Виктор Лесков - Под крылом - океан.
Глебов, тогда капитан, заместитель командира эскадрильи, взлетел по-самолетному. Случается такое утро, что ни ветерка, ни дуновения. Самолет разбегался по полосе, и за валом катящегося следом грома осыпалась с трав рясная роса.
И в небе спокойно. Ни сдвигов потоков, ни гвалта в эфире, ни карусели транзитных самолетов. «Как по заказу!» — не мог не подумать Глебов. Он не торопился набирать высоту. Его задача — оценить условия работы в районе полетов. Не абсолютная свобода, но свое право, не ограниченное жесткими условиями учебного задания, свободного маневрирования.
Внизу темным глянцем простиралось море. Через валив, оставляя еле заметную кипень следа, шел сейнер. Глебов вышел на него и, заваливая крестом машину, перевел ее в боевой разворот. Он смотрел вниз и видел, как отдаляется кружевной изрез береговой черты, словно земля сошла с орбиты в свободный межпланетный дрейф.
Никогда не думал Глебов, что ему придется так летать. В то время, когда его друзья задумывались, как пробиться в летчики, Глебов и не помышлял об авиации. Зачем ему какие-то самолеты, если так хорошо на земле?! В своем селе он был парнем в почете. И школу окончил хорошо, и выедет в поле пахать — как всю жизнь за плугом ходил, и станет с косой в ряд — мужикам пятки подкашивает, и возьмет грабли — лучше женщины подгребает. Не силой берет, а азартом. Работает с шутками-прибаутками, энергии на троих. Такому не научишь, таким надо родиться.
Отец и наладил Ивана Глебова из родного села. Он увидел в сыне талант к труду. Все работают, а те, у кого любое дело в руках горит, не так часто в жизни встречаются. Отец и вынес свое решение: «Учись — человеком станешь!» Иван и так и сяк: «Что мне здесь плохо? Я хочу дома работать». Отец на своем стоит: «Я сказал — учись!»
Был бы в округе какой-нибудь сельскохозяйственный институт, Иван Глебов точно бы направился туда. Но ведь нелепость какая: учиться на агронома или на животновода езжай из села в город, где сельским хозяйством и не пахнет.
Если не оставаться дома, то ему все равно было, куда идти. И он поступил, куда звончее: в политехнический, на факультет электроники.
Там, в городе, по любознательности и записался в аэроклуб. Лето пролетал — понравилось, второе — еще больше. Инструктор попался такой, что выжимал все соки. В зоне ни минуты на созерцание: то бочку заставляет крутить, то в штопор с виража сорвет, то на боевом развороте ручку перетянет — и готово: свалились. Но этого мало. Еще и на земле ждет с кислородной маской на манер отцовского ремня, если курсант плохо слетал. Он и определил после выпуска судьбу Глебова: «ой талант здесь!» И как отрубил все остальные дороги в жизни.
Знал бы кто, как завидовал Глебов кадровым лейтенантам, попав из аэроклуба в боевой полк! Легкая у них дорога, неограниченная перспектива! Сами того не знают, что имеют. А на что он мог рассчитывать, если впереди такие орлы и следом подпирают не хуже? Только на свои силы! Там и начинался характер Глебова. Если летать, то только по высшему классу, нести службу — образцово, выполнить поручение — до последней точки. В боевом полку он стал коммунистом, получил первый класс, переучился на новейшую технику. Там назначили командиром звена.
Нет, не случайно после получения запроса командир полка первым вызвал к себе Глебова:
— Пойдешь летать на вертикальных?
Старшему лейтенанту Глебову и в полку было неплохо. Но душой почувствовал — это то, что ему надо: неведомое, трудное, но интересное.
— Пойду!
Таким образом и оказался Иван Сергеевич в морской авиации.
Ну а дальше пошла служба своим чередом. Осваивал новую технику Глебов легко, дали ему возможность окончить экстерном летное училище…
— Ноль двадцать два, зона три, безоблачно, видимость более десяти! — доложил Глебов из поднебесной выси. — Прошу выход на привод!
— Выход на привод разрешаю, две четыреста доложить! — дал возвращение на аэродром руководитель полетов.
Глебов перевел машину на снижение. Двигатель работал на малом газу, и его почти не было слышно. Самолет скользил к земле с шелестом потока на крыльях, играя бликами в лучах поднявшегося солнца…
Внизу многоцветная, от ярко-рубинового до нежно-желтого, палитра осени. Летал Глебов и радовался: светло-зеркальный разгорался день! Он довернул машину на посадочный курс, перешел на спокойное снижение по глиссаде. Прекрасно виден аэродром. И чем ближе, тем шире кажется распах полосы. Глебов запустил подъемные двигатели, начал рассчитывать посадку по вертикали.
