Глеб Горбовский - Плач за окном
— Я-ясненько, — попытался я заглянуть в ее, как мне казалось, синие глаза и, напоровшись на изумрудные размывы зеленки, которой перемазал Августе мордаху вчера вечером, засомневался в реальности происходящих событий.
Я вдруг необыкновенно отчетливо представил себя прожившим отпущенный срок до конца, представил, что жизнь моя позади, что я уже умер или погиб, что моя телесная оболочка выбросила мою душу этаким элегантным колечком дыма, и ветер Бытия подхватил ее, чтобы нанизать на какую-нибудь случайную травинку; а жизнь всеобщая благополучно продолжалась, и все эти звуки города — шипение пневматических тормозов, рельсовый визг, стук увесистой «бабы», заколачивающей в матерь нашу планету железобетонную сваю, и звуки дома: пение кранов, падение и подъем воды по трубам, музыка, брань, душевный разговор за стеной — вся эта немолчная жизненная сутолока, окружающая меня сей миг, сей час сего дня, происходила как бы и не сегодня, а там, где-то в далеком далеке, когда меня действительно уже не будет.
Я хотел крикнуть миру — Густе, соседям, родным, главному редактору — всем-всем: валяйте, делайте из меня послушного обалдуя, настаивайте ваши растирки на чем угодно, хоть на моих невидимых миру слезах и несвоевременных мыслях, разводитесь со мной, как со старым греховодником, гоните меня с насиженного места работы в шею — не страшно, не убоюсь! Ибо… сделал шаг. Вышел в ночь, туда, за окно — из себя, из своего разутюженного страхом смерти мирка, — шагнул в мир неоглядный, в космос, в беспредельность душевной отваги. О, я теперь другой, убеждал я кого-то, только не Августу, которая была свободней и бесстрашней меня от рождения и еще потому, что при любых обстоятельствах оставалась собой — ребенком, то есть человеком, зачарованным жизнью, в отличие от меня, лишившегося этих чар и относящегося к жизненным красотам и посулам скептически, как собака, которой укоротили хвост еще в щенячьем детстве.
Прохожу на кухню, ориентируясь на запах супа и «кофия», и на обеденном столе обнаруживаю нечто необыкновенное, столь же трогательное, как, скажем, забытая птичья песня, пучок застывших, одеревеневших трелей какого-нибудь старательного жаворонка или зимородка: на столе в керамическом кувшинчике вижу букет полевых цветов, которые можно сыскать на любом окраинном пустыре города — хрупкие голубые колокольчики, лохматые розовые, какие-то клоунские головки клевера, несколько лучистых ромашек, веточка незабудки, затем просто какая-то травка и как бы для освещения — желтый огонек одуванчика.
— Откуда… трава?
— Это букет. Позвонили в дверь, открываю. Протягивают цветы. Взяла, разве откажешься? От цветов еще никто не отказывался.
— А кто, кто хоть позвонил-то? Почему ходят? Небось волосатик этот? Который горячей водой интересовался?
— Откуда мне знать? Одна рука просунулась, поди разберись. Я ведь цепочку не снимала. У меня, может, поджилки тряслись. Олег Макарыч, а это ваша жена там, на фотке, в книжном шкафу под стеклом? Симпатичная, только старенькая уже.
— Это моя бабушка. Ей здесь тридцать пять лет всего лишь! Ничего себе — «старенькая».
— Когда мне будет тридцать пять лет, я в парандже стану ходить, как где-нибудь в Иране, а не… фотографироваться.
— Ну и глупо! В любом возрасте — свои преимущества.
— Не сердитесь, Олег Макарыч, я вам суп сварила. Правда, рыбный всего лишь. Банку килек в томате нашла. В холодильнике. Да пару картошин. А когда подметала, то луковицу из-под плиты вымела. Лаврушки, перчика бросила. Ничего супешник получился.
— Послушай, Августа… Болеешь, так болей! Я в столовой питаюсь.
— А мне… неприятно болеть сложа руки. Я вам еще постирушку соображу.
— Не смей этого делать! — перешел я на поросячий визг и тут же улыбнулся, так как успел сообразить, что злиться на ребенка глупо, а на себя злиться лучше всего где-нибудь в укромном месте, скажем — в смирительной рубашке или в «кабинете задумчивости».
И вдруг я вспомнил, что через пять дней приезжают жена с дочкой, и неплохо бы к этому времени навести в доме порядок: освободиться от всего лишнего и вообще прибраться, черт возьми! И еще я подумал: как хорошо, что мои — вместе, рядом, пусть на юге, однако не мыкаются врозь, как вот эта несчастная Густа… Хотя опять же: почему я решил, что Августа не имеет матери, что живут они врозь, как придется?
— Чья ты, Густа? — подумал я вслух, усаживаясь на табуретку возле тарелки с чем-то горячим, оранжевым.
— Не поняла вас, Олег Макарыч?
