Римма Коваленко - Конвейер
Вопрос и тревога так и остались в Фединых глазах. Головин сказал: «Вы танцуйте, а я пошел». Они тоже через час покинули танцплощадку. Лера сказала:
— Давайте зайдем к Валентине.
— Давайте зайдемте, — ответил Женька. Мамонтов тоже не возражал.
Комната у Валентины была маленькая, она жила с матерью, но матери не было. Валентина достала из чемодана бутылку яблочного вина. Она знала, что Лера встречается с Мамонтовым, и обрушила свое внимание на Женьку:
— А правда, что у вас мамаша работает в театре? А правда, что вы уезжаете на комсомольскую стройку?
— А правда, — отвечал ей Женька, — что вы очень красивая девушка? А правда, что вы от мамы прячете вино в чемодане?
Валентина смеялась. Женька видел, как она прямо на глазах с ходу в него влюбляется. Лера и Мамонтов сидели за столом и молчали. Это было не простое молчание, а такое, когда люди поссорились.
— Давайте танцевать! — закричала Валентина. Она откинула крышку проигрывателя, поставила первую попавшуюся пластинку.
«Опять эти танцы», — подумал Женька, но поднялся, пригласил Валентину. Танцевать с ней было скучно. Она дергала плечами, вертела головой и не знала, что от этого толстые щеки ее трясутся. Вытаращив выпуклые глаза, в которых скакали отражения лампочки, она подпевала пластинке: «Ну, а мне нужна такая! И не больше! И не меньше!» Женька должен был понимать, что это она ему вот такая нужна.
Мамонтов рывком поднялся и исчез за дверью. Женька увидел, как мелькнула квадратная Федина спина, поглядел на Леру, та по-прежнему сидела за столом.
Пришлось провожать ее. Дошли до кинотеатра «Полярная звезда». Подул ветер, Женька положил ей руку на плечи и почувствовал, как она в ответ прильнула плечом к нему. Тогда он остановился и поцеловал ее. Лера не оттолкнула его, только немного подалась назад и вопросительно поглядела. Глаза у нее были тихие и чистые, а руки, когда она сняла перчатки, как ледышки. Женька взял эти руки в свои и поцеловал сначала одну, потом другую. Лера в зеленом пальто была в эту лунную ночь как летняя веточка на снегу.
К отбою он опоздал. Дежурный по роте, старший сержант Рапинский, который занял место демобилизовавшегося Леши Чистякова, злым шепотом отчитал в казарме Женьку, лишил его на месяц увольнений и пообещал написать рапорт командиру роты. Женька осторожно пробрался к своей койке, разделся и лег. Кто-то сопел во сне, кто-то похрапывал. Дневальный в углу казармы неслышно перелистывал страницы книги. А над Женькиной головой не спал Федя Мамонтов.
Женька знал, что Мамонтов не спит, и от этого сам не мог уснуть; потом уснул, но долго спать не пришлось. В половине четвертого роту подняли по тревоге.
11
Он пошел к Зине домой. Увидел подъезд, который столько раз спасал их от холода, и заволновался. В подъезде был телефон-автомат, он позвонил и сказал, что пришел к ней, стоит в подъезде. Она ответила: «Сейчас спущусь». И она действительно спустилась, снизошла. Накрашенные густо ресницы, модное пальто с двумя рядами мелких пуговиц. Прошли по двору, вышли на улицу.
— Зина, я бы, конечно, так не унижался, но дело в том, что я уезжаю. Хочу разобраться, что у нас произошло. Мы ведь не ссорились.
— Я с тобой поссорилась, — сказала Зина, — навсегда.
— Почему?
— Обиделась.
— На что?
— На все. Начну перечислять, до конца жизни не закончу.
— Ну, хоть что-нибудь?
— За два года ты не прислал ни одного письма.
— Я не люблю писать. Есть такие люди. И потом, у нас все расклеилось сразу после выпускного вечера. Там что-нибудь произошло?
— Нет. Это очень трудно объяснить.
— Жаль, я считал, что ты моя первая любовь.
— Это ты моя первая любовь, а у тебя ее не было. У тебя будет сразу шестая.
— Почему шестая?
— Потому что очень не скоро жизнь из тебя сделает человека.
— Армию прошел, на стройку еду, а подруга школьных дней моих суровых считает меня подонком. Ты даже не спросила, куда я еду.
Зина остановилась, засунула руки в карманы пальто, подняла голову:
— А ты меня о чем-нибудь спрашивал? Почему после выпускного я пошла на фабрику? Что у меня дома тогда было? Как я жила? Вот и мне совсем неинтересно, куда ты едешь и что с тобой будет.
Она пошла от него быстрым шагом, он смотрел ей вслед и видел, как она вытащила из кармана руки и побежала. Может быть, ей показалось, что он ее догоняет.
Стоило отлучиться на два года, как все корабли пошли своим собственным курсом. Можно, конечно, не придавать этому значения, утешаться лихой фразой: «Я сжег свои корабли». В конце концов, кто проверит, сжег ли ты их, или они сами умчались на всех парусах от твоего берега.
Многое тут без него перевернулось. Никанор женился на матери, ее сына не желает видеть. Раньше заискивал, таскал подарки. А теперь стал гордым и неприступным. Что-то случилось с матерью. «Никанор не хочет!» «Никанор говорит!» Он и прежде, наверно, что-то хотел или не хотел и высказывал ценные мысли, но тогда Женька был для матери целью и смыслом жизни, теперь его место занял мудрый Никанор.
Рудич был бы доволен: «А что я тебе, Яковлев, говорил?» И Федя Мамонтов мог бы сейчас сквитаться с ним: «Убежала от тебя Зина? Так тебе и надо».
Ребята, дежурившие на контрольно-пропускном пункте, рассказывали, что несколько дней подряд, когда полк, поднятый по тревоге, был на учениях, к КПП приходила девчонка в зеленом пальто и спрашивала Федю Мамонтова. Женька подумал, что Мамонтов, вернувшись в полк, сразу попросится в город. Ему бы дали увольнительную, он здорово показал себя на учениях. Но Федя не только тогда не попросился, но вообще два месяца, до самой демобилизации, не ходил в увольнение. И Аркадий Головин тоже не ходил, из солидарности. А Женька, когда кончился срок наказания, отправился в город и даже на Воронью сопку влез, но на танцплощадку вечером не пошел.
Это, последнее, учение было самым трудным. На второй день, с утра, хлынул холодный дождь и хлестал без перерыва. Даже вездеходы то и дело буксовали, и рота двигалась вперед пешим строем. Они были «синими». Клещи окружения грозились сомкнуться, закружить их на этой холодной сырой земле. Офицеры шли впереди, задавая темп. Задача была — прорваться.
Слева от дороги сплошным сизым ковром стлался кедрач, справа тянулось бескрайнее болото. Ночевали на обочинах, сбившись у маленьких костров. Женька и во сне тянулся к огню. На одной из ночевок на спине прогорела шинель, и Рудич опять получил повод позлорадствовать.
Старшина шел позади роты, подгонял отстающих, рычал, как на зарядке: «Шир-ре шаг!» Старшине было труднее всех. Всего пять минут отводилось на привал. Первый взвод тут же падал на землю, подтягивался второй взвод, ему тоже перепадало минуты три отдыха. На третий взвод приходилось не больше минуты. А когда к месту привала подгонял отставших старшина, уже слышалась команда: «Рота, вперед, шагом марш!»
На пятый день «зеленые» высадили с вертолетов десант и перерезали дорогу. Из окружения Женькина рота вырывалась броском, в обход, и он понял тогда, что этого броска ему никогда не забыть. Командир роты повел их через кедрач. Ветви стланика цеплялись за оружие, обдирали руки, царапали лицо, при неловком шаге они пружинили и кидали в сторону, в гущу кустарника, уставших солдат.
Когда выбрались из кедрача, Женька не поверил, что маневр завершен, что под ногами дорога. Глинистая, в рытвинах, наполненных желтой водой, лучшая в мире дорога. Аркадий Головин с начала учений держался от него в стороне. Женька опять брел в конце взвода, вместе со всеми и как бы один. Лучшая в мире дорога через полчаса стала такой же неодолимой, как и кедрач. «Вот дойду до того поворота, — думал Женька, — сяду, и все. Пусть делают со мной что хотят». Поворот оказывался позади, он тащился до следующего поворота, потом до придорожного валуна, потом до поваленного дерева, каждый раз обозначая предел своего движения, шел, шел и шел, а откуда-то издалека доносилось хриплое, уже не похожее на рычанье: «Шир-ре шаг»…
На привале он опустился прямо в лужу и не смог подняться. И сразу погрузился во что-то звеняще прекрасное. Успел подумать: «Вот, оказывается, какие бывают музыкальные сны», только подумал, как в этот счастливый сон проник голос Аркадия Головина:
— Женька, рота двинулась. Вставай.
Никуда он не пойдет, хватит, все кончилось.
— Не подводи десятый «А», — Аркадий стал трясти его и вытаскивать из лужи. — Федя исчез, — сказал он, когда Женька очухался.
— Как это исчез?
— Пропал. И Витька Маслов с ним. Наверное, отстали, когда шли через кедрач, заблудились.
— Надо искать, — сказал Женька.
— Рудич уже пошел.
Отставшие нагнали роту на следующем привале. Впереди шел старшина, круто наклонившись вперед: за спиной у него было два вещмешка. Федя Мамонтов нес на руках Маслова. В кедраче Витька Маслов упал и вывихнул ногу.
