Иван Шевцов - Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света.
Рад Егоров и новому комиссару бригады, только что назначенному на эту должность, бывшему секретарю горкома комсомола - Свиридочкину, несколько шумливому, задорному пареньку, умеющему как-то естественно и быстро устанавливать контакт с людьми.
Егоров, не вставая, протянул руку на стол, достал папиросы и спички, закурил. От комиссара мысли его перескочили к начальнику штаба. Нравится Захару Семеновичу этот вдумчивый, хладнокровный танкист с железными нервами. Но, кажется, не удержать его в партизанах: влекут его танки, зовут к себе ревом моторов, запахом солярки. "А неплохо б и партизанам иметь свои танки", - мечтает Егоров и сладко улыбается своим мыслям.
- Давно не спите, Захар Семенович? - заговорил внезапно проснувшийся Титов.
Вместо ответа Егоров спросил:
- Опять танки во сне видел?
- А вы как узнали? - удивился Титов и сел на топчан, свесив на устланный мохом пол босые ноги. - Видел. И знаете как? Горел в танке. Огня нет, только дым. И никак не пойму, откуда он.
- От моей папиросы, - улыбаясь сказал Егоров. Титов быстро, по-военному, надел хромовые сапоги, потянулся, разминая мускулы, потом, наклонясь над столом, на котором лежала развернутая карта, спросил:
- Какая задача на сегодня? Опять коров пасти, картофель копать, тряпье собирать, патроны-гранаты доставать?
Егоров понял беззлобную иронию начальника штаба. Все последние недели по приказу Егорова бригада занималась подготовкой отрядов к зиме: запасались оружием, продовольствием и теплой одеждой. Боевых операций отряды не проводили. Разве что нападали на мелкие гарнизоны немцев и полицейских, чтобы захватить оружие. Таков был приказ командира бригады. Партизаны ворчали: в пастухов и барахольщиков превратились вместо того, чтобы фашистов бить. Отсиживаемся, а враг бесчинствует, издевается над народом. Титов несколько раз предлагал провести крупные операции в составе всей бригады. Егоров был непреклонен. И теперь Иван снова сказал с мягким упреком:
- А когда же все-таки настоящим делом займемся?
- Всему свое время, Иван Акимович, - ответил Егоров, подчеркнуто называя Титова по имени и отчеству. В армии Ивана так не называли по молодости лет. - Партизаны плохо владеют оружием. Не знают его. Надо бы научить.
- Да, боевой подготовкой надо серьезно заняться, - согласился Титов и после паузы добавил: - А комиссар, видно, парень головастый. Вчера говорит: надо в землю зарываться, блиндажи и землянки строить, а то, чего доброго, как шандарахнет с воздуха - и от нашего штаба только мокрое место останется.
Егорову приятно, что Свиридочкин нравится Титову: хорошо будут работать.
- Он дело говорит. Надо приказать командирам отрядов строить блиндажи с бревенчатым перекрытием. Оборудовать на всякий случай запасные командные пункты и базы.
Титов, склонясь над столом, записал себе в блокнот: "Блиндажи, боевая подготовка, продовольствие, боеприпасы".
Через полчаса в отряды был послан составленный начальником штаба приказ.
2
Вот оно, оказывается, как получается: загадаешь одно, а выходит совсем по-другому. Недаром же люди говорят: никогда наперед не загадывай и не скажи "гоп", пока не перепрыгнул. Знала про это Прокопиха, да вот размечталась, на хорошее понадеялась. А кому не хочется о хорошем помечтать, кто не ждет добра в свой дом? И она ждала. Самую большую отраду свою - сыночка единственного - ждала целых четыре года, все глаза на фотографии проглядела, налюбоваться не могла. Вот он молоденький, совсем еще мальчик, курсант военного училища. И гимнастерка на нем ладная, суконная, с петлицами, и фуражка форменная со звездой, а в петлицах две серебряные буквы "СУ". Что они обозначают, бог его знает. Спрашивала у своих деревенских хлопцев - тоже толком не знают. Одни говорят, что это значит "самый умный", а другие и совсем что-то несуразное плетут, будто буквы эти означают "сын урагана". Какого еще урагана, когда это ее и покойного Прокопа сын. Аким так тот так объяснил: буква "С" обозначает название города, в котором Емельян учится, а "У" - просто "училище". Может, Аким и прав, только "самый умный" ей больше нравится. И еще другие фотографии - уже лейтенантские, вместо букв два кубика в петлицах и ремень через плечо. Без фуражки - волосы красивые-красивые, как у Прокопа, когда он из Петрограда приехал. И глаза на карточке Прокоповы, а вот нос и губы - это уже ее, Анны Сергеевны. На границе служит, большим начальником. Это в двадцать-то лет. Вот и ждала его Прокопиха таким, думала, приедет в Микитовичи начальником, орлом-молодцом, как Иван Титов приезжал. Все на нем с иголочки, сапоги хромовые, ремни новые, все блестит, скрипит. Девушкам загляденье, ребятам зависть, а родителям радость. Получилось не так.
