Руслан Киреев - До свидания, Светополь!: Повести
В двух или трёх письмах обсуждалось, сколь прочной может быть заочная дружба, то есть дружба без личного знакомства. Воображаю, какой волнующей была эта тема для обоих, но прежде всего, конечно, для Хромоножки. Судя по его ответам, она выказывала скептицизм. Он спорил. При непосредственном контакте, теоретизировал он, человеку притворяться куда проще, чем на расстоянии: голос, мимика и так далее. А тут как на письменной контрольной, когда никакими уловками не скроешь отсутствие знаний (он так и писал: знаний, и это примечательно). Но на письменной работе, резонно возражала она, можно воспользоваться шпаргалкой или книгой, на что он — горячо: «Никогда! Это сразу бы бросилось в глаза». Тут он прав. Не существует книги, откуда можно было б списать, что у солдата не семи-, а шестидневная неделя, поскольку всего шесть раз в неделю приходит почта.
Разумеется, у обоих фигурировал классический пример с Чайковским и фон Мекк, причём первым сослался на него ОН, и я представляю, как подняло это его интеллектуальный престиж в глазах барачной девочки.
О чем ещё писал он? О духовном родстве, которое является решающим в отношениях мужчины и женщины, а она, видимо, осторожно уточняла, что кроме пусть решающего, но незримого и таинственного духовного начала существует ещё кое‑что, иначе бы откуда взялась любовь с первого взгляда. Вы верите в такую любовь? — спрашивала она; я понял это по его исступлённому ответу: нет! нет! И ещё раз нет, потому что внешность обманчива, и только душа — слышите, душа! — для познания которой требуется длительный контакт, не обязательно личный, не может обмануть. Это ли жаждала она услышать от него? Это! — и интуиция, с которой он на расстоянии распознал заветное желание ещё ни разу не виденной им подруги, делает честь ему.
Правда, с пылкостью рассуждая о бесспорном приоритете души над внешностью, он уже имел её фотографию, причём весьма удачную. Я видел её. Она и сегодня стоит в картонной рамочке на книжном шкафу, рядом со снимком очаровательного мальчугана, которого Хромоножка некогда катала в коляске по аллеям горсада. Ей здесь нет девятнадцати, у неё худое и чистое, задумчивое, старинное какое‑то лицо. Или это кажется (что старинное) из‑за толстой, не слишком длинной косы, перекинутой через плечо?
Мне априори несимпатичен псковский солдатик, но я здесь — лицо необъективное, человек Жанны — вот кто я, и моя соседская солидарность, не говоря уже о землячестве, диктует мне определённое отношение к варягу, который так жестоко обманул бедную Хромоножку.
Но полно, обманул ли? Разве есть в его письмах хотя бы одна клятва? Да что клятва — обещание, посул, косвенный намёк на серьёзные, как говорится, намерения? Ничего. Речь шла о духовном созвучии (доподлинные его слова), о дружбе, о нетерпеливом желании сразу же после демобилизации приехать в Светополь и собственными глазами взглянуть на автора дивных писем. Её голос услышать («Мне кажется, он у вас глуховатый», — писал он, и опять‑таки проницательность его поразительна); увидеть глаза её… Это ещё не объяснение в любви, но уже преамбула, преддверие, сами же слова должны были, судя по всему, прозвучать здесь. С каким страхом ждала его Жанна! Как осторожно и суеверно намекала ему, что не исключено ведь и разочарование.
Я видел его раза три, не больше, а близко лишь однажды, и его костистое лицо с пушком над верхней губой показалось мне слишком непринуждённым, чтобы можно было поверить в искренность этой беспечности. Никакого смятения. Он держал себя свободно и весело, и вовсе не о безукоризненном такте говорило это, а о том, что, едва увидев своего пылкого и тонкого, тревожно–красноречивого корреспондента, он с ходу отмежевался от этой несчастной девушки.
Она это поняла. И она поддержала его игру — такой весёлой, такой разговорчивой, такой развязной (да!) я не видел её никогда (после видел). Всем своим видом давала она понять, что и не рассчитывала ни на что серьёзное, что вся их длительная переписка, и откровенность в письмах, и его, наконец, приезд к ней — ровным счётом ничего не значат. Так — развлечение, пустяк… Забава. Времяпрепровождение.
Иногда мне приходит в голову, что вульгарность Жанны (она говорит, например: «А Хромоножке‑то водочки… А?» — и смеётся красным ртом, а бусы бренчат на пышной груди) — что подчёркиваемая вульгарность эта — своего рода оборонительный демарш гордости, которой, между прочим, она в значительной степени обязана бараку.
