Юлиан Семенов - 49 часов 25 минут
— Еще как! Медицина точно утверждает. Вы, между прочим, как-нибудь попробуйте. Присядьте, расслабьтесь и по часам засеките. Десять минут пройдет — вы весь обновленный будете.
Аверьянов слушал Новикова, не глядя на него и все более раздражаясь. Потом он сказал:
— Слушайте, у вас все-таки сердце есть?
Новиков затушил сигарету, хмыкнул себе под нос и ответил:
— Медицина утверждает, что без сердца люди не могут жить. — Он поднялся, застегнул спецовку и спросил: — Вы меня простите, товарищ главный инженер, а вам завалы когда-нибудь приходилось раскапывать?
— Нет, не приходилось.
— А я девяносто шесть человек откопал. Ясно?
Аверьянов посмотрел на Новикова и сказал:
— Простите меня.
Тот, помолчав, ответил:
— Ничего. Это все ерунда.
После десятиминутного отдыха Новиков сказал спасателям:
— Товарищи, тут штука вот какая... Если нам к пострадавшим пробиваться молотками, суток семь пройдет, не меньше. А может, и больше. Здесь порода монолитная, ее молотками не очень-то пройдешь. Так вот, главный инженер предлагает отпаливать породу. Полегоньку, не спеша, по-умному, как говорится. Хотя это вам и без меня прекрасно все известно. Теперь так: я думаю, перед тем как начнем палить, надо бы провести три небольшие штольни, чтоб развернуться фронтом пошире. Итак, начинайте подготовку к взрывработам. Ясно?
— Ясно, — ответили спасатели.
— Теперь у меня к вам просьба, Иван Егорыч, — обернувшись к Аверьянову, сказал Новиков. — Давайте ваших самых лучших проходчиков. Им карты в руки — бить штольни.
Аверьянов бросился к клети. Он поднялся наверх, вышел на площадь перед рудоуправлением, и его сразу же окружили горняки. Аверьянов заставил себя улыбнуться и сказал:
— Значит, вот какие дела, товарищи... Сейчас мне нужны Пустовалов, Фоменко и потом этот новенький, рыжий такой, здоровенный...
— Гордейчик! — сразу же подсказали Аверьянову.
— Он, точно. И пусть эти товарищи подберут себе помощников по вкусу: надо срочно пройти три штольни.
Первым к Аверьянову пробился Гордейчик — рыжий огромный детина — с двумя помощниками, едва доходившими ему до плеча.
— Мы тут, — сказал Гордейчик девичьим голосом и покраснел.
— Хорошо. Давайте вниз.
— Молотки там есть?
— Там все есть.
— Пошли, титаны! — скомандовал Гордейчик и тяжело побежал к рудоуправлению.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 20.26
«Как там Петухов? Успел он спуститься в квершлаг или его тоже завалило? — думал Строкач. — Может быть, я зря прогнал его. Ведь я боялся за Антона. Если бы узнал Антон, он бы рассвирепел».
Строкач вспомнил лицо Петухова, когда тот спускался в колодец. У него было жалкое лицо. Жалкое, но все-таки очень злое.
«Конечно, злое. А что ж, добрым оно должно было быть? Ведь я ударил его. Все молодые злятся, когда их бьют, даже если за дело. А я все ж не должен был прогонять его. Надо было оставить его, а потом взять как следует в оборот. Конечно, противно, когда он весь трясся из-за того, что нашел самородок. Откуда это в молодом парне? И все же я плохо сделал, что прогнал его. Когда нас откопают, я разыщу его и верну в бригаду. Он молодой, его переделать можно».
Строкач услыхал, как вздохнул Антон. Он вздохнул тяжело.
«Умница какой парень! — подумал о нем Строкач, продолжая размеренно долбить ломиком породу. — И добрый очень. Добрый и умный. Самое хорошее сочетание в человеке. С таким сочетанием или очень счастливыми бывают, или несчастными. Антон счастливый: его все любят. Если б не он, пил бы Ермоленко по-прежнему. А он Ермоленко стал на рыбалку с собой брать, в клуб с собой водить, тот и отвык от четвертинки. Вот уж год, как не пьет. И всё Антон. Как там Ермоленко? Неужели завалило? Он один. И Петухов один. Им там каково, если завалило... Нам с Антоном что! Вдвоем все нипочем. А как он там один? И Петухова я зря прогнал. Семь раз отмерь, один раз отрежь. Я не отмерил, а резанул. Это я плохо сделал. Но он в безопасности, он все же успел добраться до квершлага. Ничего. Я его разыщу потом и верну к нам в бригаду. Только б он с Ермоленко выбрался из колодца...»
— Никита, — негромко позвал Сытин, — может, я тебя подменю?
— Погоди, придет время — подменишь.