Сначала он ничего не понял: перед лобовым стеклом будто разрыв осколочного снаряда. Ни отвернуть, ни изменить высоту было уже невозможно. Единственное, что успел капитан Глебов, — инстинктивно, на манер боксера, уклоняющегося от встречного удара, пригнуть голову за козырек приборной доски. И тут же пулеметной очередью пришлась по обшивке самолета — от носа до хвоста — серия глухих ударов. Что такое, откуда?! Не по показаниям приборов, седьмым чувством уловил Глебов сбой в работе подъемных двигателей. Когда он поднял голову, не было перед глазами привычного горизонта, не играла лазурью высота неба, а была только надвигающаяся земля в порыжелом цвете жухлой травы.
— Остановились подъемники!
Другой в такой ситуации и слова не может произнести, а Глебов доложил точную причину. «В какую сторону начнет валить?» Земля рядом, самое время рвануть держки катапульты.
Глебов потянул ручку управления, мало надеясь, что машина выйдет из снижения. Нет, пошла за ручкой, выровнялась… Но она была без скорости, почти на критическом угле атаки и плашмя провалилась вниз. Теперь линия горизонта ушла под самолет, а перед глазами лишь голубело чистое небо.
Глебов рывком двинул рычаг маршевого двигателя на максимальный режим и без промедления импульс за импульсом стал крутить сопло — перекладывать поддерживающую самолет силу снизу в горизонтальную тягу, на разгон скорости.
Дрожала вздыбленная вверх, на пределе аэродинамических сил машина, остановилась возле критической отметки стрелка указателя скорости, прибор изменения высоты показал медленное снижение самолета.
Кто бы сейчас видел Глебова! Побледневшее, искаженное напряжением лицо: глаза, кажется, не видят, уши не слышат. Сам он — лучшая из электронных машин, улавливающая малейшие изменения в поведении самолета. Его задача не дать свалиться машине, продержаться секунду, две, три. Только потянет на крыло — сработает катапульта и выкинет из самолета.
Он чувствовал себя зависшим над пропастью, но продолжал выбирать микрон за микроном, изменяя тягу таким образом, чтобы самолет и не рухнул без опоры реактивных столбиков, и набирал поступательную скорость.
Раньше чем стрелка указателя скорости тронулась на увеличение, Глебов по затяжелению ручки управления понял, что самолет обретает силу.
— Ноль двадцать два, ухожу на повторный! — передал он руководителю полетов.
— На повторный! — эхом повторил Вязничев.
До этого он Глебову и слова не мог сказать. Не успел. То летел самолет нормально, а потом вдруг, как споткнувшийся конь, припав на колени, метнулся головой вниз. У Вязничева и дух перехватило. Как будто ухнул по горло в прорубь: ни вдохнуть ни выдохнуть! «Падает Глебов!» У руководителя в таких случаях одна реакция, одна команда: «Покинуть самолет!» Рука метнулась к ключу радиостанции, но не успел сказать, Глебов его опередил. Как выстрелило в эфир его скороговоркой. А черев мгновение машина вздыбилась и с саднящим ревом пошла на второй круг. Вязничев проследил взглядом за самолетом, выждал, когда войдет он в нормальный режим полета, я тогда только запросил:
— Доложите, что у вас произошло?
Глебов ответил через паузу:
— Точно не могу сказать. После выхода на береговую как осколками ударило по фюзеляжу. Произошло самовыключение подъемных.
— Повторный запуск не производить, — на всякий случай предупредил Вязничев.
— Понял, понял, — как само собой разумеющееся подтвердил Глебов.
— Маршевый в норме?
— Параметры без отклонений.
— Повнимательней! Неизвестно, на сколько его хватит в таких условиях.
Понятно, что посадку выполнять Глебов мог только по-самолетному. А тогда это было непростым делом. На таких крылышках только за счет скорости и держался самолет. К полосе подходил, как в боевой атаке, — со свистом.
До самого приземления Вязничев не спускал с самолета глаз. Только когда в конце пробега скрутился жгутом, отделяясь, теперь уже не нужный тормозной парашют, Вязничев помягчел лицом:
— Ноль двадцать два, я к вам сейчас подъеду! «Что там могло случиться?» — ломал голову Вязничев, не зная, что и предположить. Какие осколки?
Он приехал на стоянку, а вокруг самолета весь технический состав толпится. Смотрит, будто технику на выставку выкатили.