Пришел тайком на один денечек, от людей прятался и тайком уехал, даже не попрощавшись с матерью толком, и разглядеть его как следует не успела, и поговорить обо всем не поговорила. Даже не спросила, есть ли невеста у него. Иван Титов так тот перед самой войной женился, москвичку взял. Красивая, говорят, в техникуме училась. Иван серьезный и самостоятельный. А ее Емельян хоть и начальник, а все ж дите еще - худенький, щупленький такой.
Лето кончилось. Колхозную землю по распоряжению оккупационных властей поделили между крестьянами. Люди отнеслись к этому дележу без всякого интереса, однако урожай с полученных наделов убирали - не пропадать же добру. Немцы рассчитывали осенью реквизировать у крестьян хлеб и картофель для нужд рейха, как реквизировали до этого скот.
Анна Сергеевна от надела отказалась: с нее хватит и того, что выросло на приусадебном участке. Ячмень она сжала, сама валиком обмолотила. И в землю зерно попрятала от немцев. На год ей хватит, а там, бог даст, и война кончится. Осталось только картофель выкопать. А ячмень уродился славный. И картошка неплохая. Скотины, жалко, нет. Хотя б поросеночка или козу. Да что ж поделаешь, придется с хлеба на картошку перебиваться. Лук есть, капуста будет, огурцов немножко. Где-то еще припрятано четыре куска сала. По праздникам можно суп приправить да сиротку подкормить. Исхудала девочка - не привыкла к деревенской еде. Прокопиха и не знает, чем кормить Бэлочку. Считай, и живет на одних яблоках да сливах. Яблок у Прокопихи порядочно. Белый налив и титовку уже сняла, на чердак положила. Это для девочки. Из слив варенья наварила, в погреб запрятала. Тоже для ребенка. Антоновку еще не трогала - не время - пусть зреет. Потом можно будет в капусте заквасить и на чердаке заморозить. Пускай ест на здоровье. Ребенок, да к тому ж городской. Не то что свои деревенские. Эти все съедят, что ни дашь.
Бэла из дому выходит редко, чтоб на глаза полицаям или немцам не попасть. Свои - ничего, в селе уже все знают, что у Прокопихи живет девочка, догадываются, что никакая она не племянница и не родственница Глебовым, а просто сиротка из города, родителей ее - евреев - фашисты куда-то увезли. Свои не донесут. Напротив, жалеют девочку. Приходят бабы, тайком приносят Прокопихе кто что - кто стакан меду, кто крынку молока, кто творогу. А одна принесла большой кусок пожелтевшего прошлогоднего сала.
- Зачем ты, Прасковья, у тебя свои дети? - отказывалась Прокопиха.
- Бери, Ганна, мои как-нибудь: им что сало, что картошка. Умирать - так все вместе умрем.
- Спасибо тебе, Прося, может, бог даст, и не умрем, - трогательно поблагодарила Прокопиха.
- Ну как она? Тоскует? - Прасковья кивнула на дверь второй комнаты, где была Бэлочка.
- Первые дни очень горевала. Все плакала. Одна боялась оставаться в хате. Я или на огород выйду, или на речку, или по дрова в лес пойду - вернусь, а она плачет. "Что ты, говорю, деточка, ты ж не бойся, никто тебя не тронет, мою славную". А она говорит: "Домой хочу, к маме хочу!" И еще больше в слезы. Убивается. Еле-еле успокою ее, возьму на руки, приласкаю, сказку расскажу. А сказки ой как любит слушать! И все просит: "Расскажи, тетя, еще. Только страшные не надо". Без сказки не уснет. А то и сама мне станет рассказывать. Да такие интересные, что я никогда и не слышала.
Ночи становились длинней и прохладней. Реже появлялось солнце, чаще хмурилось небо, с деревьев падал лист, а в палисадниках увядали георгины и золотой шар.
Все реже заглядывали в Микитовичи полицейские Грач и Драйсик. Чаще люди стали говорить о партизанах. И Анна Сергеевна разрешила Бэле выходить в сад. Девочке действительно было тоскливо сидеть одной в хате. Анна Сергеевна копает в огороде картофель, а Бэла играет под яблонями, собирает сбитую ветром антоновку, ловит муравьев и улиток. Однажды прибежала из сада на огород взволнованная:
- Тетя Аня! Смотрите, кого я поймала!
Осторожно разжала маленькие ладошки, и Анна Сергеевна увидела в руках девочки обыкновенного лягушонка. Мыши и лягушки всегда вызывали у Прокопихи чувство брезгливости, но сейчас она не закричала испуганно, как бы закричала на Емельяна в подобном случае, а только сказала:
