Роман Солнцев - Красная лошадь на зеленых холмах
— Я понимаю… — клоня голову, сказал Алмаз. — Я понимаю… извините…
Горяев продолжал втолковывать Алмазу общеизвестные истины и решительно не мог понять, что заставляет его сегодня так подробно разговаривать с каким-то простодушным мальчишкой? На него словно сеном пахнуло от Алмаза, невинной мудростью детства, безыскусной суровостью деревенской логики. Энвер вспомнил свою деревушку, где не был лет семь… так получилось. И сейчас, заглядывая в лицо понурившемуся Алмазу, он словно шел по зеленой широкой улице, мимо кур, почти невидимых в траве, и жарко дышащих собак.
— Ты из каких мест? — спросил Горяев.
— Из Подкаменных Мельниц…
— Это совсем рядом! — обрадовался неизвестно чему Энвер. — Ну как, нравится тебе здесь? Или ты еще ничего не видел? Конечно, это только окраина стройки. Начнешь работать — увидишь, как развернули мы Каваз…
— Спасибо. Я пойду? Извините, что я… (Горяев говорил по телефону.) Извините, так жалко лошадь, а то я бы… (Горяев отвечал по другому телефону.) А я хотел спросить у вас: вот и там и там — сварщики… и у стальтреста, и в этом нефтьмонтаже, и еще… Зачем?! Разве нельзя собрать их всех вместе, и будет одна контора…
Горяев, внимательно глядя на Алмаза, улыбался.
— Думаешь — распыление? Нет, здесь сложнее. Потом поймешь. Ну мне пора ехать.
Они вышли на улицу. Солнце уже садилось — было темно-малиновым, и стрела башенного крана, легшая на него, просматривалась легко и четко.
— Сав бул, — протянул руку Энвер. — Будь здоров! Захочешь у нас работать — приходи…
Парторг сел в «газик» и укатил. Алмаз вспомнил о Белокурове, побежал к расщепленному столбу. Ему было стыдно, что он заговорился с этим человеком, отнял время у него, а для дела ничего не сделал… Белокуров будет, наверное, ругаться.
Анатолий сидел, прислонясь по-прежнему к столбу, и спал. Алмаз заулыбался, глядя на товарища, сел рядом. В груди болезненное напряжение прекратилось, и Алмазу захотелось поесть. Он поискал было глазами рюкзак и вспомнил: оставил в автобусе! Пироги, булочки, шаньги с творогом, кабыстый, чак-чак… все осталось в рюкзаке. И, кроме этого, адрес родственника-милиционера! Алмаз стал осторожно будить Белокурова.
— Толя, вставай!
Белокуров открыл строгие синие глаза.
— Алмаз? — спросил он хрипло. — Ты Алмаз? Ну, ну, как дела?
Алмаз рассказал, где был, потом упомянул о рюкзаке.
— Да брось! — махнул рукой Белокуров. — Рюкзак мы тебе найдем, а пироги — черт с ними! А насчет адреса… Чего он тебе? На работу мы тебя устроим. Считай, что принят, пока по второму разряду… потом придумаем. Поехали в общагу!
— Не-ет… — краснея, уперся Алмаз на своем. — Там пироги, бабушки пекли… мама пекла…
— Ну, хорошо. Съездим на автостанцию, прямо сейчас. Найдем бабушкины пироги. Найдем!
Белокуров медленно поднимался, опираясь о расщепленный столб и рассматривая его смеющимися глазами:
— Ого! Катя плюс Вася… А смотри-ка, какой-то цыган написал… Тазыбаев Женя, цыган, приехал впервые в Набережные Баркасы двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года и уехал навсегда двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Даже дня не задержался! Вот парень!.. Заехал бы он сейчас, кого только на стройке нет — все сто национальностей…
Они сели в рейсовый автобус и поехали. Сильно трясло, у Алмаза в нагрудном кармане рубахи стала позвякивать денежная мелочь. Чтобы не бренчало, он сунул в карман смятый платок, но грудь оттопырилась, как у девушки. Ему стало почему-то не по себе, вместе с платком он переложил монетки в брюки. В автобусе ехали смуглые, очень молодые девушки, его ровесницы. Казалось, они посмеивались над высоким нескладным мальчиком. И лицо Алмаза стало непроницаемо-злым. Но такое выражение трудно было долго удержать, через минуту-две снова глаза его чудесно блестели, разглядывая приближающиеся Красные Корабли.
Автостанция была тоже на окраине, на рыжем пустом лугу. Здесь стояли несколько длинных роскошных «Икарусов» и десяток заплатанных автобусов, похожих на зелинский. Который из них? В диспетчерской шоферов не нашли. Имя вспомнили не сразу.
— Что-то такое горючее… — бормотал Белокуров. — Динамит, карбид…
— Фарид! — воскликнул Алмаз.
