Владимир Корнаков - В гольцах светает
— Мое сердце говорит: он пришел с плохими мыслями, — тихо возразила Урен.
— Ойе! — испуганно воскликнула сестра. — Если твои слова услышат... Разве ты не боишься?
— Боюсь маленько, — призналась Урен. — Боится голова, а сердце не хочет бояться. Почему? Наверное, вот почему. Когда я была у русского отца Нифонта, он сказал мне: теперь твое сердце принадлежит самому Миколке Чудотвору. Его юрта там, на небе. А Куркакан говорит, что мое сердце во власти духов. Но ведь я имею всего одно сердце! И оно не хочет принадлежать никому. Пусть Чудотвор и Шапка померяются в силе и ловкости, а я посмотрю, кто же возьмет мое сердце... — Девушка улыбнулась и лукаво взглянула на сестру. — Мое сердце, пожалуй, маленько походит на сердце твоего Аюра...
Адальга смутилась. Что поделаешь, она уступала в характере своей беспокойной сестре и привыкла во всем соглашаться с ней. И не потому, что кривила душой, а просто ее мысли разбегались от слов сестренки — порой озорных и смешливых, порой серьезных и рассудительных, — и ей казалось, что лучше уж нельзя сказать или чтобы сказать так, надо много думать. Адальга краешком глаза посмотрела на сестру. Урен хмурила брови. Адальге захотелось расшевелить ее, снова увидеть хорошую улыбку на ее лице. Как? Она пошарила глазами вокруг. И вдруг — зайчишка! Он выскочил из осинника, присел на пригорке, по которому бродили солнечные лучи, привстал на задних лапках, прядая ушами. Адальга тихонько толкнула сестру локтем.
— Смотри, пушистый пришел к нам в гости.
Урен подняла голову, и снова хорошая улыбка засияла на ее лице.
— Он пришел посмотреть на тебя.
— Нет, на тебя, — возразила Адальга.
— На тебя...
— На тебя...
— Пусть пушистый длинноухий бежит по следу сына Луксана, — негромко крикнула Адальга, — и скажет, что вторая дочь Тэндэ ждет его!
Однако косой не торопился в путь. Он торчал столбиком, шевеля черными кончиками ушей и посматривая на сестер. Тогда Урен стегнула прутиком ветку — лавина снега плюхнулась на них, осыпав с головы до ног. Зайчишка отпрянул в сторону. Уселся на безопасном расстоянии и снова косил в их сторону темными бусинками.
— Он не хочет идти, он хочет долго смотреть на тебя, — заметила Урен.
— Нет...
Между сестрами готов был завязаться ласковый спор, но в это время подоспел Вычелан. Немало довольный, что наконец избавился от рук Петьки, он вихрем промчался мимо своих хозяек. Косой тоже не дремал. Подпрыгнув на месте, пустился наутек.
— Теперь длинноухий быстро добежит до сына Луксана. Только вот не забыл бы зайти и к Аюру, — весело заключила Урен и добавила с задумчивой улыбкой: — Весна идет в тайгу. Скоро мы снова увидим большие реки. На берегу зажгутся еще два очага. Это будут юрты жены Аюра и жены Дуванчи. Нам надо иметь больше шкурок, чтобы хорошо встретить дни первых цветов. Завтра я последний раз пойду на охоту...
Глава вторая
1
Дуванча и Герасим шли по тайге часа два-три. Спустились с хребта, перебрались через ключ, прошли вверх по ручью еще около версты. Заночевали в глухом распадке. Развели костер и без ужина улеглись спать.
Ночь Герасим провел настороже. Плохо спал и его спутник.
Стонал, метался, разговаривал с кем-то печальным и ласковым голосом. На рассвете оба были на ногах. Продрогшие, молча сидели у костра. Герасим угрюмо грыз сухари, а охотник жадно глотал кипяток.
Герасим поднялся первый, увязал котомку и забросил ее за плечи. Но охотник, к его удивлению, не собирался покидать табора. Он встал, подложил в костер сучьев и снова уселся на прежнее место. Герасим стегнул его нетерпеливым взглядом:
— Пойдем, чо ли?
Дуванча поднял глаза, взглянул на него с хмурым удивлением.
— Иманда дюке! — сердито произнес он и кивнул в сторону Сокола, который тщательно зализывал мякишки лап.
— Дюке, — повторил Дуванча. Ткнув пальцем в снег, поднес к глазам Герасима: на коже виднелись тончайшие, почти микроскопические порезы. Он снова указал на собаку. Наконец Герасим сообразил. Под солнечными лучами снег превратился в мелкие иглистые ледяшки, за ночь мороз спаял их между собой, и образовалась колючая, жесткая корочка, которая подламывается под ногой человека и никогда не выдерживает ноги животного, ранит даже очень проворного и легкого. Идти по насту — все равно что шагать по битому стеклу.
