Александр Чаковский - Свет далекой звезды
Сделал несколько шагов по комнате. Потом вышел в коридор. Закурил. В какую сторону пошла Коростылева? Откуда она вернется? Справа? Слева? Может быть, пойти ей навстречу?..
Завьялов прислушался к шагам в коридоре. Нет, это тяжелые мужские шаги. Звякнула дверь лифта. Стало тихо.
Ему показалось, что прошли часы, прежде чем Коростылева вернулась.
— Небольшая задержка, — сказала она тоном извинения. — Произошла какая-то путаница. Я вам сейчас все объясню. Видите ли, иногда случаются такие вещи: фотолюбитель присылает письмо. Оно попадает в отдел писем редакции. К письму приложено фото. Отдел писем передает фото нам, а письмо оставляет у себя. Словом, происходит обезличка… Недавно по этому поводу был издан специальный приказ главного редактора… Разумеется, сотрудник нашего отдела обязан был выписать из письма все данные, относящиеся к фото…
«Зачем она рассказывает мне это, зачем? — раздраженно думал Завьялов. — Какое мне до всего этого дело? Я хочу знать только адрес, только название города, села, учреждения, в котором был сделан снимок. Больше меня ничто не интересует…»
— Я ходила в отдел писем, — продолжала Коростылева. — Но там сразу не смогли найти это письмо. В нем, очевидно, не содержалось ничего такого, что могло бы заинтересовать отдел. Только фото. Конечно, они найдут следы письма. Если только секретарь не передала его нам без регистрации… Словом, я прошу вас зайти завтра.
— Хорошо, — механически ответил Завьялов.
— Завтра мы вам все скажем. Мне очень неприятно, что так получилось. Теперь у нас уже не может произойти такой путаницы. Есть специальное распоряжение редактора…
— Я приду завтра, — сказал Завьялов.
4. Густая трава и звезды
Время, когда его не на что тратить, становится тяжелым грузом.
Выйдя из редакции, Завьялов понял, что у него нет никаких дел до завтра. Вчера ночью он с радостью думал: как хорошо, что у него еще двенадцать свободных дней впереди! Сейчас ему стало не по себе при мысли о вынужденном безделье.
Кинотеатр повторного фильма. Завьялов не раз заходил сюда. После демобилизации он не пропускал ни одной картины, выпущенной в те годы, когда он еще был летчиком. Ему хотелось остановить время или заставить его вернуться. Хотелось хоть на полтора часа снова почувствовать себя настоящим человеком. Поэтому в кино Завьялов искал полную достоверность: улицы, лица, одежда, автомашины, самолеты. Он выбирал картины, которые были выпущены в его школьные годы и во время войны. Он знал уже наизусть их сюжеты, но не сюжеты волновали его. Он вообще не следил за сюжетами этих картин. Но он жадно впивался взглядом в так называемые натурные съемки, в которых 'были запечатлены издавна знакомые ему места.
С чувством боли и жгучего интереса смотрел Завьялов на улицу Горького, такую, какой она была двадцать лет назад, и мучительная и радостная игра воображения захватывала его целиком. Завьялову начинало казаться, что машина времени перенесла его в детство, в юность; какой-нибудь эпизод, случай, незначительный сам по себе и важный лишь тем, что он был в действительности, часто возникал в его памяти. И Завьялову чудилось, что он шагает вот по той. улице Горького, мимо вот этих домов, ныне снесенных или задвинутых куда-то в глубь двора, и какая-то девушка из прошлого ждет его на следующем углу, и на ней берет, такой же, как на большинстве девушек тридцатых годов, и узкая, длинная юбка, какие тогда были в моде.
Он смотрит на людей, идущих по тротуарам, на людей тех лет, когда он сам жил по-настоящему, и вдруг он спрашивает себя, старается понять, чем эти люди внешне отличаются от сегодняшних.
Странное дело! Кому доводилось смотреть на старые, выцветшие фотокарточки дореволюционных времен или эпохи гражданской войны, кто видел кинофильмы давних лет, вспомните: в одежде, в прическах, в выражениях лиц людей того времени есть нечто такое, что потом уже невозможно воспроизвести во всей непосредственности.
И как бы ни старались режиссер, костюмер или гример, ставя сегодня картину о давно прошедших годах, они не в силах добиться, чтобы их персонажи выглядели именно так, как их далекие прообразы. Время накладывает свой неповторимый отпечаток на людей. Казалось, все можно воспроизвести: улицу, прохожих, женщин, солдат, детей, их одежды, прическу… Но есть «нечто», что не повторяется.
