Анатолий Ткаченко - В поисках синекуры
Напек горку лепешек, из чугунка пыхнул пар, и... за дверью послышалось жалобное мяуканье. Открыл. В сенях сидела крупная худая кошка. Она не отпрыгнула, не выказала испуга, напротив, вскинула мордашку и мяукнула, уже не жалуясь, а требуя чего-то.
— Хочешь войти? — спросил Ивантьев, слегка посторонившись.
Кошка вроде бы довольно крутнула хвостом, зябко передернула шкуркой, неторопливо перешагнула порог, обошла, обнюхала кухню, глянула в другую половину, уселась под кухонным столом и теперь мяукнула вежливо, просительно.
— Ага, понял: есть хочешь.
Он вынул из вчерашних щей кусок говядины, разрезал, положил перед этим рыжеватым пушистым зверем с явной примесью сибирской породы.
— Угощайся, дорогая... вернее, дорогой. Вижу: ты кот.
Голодный, тощий зверь управился с мясом мгновенно, съел три теплые лепешки, запил молоком, налитым в миску, потерся, мурлыча, о брюки Ивантьева, вспрыгнул на стул у печи, свернулся уютно, но так, чтобы видеть хозяина, и стал щуриться, словно внимательно разглядывая его.
— Ладно, давай побеседуем, — согласился Ивантьев. — Надеюсь, ты не домовой, обернувшийся котом? С хозяином я вроде договорился, дом прибрал, обогрел... Значит, чей-то соседский, пришел подкормиться? Вряд ли, опять же, слишком ты худой. Бродяга? Вероятнее всего. Прижал морозец, а тут — дом теплый, котами, собаками не пахнет. Решил поселиться. Так? Ты мигнул желтыми диковатыми глазами: точно! Бродяга к бродяге, значит, чтобы веселее, коллективом жить. Прав, тут ты прав! Какой же дом без кошки? Сегодня в сарае крысу видел, каждую ночь мыши пищат по углам — квартировать собрались. Непорядок. Ты сократишь их количество, а самых живучих будешь держать в страхе и скромности. За это я буду тебя кормить. Так? — Кот согласно сузил до черных черточек зрачки, прижмурился. — Ну и последнее: как звать тебя? Не скажешь, ясно. Со старой жизнью решительно порвал, В новой — новое имя надо. Ты пришел сам? Значит, ты пришелец. Вот и имя тебе — Пришелец.
Пообедав, Ивантьев нагрел в большой кастрюле воды, принялся за стирку. Кое-какую мелочь: носки, повседневные рубашки, носовые платки — постановил стирать сам. Более серьезную стирку взяла на себя — по рублю штука — Самсоновна. Ничего, получалось у него, хоть и руки, особенно кисти, болели от непривычного дела, и мыла много тратилось.
«Одолею, приспособлюсь, — ободрял себя. — Дом — тот же корабль, только на якоре — это точно!»
Натянул над печью веревку, развесил пахнущее мылом бельишко и услышал треск трактора в переулке. Глянул: Федя Софронов прикатил к его двору. Быстро оделся, вышел.
Федя заглушил мотор «Беларуси», выпрыгнул из кабины, в которой едва помещался, оттуда же выволок бензопилу «Дружба», сказал с обычной хрипотцой человека, работающего на воздухе:
— «Дружбой» по-дружески раскряжую вам эти бревнышки. Поколете сами — полезно для гимнастики.
— С радостью поколю. Спасибо! Печка у меня гудит, как пароход. Дед Ульян тепло подарил. И кошка пришла...
— Ну! — неопределенно и решительно подтвердил Федя: мол, так все и должно быть, чего удивительного? Есть дом, тепло — будет живность. Он ударил по откидной педали, бензопила выхаркнула едкий дымок, резко затараторила; убавив газ, дал ей прогреться и подступил к комлю крайнего хлыста. — Погрызи, старушка!
В куртке на меху, больших сапожищах, с непокрытой заиндевелой головой и русой бородкой, румянощекий, он был красив, Федя Софронов, и пила в его руках взвизгивала от усердия, и чурки отваливались аккуратные, резво, будто согретые мотором и Федиными руками. Это был сельский житель времен НТР, знающий любую технику, умеющий работать с наслаждением, если, конечно, работа нужна, полезна себе, другим. Глядя на него сейчас, думалось: сила, здоровье нигде так не ценятся, как в сельской местности. У заводского станка, под теплой крышей, может стоять почти любой, здесь хилому делать нечего — дом не построит, двора не заведет, себя не прокормит.
— Попробуйте, — сказал Федя, передавая рукоять бензопилы Ивантьеву. — Вижу, хочется вам поуправлять этой трещоткой.
Ивантьев взял, поднес к березовому бревну, нажал — цепь-пила заструила под ноги на белый снег желтые теплые опилки; еще нажал — мотор едва не заглох. Понял — не в силе дело, принцип тот же, что при ручном пилении: сильно нажал — не протащишь пилу. Отвалил одну, вторую чурку, слушая Федины похваливания: «Понятливый вы, японский бог!» Но скоро утомился. Моторная пила трясла руки, все тело, стало казаться, что и мозги в черепной коробке начинают мелко, зябко вибрировать. Вспомнилась вихревая качка средь беспорядочной толчеи волн — самая неприятная для моряков. Отдал пилу Феде, взял топор.