Тут все так. Смех звучал громко, при распахнутых дверях, и праздник одного мигом становился праздником общим, а вот плакали втихомолку. Не дай бог выйти на террасу с красными глазами! Супруги Потолковы, вволю наколошматив друг друга у себя в комнате, на глазах у посторонних являли собой чету образцовую: он распахивал перед ней дверь, тревожился, не надует ли ей, а она журила его за наплевательское отношение к собственному желудку… Нам хорошо сегодня, и пусть это знают все, но ни одна живая душа не должна подозревать, как временами нам бывает худо. А тем паче — очень худо. Так худо, что, стиснув зубы, завоешь под шум примусов, которые взапуски шпарят за дверью, а затем, как ни в чем не бывало, выходишь с напудренным лицом и бигуди в неприкрытых волосах. Пусть видят!.. Наверное, ещё и поэтому у меня, неискушённого и доверчивого наблюдателя, сложилось впечатление о бараке как о счастливой обители весёлых людей. Весёлых и дружных.
Когда Людмила, старшая сестра Хромоножки, родила ребёнка, об отце которого никто понятия не имел, то гудящий, сплотившийся в едином порыве барак (тут была целая гамма чувств: осуждение, сочувствие, негодование, любопытство, удовлетворение от ещё раз подтвердившейся мудрости, что в тихом омуте черти водятся, и так далее) — когда это произошло, барак тотчас собрал деньги, изрядную сумму, причём не было семьи, которая не внесла бы своей лепты. А сестры? Сестры принять подаяние отказались. Это они так сформулировали — подаяние. Не вслух — мысленно, но Зинаида с присущей ей прямотой тут же перевела все на язык слов. «Подаяние, что ли? Подарок. А вы в душу людям плюёте». Не помогло… Закусив губу, упрямо качала молодая мать головой, защищая своего незаконнорождённого детёныша от посягательств милосердия. Младшая сестра не подымала глаз, но была, наверное, на её бледном лице, ещё не тронутом румянцем будущих писем в Псковскую область, та самая решимость, с какой она несколько лет назад бросилась ко мне, окаченному водой, с чужой наволочкой в руках. «Ну и дура!» — отрезала Зинаида. Постояла среди галдящих баб, подумала и вынесла решение: «Вот что, девушки (а иным «девушкам» тут было за пятьдесят). Будем крестины справлять. Парень‑то наш, барачный. А они как хотят».
Но когда на другой день среди распускающихся кустиков и деревцев образовался под апрельским солнцем традиционный стол и все до единого высыпали праздновать рождение человека, могли ли не присоединиться к ним растроганные сестры?
Дядя Яша вырезал новорождённому попугая. Приблизительно и торопливо вырезал, хмельными руками, но поворот головы, но взгляд, но приподнятое крыло! Дядя Яша! Золотые руки и сердце золотое… Конечно, золотое, а иначе откуда бы взялся Ладан, который, чем больше я думаю о бараке, тем отчётливее приобретает в моих глазах значение символа? Фигурка не была завершена, и это давало мне слабую надежду снова подержать её в руках. Кроме матросика — его Славик хранил, — все было спущено за гроши, но кто мог польститься на, по сути дела, заготовку?
С тем и явился я к тёте Оле в её однокомнатную, с коммунальным комфортом, квартиру. Ландышевые букетики вязала она. На самодельные веники, которыми некогда промышляла, давно уже не было спроса, зато цветы шли нарасхват. Это было сезонной прибавкой к пенсии и зарплате. Да–да, зарплате, которую она получает, кстати, и по сей день, потому что и по сей день работает мусоросъемщицей — здесь же, в своём доме. Куда ей столько, удивитесь вы, — одной, да ещё с её барачной непритязательностью! Я знаю её тридцать лет, и все тридцать лет она ходит в одной и той же хламиде (такое, во всяком случае, ощущение), а сидящей за столом — с гостями ли, с семьёй — мне лично видеть её не доводилось. Все что‑то делает — торопливая серая мышка. На ходу сунет в рот не доеденное детьми или внуками (не пропадать же добру!), и снова за работу. Так — тридцать лет. Словом, самой ничего не нужно, но дети! Но внуки! Без малого год сидел Славик, и могла ли допустить она, чтобы его дети хоть в чем‑то нуждались!
Я навестил её с тайной надеждой разыскать Ладана как раз на исходе этого года (Славику два дали, но половину скостили за дисциплину и доблестный труд). Начал издалека. О золотых, естественно, руках и золотом сердце её покойного мужа, о мягком характере, который и сыграл с ним такую злую шутку, о природной доброте… Короче, лил, не скупясь, бальзам на все ещё кровоточащие, полагал я, вдовьи раны, только, оказывается, не так, совсем не так кровоточили они.
