Михаил Зуев-Ордынец - Вторая весна
— Шучу, шучу, конечно! — поймал ее руки Неуспокоев и, не выпуская их, сказал — Рубль, правда, основной двигатель прогресса, но «кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо». Сделать крутой поворот, сломать накатанную, привычную жизнь, и ради чего, ради рубля? Можно ли после этого уважать себя? А потерял самоуважение — конец!
— Вы комсомолец? Приехали по комсомольской путевке? — спросил Борис.
— Последний год в комсомоле. Подал уже заявление в партию. Целина покажет, достоин ли я этой высокой чести. По комсомольской путевке, говорите? А зачем она мне? — искренне удивился Неуспокоев.
Глядя на прораба, снова розовея, Шура сказала горячо, но как-то не слишком убежденно:
— Николай Владимирович приехал сюда по велению сердца! Мне это ясно!
— По ве-ле-нию серд-ца! — с иронией проскандировал прораб. — Модные слова! А я терпеть не могу жить по моде. И ненадежная штука — сердце. Голова — это другое дело! Целину необходимо поднять, я понял это до конца, я буквально осязаю эту необходимость, — пошевелил он пальцами. — От этого очень хорошо будет всем нам. Я приехал по велению ума!
— Делать самое трудное? Искать, где будет особенно трудно? Так, кажется?
В вопросе девушки звучали и просьба и требование уверить ее в этих мыслях. И глаза ее благодарно и доверчиво распахнулись, когда прораб ответил серьезно и просто:
— Вот это верно: делать самое трудное. Собираюсь работать так, что кости будут трещать.
«Хорошо сказано! — подумал Борис. — А все же странные у них отношения. Она хочет найти что-то в нем, найти и поверить в это… А ведь не веришь ты, Шурочка, как ни розовей лицом, как ни сияй глазами! Чувствую, тревожно тебе. Милая…» Борис искоса глядел на девушку и наполнялся сладкой, нежной жалостью.
А Шура уже смеялась облегченно и всплескивала с веселым ужасом руками:
— Боже, какая проза! А я думала, что вы приехали сюда искать романтику.
— Романтику палатки и костра? В палатке жить, змей каблуком давить, лепешки на костре печь. А если еще волчий вой вдали, тогда хоть стихи пиши? Избави бог! — искренне воскликнул Неуспокоев. — Стар я для этого, двадцать шесть лет стукнуло. А помните, Чернышевский говорил о «романтиках до двадцати пяти лет»?
— Вы говорите грустные вещи, — сказала Шура, и глаза ее погрустнели. — Без романтики, как без кислорода, трудно дышать.
— Александра Карповна, да она же мешает, романтика! — улыбнулся ей, как обиженному ребенку, Неуспокоев. — Холодная палатка, дымный костер, комарье! А у нас впереди много работы. Вот, посмотрите! — вытащил он из кармана газетную вырезку и развернул. Это была схематическая карта области, размеченная крестиками, синим и красным карандашами. — Тридцать два крестика! Половина красных — это новые совхозы, и половина синих — новейшие. А вот и наш Жангабыл. Огромные дела у нас впереди!
— От про шо и я кажу. Грандиёзное дило! — раздался где-то рядом голос.
Все оглянулись. У радиатора санавтобуса стоял человек, ни прорабу, ни Чупрову, ни Шуре не знакомый. Он восторженно смотрел на Неуспокоева смешными, желтыми и такими выпуклыми глазами, что они походили на крупные бусины, пришитые к лицу.
— А вы тоже едете на целину? — посмотрел прораб на его замазанную мазутом и машинным маслом телогрейку.
— Объязательно, — вежливо наклонил голову желтоглазый. — Энтузияст. Добровольно рванулся до целины.
— И вы согласны со мной, товарищ энтузиаст? — приятельски улыбнулся ему прораб.
В глазах-бусинах опять появился неподдельный восторг:
— Мы з вамы в едну точку! В едну точку! От так! — крепко ударил он с размаху кулаком в ладонь. — От!
— Вот видите? — довольно сказал прораб. — Это же история, товарищи! Где-то там, — показал Неуспокоев уверенным жестом на видневшиеся за последними городскими домами, дрожавшие и струившиеся под солнцем степные дали, — где-то в степях Азии сейчас делается история. Восемь миллионов гектаров целины! А в этом году еще девять миллионов! Исторические масштабы! И как не отдать этому великому делу всего себя, ни капельки не спрятав!
— Ни капельки не спрятав… — взволнованно прошептала Шура, горячо блестя глазами.
Борис молчал, сжав умные губы. Он завидовал прорабу. За его словами ощущалась продуманная система взглядов, цель жизни. Хотелось Борису и самому, вот так же упорядочить свои мысли. Но в душе почему-то снова стало тесно, неудобно. Медленно, вдумываясь, он тоже повторил последние слова Неуспокоева:
— Отдать всего себя, ни капельки не спрятав… По велению ума? — посмотрел он пристально на прораба.
— Вам больше нравятся «беспокойные сердца»? — улыбнулся прораб, но в улыбке его промелькнула досада. — А мне нравится спокойный ум. Но мы оба едем по зову партии и делать будем общее дело. И отлично, черт возьми, сделаем его! С этим вы согласны?
— Тут, видите ли… — по-прежнему медленно ответил Борис, все еще занятый своими мыслями, — есть или нет в тебе настоящее? Так, что ли, его назовем. Вот что важно.
