Николай Чуковский - Варя
Она принарядилась так, как принаряжались девушки в девятнадцатом году. Девушка в те времена считала себя нарядной, обернув лоб цветной лентой и пропустив ее сзади под волосами. Такая именно ленточка, голубенькая, была на лбу и у Вари. Туфли тоже не те, в которых она ходила в библиотеку, а хотя и стоптанные, но на высоких каблуках. Благодаря острым этим каблучкам она казалась еще тоньше и выше.
— Отчего ты так долго?
Я объяснил, что побежал, как только получил ее записку.
— Это девочка с нашего двора, — сказала Варя. — Я боялась, она напутает. Как ты мне нужен! Скажи, ты мне друг или не друг?
Я сказал, что, разумеется, друг.
— Мне нужен друг, на которого можно положиться!
Я сказал, что на меня она может положиться вполне.
— Во всем?
— Во всем! — сказал я пылко.
— И ты сделаешь все, что я попрошу?
— А что ты хочешь попросить?
— Нет, ты раньше должен обещать.
Я вдруг заколебался:
— Как я могу обещать, если не знаю…
— Нет, ты должен обещать, иначе ты мне не друг! Обещай сделать все, что я тебя попрошу, даже если тебе не понравится, даже если будешь не согласен!
— Но посуди сама…
— Обещаешь? Нет? Ну, тогда я тебе ничего не скажу.
Она повернулась ко мне спиной и пошла прочь. Этот довод сразил меня.
— Варя!
Она обернулась:
— Обещаешь?
— Ну, обещаю…
Она подошла ко мне очень близко и сказала, глядя прямо в лицо:
— Проводи меня к нему.
— К кому?
— К Леве Кравецу.
От изумления я совсем потерялся.
— Ты что это!
— Мне нужно.
— Да ты с ума сошла!
Розовые пятнышки появились у нее на щеках, под скулами.
— Я должна. Я обязана ему все сказать.
— Да что сказать?
— Все, все. Мы подымемся с тобой вместе, ты будешь молчать, ты ничего ему не сделаешь, а я все скажу…
Я не понимал. Я не верил, что она говорит серьезно.
— Как я к нему пойду? Ведь я побил его!
— Тем более. Значит, и ты обязан.
— Ну, нет! Я не сумасшедший.
— Так не пойдешь?
— Ясно, не пойду.
— Но ведь ты обещал!
— Я не знал…
— Значит, ты мне не друг.
— Нет, друг.
— Пойдешь?
— Не пойду.
— Тогда я пойду сама!
Она повернулась и, стуча каблучками, быстро-быстро зашагала прочь.
Я стоял растерянный. Потом побежал за нею вслед. Не мог же я отпустить ее!
— Постой! Послушай! Как, ты идешь к нему? Ведь он нахально тебя поцеловал?
Она остановилась и взглянула на меня. Розовые пятнышки у нее на щеках увеличились. Серые глаза потемнели.
— Он не смел меня целовать, — сказала она. — Не смел, даже если любил. Но бывают такие минуты, когда можно поцеловать того, кого не смеешь.
— Какие минуты?
— Когда идешь на смерть. Вот какие!
Она задохнулась от волнения. Смотрела на меня и ждала, что я скажу. Но я молчал.
— Так пойдешь со мной?
— Да ведь я не знаю, где он живет…
— Фонтанка, сто двадцать три.
— А ты откуда знаешь?
— Я вчера нарочно пошла к Серафиме Павловне на квартиру и спросила.
Мы зашагали по набережной Фонтанки.
7
Нумерация домов на Фонтанке начинается возле Летнего сада, и до дома № 123 очень не близко. Нам предстояла длинная прогулка.
Никогда еще зелень в Петрограде не распускалась так пышно, как в то лето девятнадцатого года. Тяжелая, яркая листва выпирала из всех садов и скверов. Дворы зарастали травой, как лужайки, помойки тонули в крапиве и лопухах. На мостовых между каждыми двумя булыжниками подымалась нежная травинка. Травинки и даже небольшие кустики зеленели на ржавых крышах, на карнизах, между разбитых тротуарных плит. Деревянные петроградские мостовые — торцы, гниющие и постепенно разваливавшиеся, — покрывались бархатистыми мягкими наростами из плесени и мха.
Это вторжение зелени в каменное тело опустевшего города я наблюдал снова двадцать три года спустя, летом сорок второго, во время осады. Тогда я тоже, бывало, сбивая носком флотского ботинка головки одуванчиков, вспоминал, как шагал здесь когда-то вместе с Варей и дивился, как странно все повторилось: и пустынность мостовых, и травка между камнями, и нагретые солнцем полузатонувшие баржи, и писк мелькающих ласточек, и привычнее чувство голода, и тревога, и вздрагивание воздуха над головой от тяжелой орудийной пальбы.