Герасим склонился над Соколом, внимательно осмотрел лапы.
— Ничо, не издохнет, — негромко заключил он, но лицо охотника ясно говорило, что придется подождать, пока солнце не растопит наст. Герасим сбросил котомку, сел, принялся смотреть в сторону гольцов, которые пламенели алым заревом, хотя над тайгой стоял вязкий бледно-голубоватый свет, а солнце еще пряталось где-то под горизонтом.
Прошло не менее трех часов, как Герасим и Дуванча покинули табор...
Весна в горах своеобразна. Она не придерживается календаря и приходит, как не очень аккуратный гость: то слишком рано, то непростительно затягивая свой приход, заставляя томиться заждавшихся хозяев. Весна приносит с собой не только теплое солнце, но и сильные ветры со снегом. И они сорок-пятьдесят дней борются между собой, в равной степени властвуя в горах. Поэтому весна в понятии таежного человека — что-то непостоянное, от нее можно ожидать всевозможных сюрпризов: то горы от верхушки до подножия заливают солнечные лучи, то они потонут в снежном шквале. Но один солнечный день меняет лицо тайги. Легкая дымящаяся испарина поднимается над лесом. Дышит тайга: дышат оживающие лиственницы и кедры; дышит багульник, высвободив свои хрупкие веточки из снежного плена; дышат в проталине ярко-зеленые листочки брусничника, роняя потемневшие крупные ягоды. Запахи смолы, хвои, багульника и ягодника сливаются — терпким весенним настоем дышит просыпающаяся тайга. До уха доносится тихий ласковый шум. Лес и горы полны таинственных: шорохов. Шуршит подтаявший снег, шуршат ветки, нежась под теплыми солнечными лучами...
Дуванча шел гривкой невысокого приплюснутого хребта, крутые бока которого тянулись направо и налево на десятки километров и заканчивались глухими распадками, где, должно быть, в летнее время струились безымянные ключи. С правой стороны вплотную скатывались отлогие сопки, покрытые мелким березняком и осинником. Много неприятностей таят в себе эти почти безлесые сопки путника. Идти по ним — все равно что идти по трясине. Хитрые сплетения багульника, прикрывающие каменные россыпи, связывают ноги, цепляются за одежду. Приходится пробираться, отвоевывая каждый метр. А здесь идти было легко. Кругом высились стволы могучих лиственниц, ветви которых смыкались высоко над головой. Только изредка на пути встречался низенький, распластавший по земле свои иглистые ветви, кедр-стланик. И снова чистые, подтаявшие прогалы между стволами.
Дуванча изредка останавливается, прислушивается, шумно вдыхает запахи тайги: весна... Стоит, подставляя ее терпкому дыханию разгоряченное скуластое лицо, тихо улыбается: весна!.. И снова идет вперед легким пружинистым шагом...
Позади, слегка переваливаясь с боку на бок, шагает взмокший Герасим. От раскисших ичигов и телогрейки валит густой пар. Герасим на ходу вытирает потное лицо ладонью, ни на минуту не выпуская из виду гибкую фигуру охотника.
Перед глазами Герасима мельтешит большой изогнутый лук да задорно торчит короткая косичка. Вот Дуванча останавливается над какой-то бездной, заглядывает вниз. Герасим подходит к нему.
Гривка, по которой они шли несколько часов, круто обрывалась. Внизу, саженях в двадцати, лежал распадок. Но это не была обычная горная впадина, разрезающая хребты. Перед глазами путников разверзлось тесное ущелье, на треть заполненное льдом. Там и здесь торчали вершины кедров с обломанными сучьями и обшарпанной корой. Только на самых макушках трепетали закуржавевшие ветви.
Прозрачная вода струилась по ледяному руслу, омывая вершины затопленных великанов. Ее посылал какой-то неиссякаемый источник, находящийся высоко в гольцах. Летом это, видимо, обыкновенный родник, воды которого тихо журчат между камнями по глубокой горной впадине, не привлекая внимания. Но стоит первым морозам хотя бы в одном месте перехватить русло, как ручей, вырываясь из-под льда, закипает, превращаясь в бушующий котел. Наледи слой за слоем затопляют распадок.
Лицо одного выражало любопытство, другого — хмурую озабоченность.
— Усэ Бирокан, — вдруг обронил Дуванча, указывая вниз.
Герасим сплюнул.
— Угли. Как проберемся до них?
Дуванча спокойно взглянул на него, махнул рукой вниз по направлению щетинистой сопки и уселся на пригорке возле зеленой проталины. Он осматривал полегшие зеленые кустики брусничника, отыскивая грозди темно-бордовых ягод в сморщенной, словно подпеченной кожуре, прищелкнул языком:
