Всеволод Кочетов - Секретарь обкома
Что касалось посевной, то в Заборовье зерновые посеяли, кончают сажать картошку. Задержка с чем? — с овощами. Овощеводческое дело механизировано плохо. Все вручную да вручную. А как у соседей, за рекой? Так же, Василий Антонович, точка в точку. А с чего бы иначе быть? Земля — не лучше, не хуже. Климат? Один климат. Люди? Да у нас есть такие, что живут там, а работают здесь: ветфельдшер за рекой снял квартиру; а есть, что живут здесь, а работают там: две учительницы. Одинаковые, в общем, люди.
— Вы вот что нам скажите, товарищ Денисов… — Из-за дальнего стола поднялся молодой черноволосый парень, красивый и, видимо, здоровый, сильный. — Как предполагается приближать жизнь деревни к жизни города? Я к чему это говорю? К тому, что, понимаете, народ у нас семилетки кончает, некоторые и десятилетки. Это же среднее образование. В старое время много ли кто гимназии кончал, а у нас каждый её кончать должен, верно? Поучишься семь или десять лет, мир-то для тебя куда шире своей деревни станет. Ты и про древний Египет знаешь, про фараонов там, про их архитектуру, про искусство. Ты и с эпохой Возрождения знаком, и про Кромвеля кое-что слышал. Ядерная физика, электронные машины, кибернетика…
— Да ты, Коля, ближе к делу! — крикнули ему. — А то вроде лекции.
— А я и говорю о деле. Вы меня извините, товарищ Денисов, все сейчас объясню. Вот, например, наша изба, где моя семья живет. С одной стороны, как говорится, на полках триста двадцать книг стоят, даже художественные альбомы есть: сто репродукций с картин Эрмитажа да сорок пять с картин Дрезденской галереи. А с другой стороны, у нас уборная за огородом. Извините, что про такую прозу. Водопровод? Нету. Мать встает в четыре утра да с колодца ведрами таскает. Стены продувные, — на зиму завалинки надо делать, соломой да кострой до половины окон обшивать избу. Рамы в окнах одинарные. Говорят, скоро до нас телевидение дойдет…
— Дойдет, — подтвердил Лаврентьев. — Релейную линию через область уже тянут.
— Ну вот, — продолжал молодой оратор. — Мы бы телевизор, например, купили. И все равно купим. Но что получится? В одном углу телевизор будет стоять, а из другого на него, на то, как «Лебединое озеро» танцуют, будет телок наш смотреть. Новорожденных-то телят зимой в дом таскаем.
«Прав этот парень, — думал Василий Антонович, — совершенно прав. Заборовье — это ещё сравнительно благополучное село, на сухом месте стоит, дома прочные. А есть и такие селения, которые только на снос годятся».
А паренек все говорил:
— У нас, было такое время, бежали из деревни. И не только молодежь, взрослые бежали. Но тогда бежали по экономическим причинам. Плохие заработки в колхозе были. Сейчас положение изменилось. Заработки лучше стали. Так тем более, куда молодежи деваться? Мы хотим жить весело, чтобы развлечения были. Одного кино раз-два в неделю нам мало. Пусть бы театр организовался на несколько колхозов. Пусть бы не чайная была, а хорошее кафе, радиола бы в нем играла, и водки бы там не продавали. Пусть бы…
Он много наговорил. Молодежь из углов кричала: «Правильно! Точно!» Это уже была совсем иная молодежь деревни, совсем не та, что была двадцать или даже десять лет назад. Василий Антонович и радовался, слушая эти выкрики, и горевал. Радовался такому огромному сдвигу в человеческом сознании, горевал оттого, что в год, в два и даже в пять невозможно удовлетворить все претензии, какие предъявляет сегодня деревенская молодежь к быту, к культуре.
— Мы бежать не собираемся, — закончил оратор горячо. — Мы свое село любим. Но мы хотим, чтобы нам помогли поскорее сделать его лучше, чтобы и в него пришло то, что есть в городе, что нас увлекает, что нас манит. Имеем мы на это право?
Василий Антонович отвечал. Говорил он долго. Его внимательно слушали. Он говорил о том, что и у партии, у советского правительства мечта, чтобы как можно скорее в село пришла культура, подобная городской. Говорил о больших планах всенародных переустройств. Он говорил о строительстве клубов, о самодеятельных народных театрах, о том, что дома колхозные надо строить по-другому, отказаться от избушек на курьих ножках, от этих непременных трех оконец на улицу. Само существование избушек мешает устройству водопровода, канализации. А ведь, что говорить, даже новый дом строят — и все по стародедовскому стандарту.
— Мы готовы в квартиры переехать! — крикнул кто-то. — Пусть будут двухэтажные, хоть трехэтажные дома. Да чтоб только по-настоящему все.