Девушки в диспетчерской сказали им, что Фарид уехал на своем автобусе домой, будет утром в десять, у него рейс в Дурт-Мунчу (д. Четыре Бани). Анатолий и Алмаз посмотрели на темно-красный закат, на фоне которого чернели тысячи тонких труб, башенных кранов, стальных каркасов завода, потом забрели в буфет, который уже закрывался, съели по четыреста граммов жареной колбасы с хлебом, запили черным теплым кофе. Белокуров взбодрился, а Шагидуллина самым позорным образом потянуло в сон. Когда они ехали в центр Старого города, в Красные Корабли, он уже клевал носом, и бывший пограничник удивился:
— Как же можно после кофе спать? Подъем!
Потом они шли по какому-то очень широкому проспекту, вокруг шаркала ногами многотысячная толпа, проносились машины с малиновыми и белыми огнями, от каменной земли шел теплый дух. А дальше лифт большого здания вознес Алмаза на восьмой этаж.
У него появились новые друзья. Он жал руку Славе, жал руку дяде Косте, еще здоровался с кем-то… Потом ходили по коридору, смотрели, нет ли свободной койки, но даже койка Белокурова была занята — на ней временно спал шофер, который развелся с женой; пустую лежанку нашли в комнате где-то за лифтом, и Алмаз, стесняясь незнакомых людей, разделся под одеялом, даже не выбросив брюк на стулья.
Алмаз сквозь сон слышал все, что происходило вокруг него. Он боялся, что его новый друг будет рассказывать о лошади, но Белокуров об этом молчал, лишь посмеивался. Он много курил, потом, густо и страшно дыша табаком, лег недалеко от Алмаза на полу. Долго ворочался.
— Все. Мы дома. Все, братишка, — проговорил он в темноту.
4
Алмаз проснулся и понял: все давно ушли на работу. Соседние койки заправлены.
Он натянул одеяло на лицо. Ему было стыдно: вчера даже не поговорил со своими новыми друзьями… Проспал утро, на часах уже около восьми. Но разве Алмаз виноват, что привык в деревне рано ложиться? А они приехали вчера почти в полночь, да и день был полон впечатлениями. Еще история с лошадью…
А в окно смотрело синее сверкающее небо. Больше ничего там не было — ни деревьев снизу, ни проводов сверху. Алмаз вскочил. Пока шел к окну, небо расширялось, разбегалось, и лишь когда он прислонился к подоконнику, увидел далеко внизу землю, там ползли гуськом машины, и перед каждой впереди на асфальте играл солнечный зайчик в виде чайки. Это происходило потому, что стекла кабины торчали козырьком. Там суетились крохотные люди, мелькали крохотные велосипеды, причем велосипедов сверху не было видно, и казалось, люди ехали верхом на палочках… Птицы, наверное, тоже там, внизу. Если здесь повесить скворечник, ни один скворец не будет жить: червйки далеко, а молния близко.
Алмаз постоял посреди комнаты, покашлял. Никто не отзывался, не шел. Наверное, хоть записка должна быть от Белокурова? Он поискал ее на столе, на тумбочках и, наконец, увидел на своем одеяле, подшитой ниткой, чтобы записка не слетела. Ох, и веселились, наверное, парни, пришивая ее! Смешон же был спящий Алмаз: между железными прутьями кровати просунуты длинные ноги, а на груди такая надпись: «Алмаз, покоритель женщин, здесь спит». И ниже, более мелким почерком: «Отд. кадров — на той стороне улицы, вверх по проспекту Гидростроителей, любой покажет. Зайдешь в синий вагончик, самый дальний, написано: «ОС». Отдашь зап. в отд. к. Евгении Александровне Быковой, оформишься — устр. в общаге, место тебе вычислили: где спал, тут и будешь жить. На авт. № 2 (или 23) приезжай на РИЗ, слева — прорабская, спр. меня, сам не найдешь. Анатолий Белокуров».
Алмаз проверил документы: паспорт, удостоверяющий, что ему нет 17, справка, что ему восемнадцать лет, комсомольский билет, фотографии — все было при себе, в правом кармане брюк. Он запер комнату, долго стоял перед железной дверью лифта, не зная, как вызвать его, пошел пешком с восьмого этажа. Внизу спросил у вахтера:
— Ключ вам отдают? Я буду жить в этой комнате наверху.
Старуха в пестром жакете, усатенькая, быстрая, раздраженно забрала у незнакомого юноши ключ, окинула его взглядом и неожиданно подобрела:
— Ишь, вырос! Сможешь птичек ловить рукой из окна…
— Каких птичек? — удивился Алмаз.
Старухи, сидевшие рядом с вахтершей, запереглядывались, засмеялись.
— Иди, иди, сынок! Она скажет, бесстыдница… Иди и не слушай.
Алмаз ничего не понял, но уловил что-то неприятное, опустил голову и выбежал на улицу, стараясь руками слишком не размахивать.
Перед ним лежал широченный проспект Мусы Джалиля. Вдоль домов были посажены тонкие деревца — половина без листьев, к домам везли и ссыпали чернозем, варилась смола в котлах, две машины с подъемниками вешали красный лозунг…