— Слушай, — спросил Антон еще тише, — как думаешь, Ермоленко выбрался?
— Думаю, да.
— А как Андрейка? Думаешь, ничего? В порядке?
— Думаю, в порядке, — ответил Строкач, продолжая работать. — Думаю, в полном порядке.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 21 час.
Андрейка подумал о Марье Петровне, и у него затряслись губы. Она должна была ждать его сегодня в семь часов на площади. «Она теперь не простит мне, — подумал Андрейка, — ни за что».
Эта мысль была такой страшной, что его даже на минуту перестала мучить жажда.
«Скажешь, что в завале сидел, — засмеет ведь, — думал Андрейка. — В завале только дураки сидят. А я и не сижу даже. Я стою, как столб какой. И пить нечего».
Как только Андрейка подумал о воде, так сразу же в уши застучало это проклятое «Кап! Кап! Кап!».
— Кап! Кап! Кап!
И вдруг он услышал другой звук. Он услышал:
— Хап! Хап! Хап!
Андрейка замер. От этого еще сильнее задрожали колени. Он постарался расслабить колени, но не смог: сразу же начало сводить икры.
— Кап!
— Хап!
«Бьют! Точно, бьют! Может, успею? Тогда она не осердится. Хотя какое там! Чумазым-то не пойдешь, а помыться не успею все равно. А может, и не бьют вовсе?»
Андрейка снова прислушался. Нет, раньше этого «хап» не было.
«Не может быть! Рано еще. А она пусть тогда катится к черту, если не поймет. Не могут меня еще откопать. Рано».
В школе, перед тем как идти отвечать, Андрейка всегда убеждал себя, что наверняка «схватит пару». Он в глубине души был твердо уверен, что получит не меньше четверки, но все равно заставлял себя думать: «Пара обеспечена. Теперь мать вопить будет!»
Так и сейчас. Он верил, что его откапывают, что это далекое «Хап! Хап!» — удары лома, но он все-таки старался думать, что это ерунда, еще рано, не может быть, чтобы его так быстро откопали. Он боялся поверить, что его уже откапывают, хотя ему очень хотелось в это верить.
Андрейка вспомнил, как в ресторане один дядька, пьяный и добрый, говорил: «Болезнь нашей молодежи — это боязнь всякой веры».
Тогда Андрейка смеялся и кивал головой: ему хотелось быть галантным перед Марьей Петровной. А сейчас, вспомнив эти слова толстого пьяного человека, он вдруг понял их смысл. И Андрейка, жестоко ощерившись, прошептал:
— Вот ведь гад!
И он перестал заставлять себя выдумывать всякие отговорки. «Это меня откапывают», — решил он и громко закричал:
— А-а!
И сразу же сквозь толщу породы до него донеслось еле слышное, но такое же радостное:
— А-а-а!
— А-а! — завопил Андрейка что было сил.
Ему уже не так хотелось пить. Какое там пить! Ведь рядом люди! А какая может быть жажда, если рядом люди?! Напиться можно будет совсем скоро, наверху!
— На площади, — прошептал Андрейка. — Я напьюсь на площади. Там газировка хорошая, лимонная. Больше такой нигде нет. Ее, говорят, газировщик Арон на Таежной улице сам делает. А может, еще время не пришло ей идти на площадь? Черт, в самом деле, сколько я тут простоял? Может, она еще и не думала идти на площадь?
И Андрейка теперь уже просто из баловства закричал:
— Па-де-де! Жмите скорей там! У меня ноги трясутся!
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 23.15
У Гордейчика, когда он налегал всем телом на отбойный молоток, сразу же начинали трястись продольные мышцы спины. Он был весь мокрый от работы, и поэтому на спине тугие, набухшие мышцы вырисовывались особенно четко. Когда Гордейчик опускал молоток, чтобы дать возможность своим помощникам отбросить породу из-под ног, его огромное тело обмякало и словно бы уменьшалось в размерах. Пока его помощники выгребали лопатами породу, Гордейчик закрывал глаза и садился на корточки. Как только помощники кончали работу, Гордейчик поднимался рывком, словно боксер. В это короткое мгновение подъема он снова весь преображался: тело его становилось собранным, сильным и поджарым. А мышцы на спине вздувались и начинали подрагивать уже перед тем, как он упирался плечом в рукоять отбойного молотка.
Чем дальше Гордейчик проходил штольню, тем сильнее у него набухали мышцы на спине и тем чаще он плевал себе на ладони, чтобы не так болели бугорки от непрерывного соприкосновения с металлом, скользким и тяжелым. Ручка отбойного молотка кажется скользкой и тяжелой во время работы из-за беспрерывной вибрации.
Гордейчик работал на износ — отказавшись от смены, без отдыха, — и поэтому бугорки на ладони затвердевали все больше и все больше болели надсадной, тягучей болью.