И только в фильмах, снятых современниками, происходит чудо: глядя на мелькающие перед тобой кадры, переживаешь свои детство и юность…
И каждая пядь земли, по которой проходят люди и на которой есть незримый отпечаток и его, Завьялова, ноги, каждый камень исчезнувших ныне домов, витрины не существующих теперь магазинов — все, все приобретало для него огромную значимость. И ему казалось, что объектив киноаппарата поймал все это именно в тот день, вечер или ночь, когда он шел, — он помнит куда! И когда случилось, — он помнит что!..
А на другой день после этого он пошел туда-то, а потом встретил ее, — где, где она теперь?.. И они вместе пошли вот по этой улице, вон к тому дому, который не виден сейчас, но обязательно был бы на экране, если бы оператор переместил свой аппарат чуть влево…
А рядом с ним, в кинозале, позади и впереди, люди смеются над забавным сюжетом, — им ничего не говорят эти дома, эти улицы. Они еще очень молоды, эти люди.
А Завьялов видит свой фильм. Он единственный в этом зале. Да он и не в зале вовсе. Он там. На той улице, на той дороге. Там!..
Итак, Завьялов идет сейчас мимо кинотеатра повторного фильма. Сегодня фильм про летчиков. Завьялов заходит и покупает билет. На этот раз у него единственная цель: убить время.
Но он ошибся. Он видит людей в летной форме, самолеты, и воспоминания с новой силой охватывают его. Фронтовой аэродром, летчики в пилотках, девушки в форме летчиков…
Он закрывает глаза и видит перед собой ее, Олю. Не такой, какой встретил ее на волжской пристани, и не такой, какой увидел ее в журнале «Луч». Совсем другой…
Был 1943 год. Завьялов уже летчик-истребитель, лейтенант. Его успели уже два раза ранить, правда, оба раза легко, дальше санбата не отправляли. Он сбил уже три самолета противника и получил свой первый орден Красной Звезды. Всего семь летчиков стояли в строю, когда командир дивизии вручал Завьялову этот орден, — всего восемь человек с командиром на правом фланге. Все, что осталось к этому времени от их полка.
А на другой день был получен приказ им всем, во главе с командиром, отправиться в тыл за новыми самолетами, потому что летать было уже не на чем: обломки и пепел ЛАГов, на которых воевали Завьялов и его товарищи, были разбросаны, развеяны по земле.
Им предстояло отправиться на грузовике за шестьдесят километров на аэродром штурмовиков, там пересесть в транспортный самолет и лететь на Урал за новыми машинами.
На экране перед Завьяловым несется по фронтовой дороге полуторка, и в ней, держа друг друга за плечи, стоят веселые парни-летчики. А он видит перед собой другую дорогу, другой кузов полуторки, других ребят-летчиков и себя среди них.
Он служил на северном, болотном фронте, и дороги там почти никогда не просыхали, для аэродрома нелегко было выбрать сухой и твердый грунт. И все летчики с восхищением говорили о пехоте, которой приходилось сидеть в блиндажах, дотах и окопах, залитых водой.
И автодороги по этим землям приходилось строить на фашинах, то есть укладывать в прорубленных лесных просеках бесконечный косой ряд бревен, а по бокам рыть глубокие кюветы для стока воды. И вот по одной из таких дорог им предстояло ехать на аэродром штурмовиков, куда должна была прибыть транспортная машина.
Они — семь летчиков и командир полка — стали укладывать свои вещи еще с утра: предстоял полет в тыл, в другой мир, в другую жизнь, из которой они, как им казалось, ушли очень, очень давно. А теперь на время воз вращаются и поэтому должны взять с собой все, что может там пригодиться. Некоторые из летчиков уже успели забыть, что в первую очередь необходимо человеку в тылу. Они взяли с собой уйму свежих подворотничков, матерчатых и целлулоидовых, мундштуки и ножи с рукоятками из плексигласа — входящий в моду армейский шик, портупеи к поясным ремням, которые никогда не носили в боевые летные будни, шинели и плащ-палатки, рассчитанные на разную погоду и на разные случаи жизни, фляги с водкой. До блеска начистили сапоги…
И вот они в кузове полуторки едут к штурмовикам. Не по такой дороге, как там, на экране, укатанной и гладкой, а по проклятым фашинам. Трясутся со скоростью десяти километров в час. Ехать трудно, то и дело перегревается мотор, и вода в радиаторе закипает, и шофер бегает меж деревьев со ржавым, помятым ведром в руках в поисках болотца, или лужи, или фугасной воронки, наполненной водой… А потом они снова трясутся на ребрах фашин, пока ответственный за воздух не крикнет: «Воздух!» И тогда все выпрыгивают из кузова и бегут в лес, а шофер отказывается съезжать с дороги, потому что съехать легко, а выбраться из волховских болот невозможно…