— О, уверяю вас, что этого самого настоящего в нас сколько угодно! — воскликнул Неуспокоев и повернулся к человеку, стоявшему у радиатора. — Вы и на этот раз согласны со мной, товарищ энтузиаст?
Но около радиатора никого не было. Человек с глазами-бусинами ушел так же незаметно, как и появился.
Глава 4
Люди и машины уходят в степь
А когда же мы наконец отправимся делать наши исторические дела? — спросил после паузы Неуспокоев. — Пресса все знает. Борис Иванович, когда трогаемся в поход?
— Еще не время. По приказу директора трогаемся ровно в восемь. Сейчас мы точно узнаем, — посмотрел Борис в голову колонны.
Оттуда доносился резкий, строгий крик:
— Э-э, малый! На износ работаешь?.. Подтяни!.. Что?.. Обратно пойду — проверю. Чтоб не свистело, не скрипело, не звякало, не брякало! Делай, делай, малый!
— Садык-хан и сопровождающие его лица. Дает жизни! — захохотал водитель соседней машины, тот самый кудрявый, что недавно разыгрывал Шуру. — Так жмет, аж вода капает!
Заведующий совхозным гаражом Садыков шел по колонне солдатской походкой, выбрасывая, как в строю, ногу, высоко и резко вскидывая руки. По каким-то ему одному известным приметам он останавливался около той или другой машины и начинал «давать жизни» ее водителю. Запускал мотор, менял число оборотов, вертел рули, тряс кабину, пинал ногой резину и заглядывал в самые потаенные места. А водитель при его приближении приосанивался, застегивал телогрейку и отвечал Садыкову коротко, без болтовни и шуточек. Даже самые удалые и озорные шоферы не осмеливались «разводить треп» или «давить фасон» в присутствии этого невысокого, плотного, немного сутулого человека в поношенной офицерской шинели и новенькой офицерской же танкистской фуражке.
Неуспокоев вдруг засмеялся:
— Говорят, Садыков покупает новые фуражки на смену износившимся. Жить не может без офицерской фуражки. А был ли он офицером?
— Воевал в танковых частях. Демобилизовался в звании майора, — сухо ответил Чупров. Он обиделся за Садыкова.
Борис знал завгара и раньше. Работник областного автоуправления Садыков добровольно пошел работать на целину, и водители встретили его настороженно: человек штабной, из областных верхов, наверное и понятия не имеет о шоферских повадках и обычаях. А мрачноватый, неразговорчивый Садыков был строгонек и, откровенно говоря, не всегда справедлив. Ну зачем, спрашивается, не говорить, а всегда сердито кричать на людей, словно все были глухими или кругом перед ним виноватыми? И слушая ответ, будто не доверяя, он подставлял ухо к самым губам говорившего. Он так и не сошелся с людьми, но уважение их заслужил быстро. Когда началась настоящая работа, подготовка и ремонт назначенных к походу машин, водители и ремонтники не могли избавиться от ощущения, что за спиной их неотрывно стоит внимательный и строгий начальник, от которого не скроешь никакого изъяна в работе. Обмануть его «керосиновым» ремонтом и не думай! Он придирчиво осматривал каждый мотор и спускался в «яму» под каждую машину. А после шабаша мылся медленно, со вкусом горячей водой, сдирая с ладоней жирную, маслянистую грязь и разбрызгивая черную мыльную пену. Вымывшись до блеска, прицеплял под китель целлулоидный подворотничок, затягивался туго поверх шинели офицерским ремнем и уходил, прямой, строгий, подтянутый. К чести Садыкова надо было отнести и обучение им специально для совхоза двух десятков шоферов. Четырехмесячную программу он сумел уложить в три месяца и выпустил знающих, надежных водителей.
Завгара сопровождали три командира автовзводов. Чупров знал только одного из них, недавно демобилизованного сержанта Илью Воронкова, комсомольца с умным лицом, с блестящими синеватыми белками огневых цыганских глаз. Своей оживленностью, весельем ярких глаз, свежей неустанной бодростью, даже сияньем всегда начищенных щегольских сержантских сапог он невольно привлекал внимание и у всех смотревших на него вызывал одобрительную улыбку. Илья приехал на целину еще зимою, и Борис никак не мог собраться поговорить с ним, узнать: что кинуло парня прямо из армии на целину? Второй командир автовзвода — местный шофер-дальнерейсник Федор Бармаш, непонятного возраста, тихий, незаметный, всегда позади. Он и сейчас шел последним, застенчиво посматривал на людей узкими черными глазами. И узкие эти глаза с косым разрезом, и темное лицо, и чахлые усики над толстыми губами выдавали попавшую в жилы Федора добротную, крепкую кровь степняков-казахов. Третий взводный, тоже казахстанец, Степан Елизарович Грушин, будничный, домашний, начисто лысый и полноватый, вернее-мягкий какой-то, одетый с бережливой рабочей опрятностью в ватный выцветший пиджак, не имел во внешности никакой лихости. И все же именно он пойдет первым на своей машине во главе автоколонны. Как старый, опытный гусак ведет в полете стаю, так и он поведет совхозные машины нехожеными, неезжеными, путаными — словом, степными дорогами и с первого взгляда запомнит все их бесчисленные повороты, развилки и перекрестки.