Уже красное зарево подожгло черный еловый лес, когда Федя развалил последний кряж, оборвал трескотню мотора, бросил пилу в кабину трактора, и Ивантьев пригласил его погреться.
Федя сбросил у порога сапоги, снял тяжелую куртку, в шерстяных носках прошел к столу, сел; табурет под ним крякнул, вроде бы радуясь мощному седоку, Федя довольно кашлянул в ответ, пристально обозрел печь деда Ульки, кивнул, подтверждая свои мысли:
— Произведение искусства!
— Это искусство уж точно — греет! Мастер.
— Последний в районе. Умрет — на керосинки перейдем. Надо поучиться у него, японский бог! Школу пройти. Он согласен учить. А времени нету — ни дня, ни часу. Мне печь поправлял — кое-что втолковывал. Теоретически. В теории мы теперь все сильны. А надо самому, под его надзором печь выложить, руками понять.
— Так по рюмочке за мастера?
— Нет, чаю с его огня. Извини, Иваныч, рюмочек не приемлю. У меня по-особому. Погулять на праздник, по исключительной причине — пожалуйста. Могу хорошо выпить. А рюмочку там, рюмочку здесь — алкоголиком станешь, видел таких, когда ездил «за туманом и за запахом тайги». После рюмочки — ни пьяный, ни трезвый, ни дурак, ни умный. — Федя засмеялся, разгладил усы и бороду, позвал кота. Пришелец подошел, потерся о его ногу. — Хорош, паршивец! Что-то я не видел у нас такого. Неужели с главной усадьбы прикочевал?
— На кораблях кошки не живут — железо, соль. Да и собаки недолго терпят. Морскую свинку брал, думал: морская, приспособится к морю — укачалась, видать, подохла. Канарейка, правда, два месяца жила, а потом забыл закрыть иллюминатор — простудилась, зачахла. А петух у кока долго жил, но от качки, туманов потерял время, орал когда вздумается. Как-то раз перелетел через борт, искупался, облез, пришлось зажарить. Да кушать рыбаки отказались: мол, Петя самоубийством покончил, не вынес рыбацкой жизни.
— Зато крысы — моряки. Я на вспомогательном судне служил. Постоишь у причала — одна-две перебегут. Хоть двойной пост ставь! Мы их блондинками звали. Спросит командир: «Чья блондинка?» Укажем, чья очередь вылавливать. Вот и изощряется матросик — петли, ловушки расставляет, приманками травит. Ничего, живет блондинка, сухарики НЗ грызет. Облавами только брали. Одну, помню, бросили в воду, так по борту обратно забралась. Вот животина! После атомной бомбы, говорят, останутся кое-какие люди и крысы, самые живучие, значит, существа. И тогда уж кто кого!
— Да. Но так видоизменятся, будут уже не совсем люди и крысы.
Федя усмехнулся, потрепал Пришельцу взъерошенную холку.
— Так что дави блондинок, пока мы — люди, а ты жив.
Пили крепкий флотский чай вприкуску, грелись до пота, до бодрого настроения, потом перешли на диван в горницу, и Ивантьев пожалел, что не завел еще самовара. Посреди стола бы его — знойный, радостно сипящий!
— Хотите старый? С клеймом фирменным тульского завода?
— О-о! Продайте, пожалуйста.
— Сразу видно городского: продай да купи! Я его из кучи металлолома вытащил. Подпаяю — варите чаек.
— Вы, Федя, будто бы и трактор из лома всякого собрали.
— Точно. Был на станции, зашел на базу Вторчермета — люблю железки. посмотреть. Вижу: тракторок побитый, разутый стоит, жалкий, но моторный блок цел, остальное на запчасти ушло. Японский бог, думаю, да ведь его спасти можно, если с душой повозиться! Говорю мужичку, сторожу: отдай этого калеку, приволоку тебе взамен металла. Бутылку, отвечает, и чтоб точный вес трактора был восполнен. Восполнил, а к водочке еще и закуски прибавил, Приволок преждевременно списанный механизм, побывавший в дурацких руках, за полгода наладил — по винтику, по гаечке; обул в списанную резину, катаюсь теперь. И бензопилу так же собрал, и мотоцикл; добуду кузов, раму — автомобиль сработаю. Зачем покупать, когда вокруг набросано столько добра?
— Вот и вы мастер. Еще какой!
— А кто это понимает? Я для интереса и чтобы польза себе, другим была. Без тягла в хозяйстве сам делаешься тяглом. Помогаю. Суют трояки, пятерки — когда беру, когда отмахнусь, глядя по обстановке, чтоб не обидеть человека. Горючее-то надо оплачивать, а свою работу не считаю — все равно без дела сидеть не могу. Но тут другое дело с моим «Беларусем» — жалобы, анонимки пишут: незаконным транспортом обзавелся. Коня можно, японский бог, трактор — нельзя! В век НТР, понимаете?