Беседа затянулась допоздна. Василий Антонович поинтересовался, а где парторг колхозной партийной организации. Сказали, что в районе, утром непременно вернется. Ночевать пошли к председателю, к Сухину. Там в горнице были расставлены раскладушки, на них положены матрацы, набитые сеном, постелено чистое, свежее белье. Хозяйка, жена Сухина, хлопотала, приглашала ужинать. Но куда уж было, и без того наелись, хотелось лечь, встали ведь рано, утомились за день.
Костин залег на раскладушке под раскидистым фикусом, Бойко, взяв одеяло и подушку, отправился на сеновал. Василий Антонович с Лаврентьевым вышли в огород. «Вот какое дело, — рассуждали они, — парень прав: бегать приходится черт знает куда. Хорошо, если здоровый да погода такая теплая. А если захворал да метель на дворе, мороз в сорок градусов?»
Они нашли в потемках лавочку среди яблонь, сели.
— Был я агрономом, — сказал Лаврентьев. — Окончил институт перед войной. Война. В артиллерии служил, батареей командовал. Потом облземотдел — инвалид, дескать. Самое подходящее дело — канцелярия. Не усидел в канцелярии, в поля махнул, село такое было — Воскресенское, теперь поселок Ленинский. Знаешь его, Василий Антонович. В Дождевском районе. Двенадцать лет прошло, а как все переменилось! Особенно люди. Яблоню посадить, куст смородины — для этого добрый месяц агитировать надо было. «Денег, мол, нет», — одно отвечают. Договор на обработку машинами заключать — тоже торговля шла. Сами, дескать, справимся. На лошадях да вручную. А сейчас — заставь кого-нибудь вот тут, в Заборовье, вспахать хотя бы пять гектаров конным плугом — засмеют.
Сидели, вспоминали каждый свое. Лаврентьев — дела колхозные, Василий Антонович — дела заводские. В то время когда Лаврентьев ещё только поступал в институт, он, Василий Антонович, уже пришел на завод, молоденьким инженериком. И он тоже может нарассказывать Лаврентьеву о тех неслыханных переменах, какие произошли в заводской жизни и вообще в промышленности.
Ветер пролетал над деревней, шумя в садах молодою листвой. Перекликались дергачи во тьме. Слышалась гитара, и девичий голос пел под её аккомпанемент — нет, не страдания, нет, — судя по мелодии, звонкую неаполитанскую песенку.
— Кстати, — спросил Лаврентьев, — что это там говорят насчет Черногуса?
— Кто говорит и что говорят? — Василий Антонович полез в карман за портсигаром.
— Оружие будто бы у него нашли, покушение, что ли, готовил.
— Да ты что, Петр Дементьевич! — Василий Антонович даже папиросу выронил. Пошарил, пошарил рукой по земле под ногами, не нашел, взял другую. — Господь с тобой, как говорится в народе! Болтовня! Вот же, смотри, слонище из мухи разрастается! — Он в нескольких словах рассказал историю с пистолетом, с протоколом, с дополнительными записями.
— Черногуса я знаю, — сказал Лаврентьев. — Мне он казался довольно тихим, интеллигентным старикашкой. Ну не без желчи, понятно. Еще когда я в колхозе работал, он к нам за семенами да саженцами ездил. Приедет, критикует нас. Но в пределах обычного. Удивляюсь: маузер!
— Маузер — маузером. Но нельзя же из этого старичка террориста делать! Ты давай по рукам, Петр Дементьевич, тому, кто болтовней такой заниматься станет. Слышишь? Пойдем-ка спать лучше.
4
Разбудили Василия Антоновича стук и бряк. Открыл глаза. В окнах было светло. Косые лучи всходящего солнца покрыли бронзой старую березу перед домом. Прислушался: стук был отрывистый, металлический. Это был стук рогача о чугуны, стук чугунов бок о бок, глухой скрежет чугунных доньев по кирпичному поду печи, возле задней стены которой стояла раскладушка Василия Антоновича. Приложил ладонь к беленным известью кирпичам — горячо. Хозяйка готовит завтрак — и людям, и корове, конечно, и поросенку, его повизгивание тоже слышно со двора.
Вспомнил свою мать Василий Антонович. Вот так же вставала до света в любую пору года. Колола лучину, растапливала печь, гремела ведрами, сливая колодезную воду в кадку, толкла толкушкой горячий картофель в большом чугуне — тоже для коровы и для поросенка. Потом начинала печь оладьи. И только тогда — не от предшествовавшего стука и бряка, а именно от этого вкусного запаха оладий, от стрельбы масла на сковороде, — просыпались и Васятка, и два его брата, и сестренка, всей оравой спавшие на печи. Бежали потом в школу по снегу — то мокрому, метельному, то скрипучему от мороза; в холщовых сумках, на которых было химическими карандашами жирно выведено: «Василий Денисов», «Михаил Денисов», «Никита Денисов», «Люба Денисова», вместе с книгами и тетрадями несли и те испеченные матерью замечательные лепешки. Бежали в разные классы. Школа состояла из четырех классов, и в каждом из них было по представителю семьи погибшего в гражданскую войну крестьянина Антона Денисова, который как ушел в солдатчину в пятнадцатом году, так больше домой и не вернулся.
