Людмила Уварова - Лики времени
Но Тимур, непосредственный, контактный, удивительно располагавший к себе, сам подошел ко мне, когда я вышла из подъезда школы.
— Нам по дороге? — спросил он.
— Я на Большую Бронную, — сказала я.
— Стало быть, по дороге, — решил он. — Мне надо к Пушкинской.
Признаюсь, я обернулась, не идет ли кто-нибудь еще за нами. Не сомневалась, если сам директор не застукает нас, то уж наверняка какой-нибудь доброхот донесет, что учительница немецкого языка пошла из школы вместе с учащимися. Но улица оказалась пустынной, я успокоилась.
Доро́гой Тимур спросил меня:
— Вы что, коренная москвичка?
— Коренная, — ответила я. — Родилась на Мытной улице, недалеко от Калужской площади.
— Знаю эту улицу, — кивнул он. — А почему вы так хорошо говорите по-немецки? У вас замечательное произношение!
Не скрою, слова его польстили мне, тем более что сам Тимур превосходно учился, а по-немецки считался лучшим учеником.
— Я училась в техникуме иностранных языков, — сказала я. — Там были отличные учителя, большей частью немцы и австрийцы, они-то и научили меня хорошему произношению.
— Да, у вас прекрасное произношение, — еще раз похвалил меня Тимур.
Уж не помню, как у нас зашел разговор о Дюма. Помню только, что Тимур сказал:
— Это мой самый любимый писатель.
— И мой тоже, — призналась я.
— Какую его книгу вы любите больше всего? — спросил он.
— «Граф Монте-Кристо», — сказала я. — А ты?
— И я люблю Монте-Кристо больше всех, — признался Тимур и добавил: — Как здорово, что у нас с вами одинаковые вкусы.
— Бывает, — сказала я.
— Вы любите читать? — спросил он.
— Да, — ответила я. — Больше всего на свете.
— А какие у вас книги?
Книг у меня было много. От отца у нас осталась отличная библиотека, и как бы нам с мамой ни приходилось тяжело, мама никогда не соглашалась продать хотя бы одну книгу. И я тоже не хотела расставаться с библиотекой. Однако жизнь впоследствии решила все по-своему.
— У меня различные книги, — сказала я и стала перечислять: — Полное собрание сочинений Понсон дю Террайля, полное собрание Дюма в издании Сойкина, Буссенар, Фенимор Купер, это все приключенческие книги, почти все классики, кроме того — журналы «Нива», «Солнце России», «Аполлон», приложение к «Ниве» и еще много, много всяких книг, русских, французских и немецких.
Тимур слушал меня с непритворным интересом. Умные глаза его горели.
— Знаете что? — внезапно предложил он мне. — Давайте меняться книгами.
— Хорошо, — сказала я.
— У меня есть несколько выпусков Ника Картера. Хотите?
— Конечно, хочу, — сказала я.
— А мне дайте Понсон дю Террайля, ладно?
Тимур вопросительно посмотрел на меня.
— Ладно, — ответила я. — Завтра принесу в школу первый том.
— Как называется? — спросил Тимур.
— «Серый человек», — ответила я.
— Интересно?
Кажется, он даже облизнулся. Я понимала его.
— Бесспорно интересно.
— Я обещаю вам очень, очень аккуратно обращаться со всеми книгами, даю слово! — заверил он меня.
Книги хранились в сундуке, стоявшем в коридоре нашей коммунальной квартиры. Разумеется, то была не вся библиотека отца. Часть книг я перевезла на дачу к подруге, другая часть нашла пристанище на чердаке одной старинной маминой знакомой. Но приключенческие книги как раз хранились у меня дома, в этом самом сундуке.
Доро́гой Тимур рассказал мне, что у него есть сестра Таня, родителей, как известно, давно нет в живых, воспитывается он у Ворошилова.
— Дядя Клим и тетя Катя очень хорошие, — сказал он, хотя я ни о чем его не спрашивала, мне еще раньше стало известно, что Климент Ефремович и его Екатерина Давыдовна привязаны к Тимуру и к его сестре Тане как к родным детям.
Еще Тимур рассказал, что мечтает стать летчиком. После окончания учебы он хотел отправиться в Крым, в Качу, в тамошнее училище, чтобы выучиться на летчика. Почти все остальные ученики должны были стать артиллеристами.
— По-моему, — сказал Тимур, — это и есть самое настоящее счастье — быть летчиком, вы не находите?
— Каждый понимает счастье по-своему, — сказала я.
— А для меня, кажется, нет большего счастья, чем летать в небе, управлять самолетом, подумать только — вдруг ощутить штурвал, который подчиняется твоей руке.
