипящем огне, и жаркие птицы вырывались из огня с протяжными криками и уносились в медное небо.
Не слушай тех трепачей, которые говорят, что пишут они исключительно для народа, — говорил старик. — Не слушай и тех трепачей, которые говорят, будто пишут они исключительно для себя. Слушай молчание тех, которые пишут для Бога и с ним имеют беседу, минуя церковь и все типическое — только с ним. И звезда с звездою говорит. Образ этот еще Рублев утвердил в Троице.
Ваську все же поразила мысль о том, что кончилась его биография, состоящая, как у всех людей, из маленьких и больших поступков, что превращается она в один протяженный момент времени, в пространстве которого творится цвет и форма, независимо от перемены мест и смены правительств — всё цвет и форма. И лишь один собеседник, лишь один диалог. Все остальное — озвученное молчание.
Василий писал быков. Тяжелых, трагических и несокрушимо честных.
— Почему вы так часто пишете быков? — спрашивали у него.
— Потому что их убивают.
— Но и овец убивают.
— Быков убивают не просто на мясо — их истребляют. Стирают из памяти. Бык Минотавр. Он связан с космосом. Он жил там когда-то. Мино — тавр. Лунный бык.
— И наш колхозный? — Этот вопрос задала Таня Пальма.