— Дочка — чья? Мама твоя — где? Прости, что вторгаюсь, но… Почему ты одна… на пустыре, избитая? Страшно ведь.
— Нормально. Я ведь, Олег Макарыч, в тайге родилась. Среди, людей, отрезанных от цивилизации. Может, слыхали про такое чудо? Статья была в «Комсомолке» или где-то еще. Нет, не среди «снежных людей», а среди людей, которых обошел прогресс со всеми его достижениями. Представляете? Между прочим, я это хорошо даже помню: среди обитателей наших трех таежных хуторов в обращении были медные деньги времен царствования Петра Первого и дочери его Елизаветы.
— Ну, что ж ты замолчала? Рассказывай дальше.
— Вам интересно? Вы что же, верите мне?
— Верю.
— Хорошо здесь у вас… Хоть отдохну маленько от этим самых, от житейских треволнений. — Густа сладко потянулась, едва при этом не соскользнув с пластиковой табуретки. — Это я сегодня в одной вашей книжке старинной вычитала, про «житейские треволнения». Надо же, сколько у вас книг! Даже страшно — сколько писателей в одной комнате! Слишком серьезно как-то. У нас — просто волнения, а в прежней жизни — треволнения были. В три раза больше волновались, выходит? Вот и верь после этого, что прежде люди спокойней жили.
— Густа, а тебе нравится книги читать?
— Книги — не очень. Мне журналы больше нравятся. Которые согнуть можно или за пазуху сунуть. А книга — это вещь! Предмет искусства. Я бы у себя тоже книги держала. Поставила бы на полочку и смотрела бы на них. И чтобы не боком, а — лицом в комнату. Вот только комнаты своей пока что нету.
— Ты в общежитии живешь?
— Ни за что не угадаете, где я живу. В высотном здании, в городе Москве. На самой верхотуре. Есть там одна комнатка. Для голубей. Ну, я их и потеснила. Все ж таки — человек я или воробей? Живу там, а работать езжу в Ленинград. Работаю на фабрике мыльных пузырей. Мыльные пузыри выпускаю. Который попрочней других, не лопается, я его в целлофан заворачиваю и — на продажу. Сплю в основном в поезде. Ночую. Днем пузыри выпускаю, а вечером — опять в поезд. Чаще — в сидячий сажусь. В Москве на лифте поднимусь на свой девяносто девятый этаж, посижу, чаю попью, голубей, воробьев, мух пересчитаю, если прибавилось — лишних в окно выпущу, а ночевать — в поезд. Меня без билета возят, договорилась. Помощницей проводника. Чай пассажирам завариваю. Липовый, мятный, жасминовый. Кому что, или — смесь, всего понемножку. У меня два мешка заварки насушено. Мешаю с грузинским «первый сорт» и завариваю. Специально для «Красной стрелы» добавляю корень валерьянки. Ездили на таком?
— Случалось. Скажи, Августа, а с этим самым волосатиком у тебя что? Война-дружба? Если это он тебя избил… и ты от него прячешься… Тогда я его отловлю и в милицию сдам. Хочешь?
— Скажите, Олег Макарыч, а вы еще мужчина или уже фантик порожний?
— Ты еще… малявка, интересоваться этим… — заспотыкался я о произносимые слова и неожиданно для себя покраснел, чего не случалось со мной уже много лет кряду.
— Во-первых, я не малявка, а мать пятерых детей: три парня и две девочки. Будущие, конечно. А во-вторых, вы мне немножко, как бы это сказать… понравились, что ли? Только зря вы так коротко стрижетесь. Седины ведь нету. Или она у вас на кончиках волос появляется, седина ваша? Когда я сюда попала вчера, мне показалось, что вам лет тридцать, не больше. А теперь выясняется, что гораздо больше. Двадцать шесть лет разницы! Как говорится: туши свет, сливай воду. К тому же баки вам рыжие, как корове седло…
— Это как же понимать? В гроб, что ли, заживо ложиться прикажешь? А где же тогда — «старикам везде у нас почет»?
— Як тому, что немало это — двадцать шесть. У меня отец моложе вас на пять лет.
— Это который индус или который в сибирской тайге застрял с петровских времен?
— Это который настоящий, по фамилии Бядовка, Иван Адамыч.
— И где же он у тебя?
— А партизанит до сих пор. Тропинки в Беловежской пуще минирует.
— Он что у тебя, лесник?
— Он у меня алкоголик деревенский, тунеядец со стажем. Еще вопросы есть?
— Послушай, Августа… Я, конечно, не имею права интересоваться, да и не верю я врачу…
— Какому еще врачу? У меня кроме соплей — ни одной хворобы еще не было в жизни!
— Ну, тот, со «скорой помощи». Жорик вертлявый… Говорил, будто бы ты «под кайфом», то есть наглоталась чего-то и забалдела будто бы. Это правда? Или ты выпила?.. Хотя спиртным от тебя не пахло.