Глядя на просветленное лицо Тимура, я подумала: наверное, он будет отличным летчиком. Ведь главное — любить свое дело, а все остальное — опыт, умение, мастерство в конечном счете придут со временем.
На другой день я принесла Тимуру первый том Понсон дю Террайля, а он дал мне две тоненькие книжечки, посвященные похождениям бравого сыщика Ника Картера.
Тимур читал быстро. Чуть ли не каждые три дня возвращал мне прочитанные книги, и я приносила ему новые.
— По-моему, ты их просто-напросто глотаешь, — сказала я.
Он засмеялся:
— Дядя Клим говорит, за то время, что он прочитает одну страницу, я успею умять целых три…
Юра Холмогоров, сын дипломата, жившего в Париже, случайно узнал о том, что я даю Тимуру читать книги. Должно быть, сам же Тимур рассказал ему об этом.
Как-то на большой перемене, когда я шла в учительскую, Юра догнал меня. Тихо, так, чтобы никто не слышал, попросил:
— Если можно, мне бы тоже хотелось читать ваши книги…
На миг обернулся, не слушает ли кто-нибудь. Мне подумалось: наверное, дипломатическая выучка его отца сказалась и на сыне, несмотря на свой возраст, он уже понимал и знал, как следует себя вести.
— Хорошо, — сказала я. — Тимур принес мне роман Дюма, могу дать.
— Дюма? — переспросил он. — Как называется?
— «Кавалер де Мезон-Руж».
— Знаю, читал — сказал Юра. — Лучше дайте мне что-нибудь Понсон дю Террайля. Тимур говорит, ужасно интересно, а я его никогда не читал.
— Ладно, — согласилась я. — Принесу тебе, если хочешь, Понсон дю Террайля.
— А я могу принести вам роман Эдгара Уоллеса «Кровавый круг».
Я знала, знаменитый английский писатель Уоллес, автор множества детективных романов, писал, конечно же, по-английски. В те годы я еще не знала английский. Юра сказал, предваряя мое возражение:
— Этот роман перевели на немецкий, папа говорил, очень интересный.
— Принеси, — сказала я.
Так мы трое стали меняться приключенческими книгами — Тимур, Юра и я.
За те немногие месяцы, что довелось работать в этой школе, у меня как-то нормализовались отношения с десятым классом. Не могу сказать, что все они слушались меня беспрекословно или прилежно выполняли домашние задания. Отнюдь! Но в общем-то большей частью на уроках в классе царила относительная тишина, ученики слушали мое чтение, потом пересказывали все, что следует, по-немецки, писали диктанты и сочинения. Следует сказать, что Василий не всегда являлся в школу, часто пропускал уроки, причем никогда не объяснял, почему не пришел. Впрочем, его никто и не спрашивал.
Не ведаю, почему Василий невзлюбил меня. Может быть, сказалась его нелюбовь к немецкому, и он механически перенес эту нелюбовь на меня?
Не знаю. Знаю одно, он никогда не выполнял домашние задания, большей частью отказывался пересказывать содержание того или иного рассказа, прочитанного в классе, отговариваясь всегда одинаково:
— Я себя плохо чувствую…
Сознавая свою силу, абсолютную безнаказанность, он пристально, не мигая, смотрел на меня в упор своими зеленоватыми глазами, которые казались мне скользкими, словно бы убегающими. Вообще он походил на отца, такой же низкий лоб, хмурые брови, такой же убегающий взгляд, как бы таивший в себе что-то неразгаданное, не понятное ни для кого. А может быть, мне это просто казалось?..
Как-то в самом начале, когда я стала преподавать, я обратилась к Василию:
— Пожалуйста, перескажите мне то, что я сейчас читала…
Между прочим, его я называла на «вы», и все учителя тоже обращались к нему на «вы», и, само собой, Николай Иванович так же.
Он не сразу ответил мне:
— Что-то мне не хочется пересказывать…
Зеленоватые глаза его чуть сощурились.
Я чувствовала: весь класс, затаив дыхание, ждет, что-то скажу теперь я.
А я постаралась собрать в кулак всю свою волю и спросила его спокойно, тоже не спуская с него взгляда:
— Может быть, вы себя плохо чувствуете?
— Нисколько, — сказал он. — На этот раз я совершенно здоров, просто не хочется, и все тут!
Я поймала несколько испуганный взгляд Юры Холмогорова, поняла, он боится за меня. Все остальные с явным любопытством смотрели на нас, ожидая, чем кончится этот разговор.
— Хорошо, — сказала я и поставила против его имени в журнале слово из четырех букв: «неуд».
В тот день я не успела еще уйти из школы, как за мной в раздевалку ринулись три или четыре добровольца:
