Владимир Кораблинов - Кольцо художника Валиади
И только подумал так – грохнула калитка и тот же голос каркнул хрипло, простуженно:
– Мах шнелль!
– Мы готовы, – сказал Валиади и пошел в дом.
Глава одиннадцатая
Он бережно уложил Лизавету Максимовну на тележку в закутал ее одеялом. Она так и не пришла в сознание, лежала как мертвая. Обернувшись к дому, Валиади снял шляпу, поклонился. Затем надел заплечный мешок, с трудом распахнул половинку ворот (поваленная береза мешала) и, взявшись за оглобли, выкатил тележку на улицу.
Утро разгуливалось тихое, ясное. Оно радостно возбуждало осенним холодком, нежным запахом прибитой дождем пыли и мокрых, увядающих листьев.
Все так же, как и вчера, как и все дни, в небе висели косматые клочья дыма; все так же на востоке отрывисто и глухо погромыхивали пушки, но уже значительно ближе и с такой силой, что вздрагивала, гудела под ногами земля.
Ехать пришлось в гору, по узеньким, плохо мощенным улицам, и, как ни старался Валиади выбирать наиболее ровную дорогу, тележку иной раз так встряхивало, что казалось, вот-вот она рассыплется. А Лизавета Максимовна молчала, видно, все в забытьи была. «Да что же это такое? – тревожно думал Валиади. – Никогда еще так долго с ней не случалось…» Пот заливал глаза, но не от усталости, не от усилия потел старый художник – тележка по его силе казалась ему игрушкой, а от нервного напряжения, от страха причинить жене жестокую боль.
Наконец выехали наверх, в центр. Тележка легко пошла по асфальту. Еще на тихих бугристых уличках, по которым Валиади тащился в гору, виднелись понурые люди с заплечными мешками и чемоданами; молча брели они в одиночку или группами – по двое, по трое. Выходя на главную улицу, люди эти соединялись с другими, образовывали как бы небольшие отряды и шли дальше, все в одном направлении. С ужасом и растерянностью они вглядывались в то, что осталось от большого, красивого города.
Знакомые, привычные места узнавались с трудом: там, где был драматический театр, дымилась груда грязно-рыжих кирпичей, над которой обугленным черным столбом торчала одна из уцелевших колонн фронтона; великолепное, незадолго до войны построенное здание гостиницы «Дон» стояло словно рассеченное пополам, без крыши, с огромными выбоинами, с нелепо, уродливо повисшими лестничными маршами, с зацепившимися за искривленные прутья железной арматуры кроватями… А чудесный городской сад, где вековые липы и каштаны дико раскорячивались сейчас своими обгоревшими верхушками, черными, страшными сучьями… где у входных ворот на электрических часах висел человек в полосатой голубой пижаме, босиком, с почерневшим от крови, трудно узнаваемым лицом.
В саду этом больше ста лет стоял бронзовый памятник Петру Первому. Сейчас около него толпились, кричали немецкие солдаты. И вдруг оглушительно захлопал, застрелял мотор, солдаты еще громче закричали…
– Ах, батюшки! – ахнула шедшая рядом с Валиади пожилая горбатенькая женщина. – Петра… глядите-ка, Петра валяют!
И Валиади увидел, как, зацепленные за шею статуи, натянулись тросы, как рванулся вперед тягач и вдруг уперся с разбегу, подпрыгнул на месте задними колесами, как попятился и снова рванулся, и статуя стала медленно клониться набок, словно не зная еще, падать ей или нет, и наконец стремительно, со звоном и грохотом, рухнула на красноватые каменные ступени постамента. И тучи ворон с заполошным криком взвились над черными, обезображенными деревьями, и захохотали солдаты, а к столпившимся возле сада горожанам подкатил мотоциклист с автоматом, резко затормозил, остановился и, растопырив ноги, сердито, чисто выговаривая русские слова, закричал:
– Вперед! Вперед, черт побери!
Валиади поглядел на жену. Она лежала, плотно сомкнув веки, бледная, без кровиночки в лице. От тряски подушка сползла набок. Валиади опустил оглобли и подошел к изголовью, чтобы поправить подушку; приподнял голову Лизаветы Максимовны, и она какой-то очень уж легкой показалась ему. «Господи, что же это? Неужели… Да нет, не может быть!»
– Что вы тут возитесь? – крикнул ему мотоциклист. Спешившись, он подбежал к старику, толкнул его в спину. Валиади разом выпрямился, сверху вниз гневно глянул на немца.
– Зачем вы везете это? – строго спросил тот, указывая на тележку.
Нахмурившись, Валиади молча разглядывал мотоциклиста, его длинное, усталое и злое лицо с бугристой, разноцветной, с синими и розовыми подпалинами, кожей; его куцую, перетянутую грубым поясом тужурку, на которой среди ремней и тусклых пуговиц болтался железный крестик и еще виднелись какие-то значки. И, когда он говорил, в черной дырочке рта мутно поблескивали металлические зубы и сладковато пахло не то лекарством, не то вином. А мотоцикл стоял у обочины тротуара, мотор работал вхолостую, и выкрашенная бурой краской машина вздрагивала, как живая.
– Вы слышите, что вам говорят? – крикнул немец.
– Это моя жена, – тихо сказал Валиади и, взявшись за оглобли, покатил тележку дальше.
– Ну, ничего, пронес господь! – перекрестилась горбатенькая. – А я уж думала, велит бросить, поганец…
Валиади шел, озабоченно примеряясь к дороге, обходя каждую выбоину, каждый камешек. Вся улица была усеяна битым стеклом. «Откуда его столько?» – подумал Валиади. И очень много бумаги валялось всюду. Ветер гонял бумажные клочья по улице; смешавшись с опавшими листьями, они тревожно шелестели под ногами.
Но вот показались серые корпуса и длинная кирпичная труба маслозавода. Всегда в этом месте тепло и вкусно пахло жареными подсолнечными семечками, и Валиади показалось, что и сейчас так же пахнет.
Здесь толпилось множество народу. Большая часть стояла на месте, однако в дальнем конце площади происходило какое-то движение, откуда слышались крики команды и чаще всего назойливое «шнелль». Там, видимо, строили подходивших в ряды и направляли дальше. В узенькую, ведущую к Донскому выезду улицу непрерывно вливались нестройные, пестрые отряды людей.
Воспользовавшись короткой передышкой, Валиади снова хотел поправить изголовье. Осторожно взялся он за Лизушкину голову и тотчас отдернул руку: прикоснувшиеся к шее пальцы ощутили какой-то нетелесный холод и твердость. И еще глаза Лизаветы Максимовны поразили его: они были слегка приоткрыты, но сквозь узенькую щелку разомкнувшихся век не привычной голубизной мерцали они, а желтовато-мутным, неподвижным белком.
– Отмучилась, видать, старушка, – вздохнул кто-то за спиной Валиади, – царство ей небесное…
Валиади вздрогнул и обернулся. Это была все та же горбатенькая, она, должно быть, все время шла за ним.
– Молчите! – сказал Валиади. – Не может быть… это приступ. Но вы все равно молчите, очень прошу вас… Поймите, я не могу, не могу оставить ее здесь!
Он натянул на голову жены одеяло и только успел это сделать, как снова появился давешний мотоциклист. Не останавливаясь, он крикнул:
– Не отставать! Не отставать!
Валиади шибко покатил тележку, а горбатенькая трусила следом и все шептала, бормотала что-то, и трудно было понять, не то она жаловалась на горькую долю, не то молилась.
Глава двенадцатая
И вот то, чего так боялся Валиади, осталось позади. Его не разлучили с женой, он со своей неуклюжей тележкой беспрепятственно проехал мимо небольшой группы немецких военных, которые наблюдали за отправкой горожан. Много в народе ходило слухов об отборе угоняемых, о разбивке людей на отдельные группы – стариков и женщин, больных и трудоспособных, но ничего этого не случилось. По-видимому, такую растасовку предполагали сделать где-то впереди, подальше от фронта.
Слившись в одну большую колонну, люди вышли на шоссе. Привыкшие к затхлости и сырости подвалов и бомбоубежищ, они жадно, с удовольствием вдыхали чистый, свежий воздух поля и, будто впервые попав на шоссе, с любопытством оглядывались кругом.
Дорога и в самом деле была необычайна: она представляла собой как бы огромную выставку всей омерзительности и тупой жестокости войны. За пределами шоссе все было хорошо: вон вдали нежно туманятся меловые горы, вон с десяток деревьев растянулись вдоль озерка – в красной листве они словно коралловое ожерелье, вон несжатые хлеба золотистой сединой сверкают… А тут, на дороге, искалеченная машина, задрав колеса, валяется в кювете; обгорелые, закопченные стены изб, черные, страшно зияющие устья печей с нелепо торчащими голенастыми трубами; убитая рыжая лошадь и возле нее – одичалые псы… Их перепачканные кровью морды страшны и безумны, как сама война. И вдруг – среди черноты, среди мрачной опустошенности пожарища – пестрая детская колясочка или бог знает как уцелевший кол от плетня и на нем расписная, яркая глиняная корчажка. Эти простые, мирные, славные вещи словно бы подчеркивали весь ужас творящегося вокруг, без них, может, не так уж нелепы были бы голые печи, дохлая лошадь, опрокинутая, исковерканная машина…
Часам к двум дня длинная вереница людей, охраняемых десятком солдат, медленно подходила к небольшому березовому лесу. Ни разговоров, ни смеха не слышалось – только плохо привязанный чайник звякнет крышкой у кого-то или закашляется кто.