Сначала я плелся позади Вари, желая показать, что я ничего не одобряю и иду поневоле. Но потом мне это надоело, и я пошел рядом. Мне все-таки очень хотелось кое о чем порасспросить ее.
— Он, что ли, уезжает на фронт?
— Нет, — ответила она.
— Здесь остается? В городе?
Она кивнула.
— Вот видишь! — сказал я презрительно. — Что же ему угрожает?
— Много ты понимаешь!
— Не меньше тебя.
— Ну, положим. Главное здесь случится, а не на фронте.
Я был поражен. Я даже остановился.
— Откуда ты знаешь? Серафима сказала?
— Нет… Да… Она мне так не говорила… Но я поняла… Она знает его с детства и очень хвалила его.
— За что же?
— Она и меня хвалила. Она сказала, что я умница и правильно сделала, что обратила на него внимание. Его ждет большое будущее. Чего ж мы стоим? Идем!
Мы опять зашагали.
— У Серафимы много лет была балетная студия, и его привели к ней маленьким мальчиком, — продолжала она. — Мать привела, Серафима хорошо знает его мать. Он отлично танцевал, но сейчас отбился от балета. И она не осуждает его. Она говорит, что теперь есть вещи нужнее танцев…
Я постарался вернуть ее к тому, что меня особенно поразило.
— Нет, ты скажи, что это значит: решится здесь, а не на фронте? Что решится?
— Все, — ответила Варя. — Когда белые подойдут к самому городу, в городе начнутся события.
— Какие?
— Она не сказала какие. Она много раз повторяла, что не имеет права рассказать… И на случай этих событий в городе должны оставаться люди. Понимаешь, настоящие люди. И Леву Кравеца оставили, чтобы защищать город, когда начнутся события…
— Это она тебе сказала, что его оставили, чтобы защищать город?
— Нет, так она не говорила. Но это ясно.
Она отвечала мне уверенно, с некоторой даже надменностью, с пренебрежением к моей недогадливости.
Все, что я услышал от нее, очень меня взволновало. Я был покорен ее властным тоном. И все же я продолжал сомневаться. Мне очень не хотелось идти к Леве Кравецу. И когда номера домов, мимо которых мы шагали, перевалили наконец через сотню, я заколебался опять.
— Тут что-то не то, — сказал я.
— Что не то?
— Не тот он человек, чтобы его оставили для такого дела. Он трус. Помнишь, как он побледнел, когда я вскочил на бильярд?
— Он вовсе не побледнел. Ты зол на него, потому что дрался с ним, — сказала она.
Это замечание больно меня задело.
— А из-за кого я подрался? — спросил я. — Из-за тебя. Он поцеловал тебя, и ты ревела.
— Он не смел меня целовать, — повторила она. — Но это касается только меня. Это — дело только мое.
Мы дошли до дома 123. Мы стояли возле ворот.
— Во дворе. Квартира шестнадцать, — сказала она. — Идем!
— Не пойду…
— Тогда я пойду одна.
Она повернулась ко мне спиной, и каблучки ее застучали под аркой ворот.
Я пошел за нею.
Под каменной аркой было зябко, лето еще не проникло туда. Мы пересекли дворик и стали подыматься по грязной, затхлой лестнице, с трудом разглядывая в полумраке номера на дверях квартир. Варя шла впереди. Она шагала все медленнее, и я почувствовал, что она робеет. Я решил сделать последнюю попытку.
— Вернемся, — сказал я. — Ведь нелепо…
Но она презрительно передернула плечом и заторопилась. Дойдя до квартиры шестнадцать, она торопливо дернула за звонок, чтобы я снова не постарался остановить ее.
Звонок задребезжал. Тишина.
Потом за дверью раздались шаркающие шаги. Звякнул замок, дверь приотворилась, но только чуть-чуть. В щелку на нас глянуло чье-то лицо.
— Вам кого?
— Лева дома? — спросила Варя робко, совсем не так, как она разговаривала со мной.
Тишина. Нас долго разглядывали. Затем лязгнула дверная цепочка, и дверь распахнулась.
На пороге стояла маленькая седеющая женщина и рассматривала нас черными, как у Левы Кравеца, глазами.
— Заходите, — сказала она ласково.
Мы вошли в маленькую кухоньку, очень жаркую, потому что топилась плита и кипел большой медный чайник. В кухоньке было светло, прибрано, кастрюли блестели на полках, на кухонном столе лежала чистая салфетка. Сквозь раскрытую дверь видна была комнатка с высокой аккуратной постелью, с иконой в углу, из-за которой торчали веточки вербы, со светлым зеркалом, отражавшим окно, на котором стояли герани. Женщина, впустившая нас, была такая же чистенькая и уютная, как все вокруг. От нее сладковато пахло ванилью.
