Евгений Фёдоров - Шадринский гусь и другие повести и рассказы
Ученый немец, что из челябинской берг-коллегии проездом был в Шадринске, писал в Санкт-Петербург, в кунсткамеру:
«Необычайное происшествие видел. Многие тысячи, может статься, миллионы крыс — серые пасюки — перебирались из Сибири в Европу…»
Не будем спорить, может доподлинно прав немец из берг-коллегии в том, что было нашествие крысиное, подобное орде, но и то ж бесспорно — и капрал о том сейчас и намекнул Епишке, — что хоть и было крысиное нашествие, но что касается соли и серебра церковного, то наверняка изгрызли их крысы канцелярские да церковные…
Долго ли, коротко ли шел веселый разговор меж Епишкой и капралом, но только Епишку после той беседы отвели мужики в холодную. На дорогу капрал крикнул:
— Жди, козлиная борода, допросу!
Как только вкатился Епишка в холодную, сразу же крестное знамение на себя положил: «Слава тебе осподи, что не сразу обыскали, а то бы… Эх!..»
Тут Епишка стребовал горшок сметаны. Доложила стража капралу о той просьбе, капрал рукой махнул;
— Ладно, дайте ему жбан сметаны, пусть жрет купецкая утроба напоследок.
Принесли Епишке в холодную жбан сметаны. Только остался он один, как из порток вытащил купецкую челобитную царице, что соборне писали в Шадринске, стал ее кусками рвать, в сметану макать и жрать…
Ничего Епишке не жаль: ни жизни, ни почести; жаль добра своего. Видел он из оконца, как Евсейкины «окаянцы» налетели на обоз, пособрали укладки, знатные дорожные шубы и уволокли всю рухлядь в станичную избу. Пиши пропало! Видел Епишка, как бородатый казак выволок из возка добрый мешок мороженых пельменей. Поди, жрет их теперь, рыжий черт, со своими дружками! Эка напасть! А гуси? Гуси, слышь-ка, и сейчас гогочут…
«Умирать так умирать! — решил Епишка. — Но как быть, добра столь пропадает? Неужто сами все пожрут: и дорожные пироги, и пельмени, и знатных шадринских гусей…»
Тоскливо-претоскливо стало на Епишкиной душе…
В эту самую пору капрал Матвей Евсевьев с приближенными обсуждал: как с купцом быть? То ли на перекладину его вздернуть, то ли под лед толкнуть — пузыри пускать?
Думает-решает капрал, а в это время мужики с челобитной:
— Не вешай ты, не топи купца, Матвей Артемьич, больно скоро будет все, а мучил-обдирал он, кажись, и не год и не два; просим мы тебя: придумай ему такое, чтобы проняло.
— Ладно, — говорит Матвей Артемьич. — Ведите купца на суд!
Ведут Епишку. Нажрался он сметаны с челобитной грамотой, отрыгивается.
— Садись, купец, — пригласил капрал, — да послушай, что мы тут решили.
Епишка уши навострил.
— Решили мы тебя не казнить, не миловать, а везти на суд под Далматов Успенский монастырь. Многие тыщи крестьян сошлись туда с рогатинами на брюхатых монашков. Пусть рассудят сами мужики, как быть с тобой…
Побледнел Епишка, сошел с лица, думает: «А как же гуси? Неужто погибать добру?» Поднял он глаза на капрала:
— Батюшка ты мой, суждение твое правильно, вези под монастырь, да будет воля твоя!
А сам думает: «Погоди, Епишка, не вешай носа, не все кончено! До монастыря далеко, может, еще сбегу дорогой». Бухнул Епишка капралу в ноги:
— Одного прошу только: разреши мне напоследок поесть вволю. Припас я гусей, так их…
— Ладно, будь по-твоему, — махнул рукой капрал. — Жри сколь душа принимает!
— Только гусь чтоб жареный, — заикнулся купец.
— Будет жареный, — сказал капрал и наказал вести Епишку на обед.
Усадили Епишку за стол, перед ним гусь жареный, добрый, жирный. У Епишки глаза подернулись маслом: «Ай да гусь, ай да шадринский!»
Жадность у. Епишки неимоверная. Постучал Епишка вилкой о ножик и начал жрать. Жрал не долго и не коротко, а с чувством, с толком, с разумением…
Съел гуся и как ни в чем не бывало облизнулся:
— К ужину готовьте второго.
«Ну, — думает капрал, — такой утробе один гусь — как в пустое место».
Пришел вечер, по приказу капрала подали Епишке двух гусей.
Епишка возликовал: «Сам съем, а добро свое никому не уступлю!» Он жрет, он нажимает. Второго гуся умял. От натуги на лбу пот выступил.
«Ну, — думают мужики, — вот когда накормили вволю купецкую утробу…»
Сидит купец, рот раскрыл, как ворона от жары, бока распирает.
Отвели под руки в холодную…
«Ну, — думают, — конец купцу, окочурился. Забил чрево…»
А наутро ничего, купец жив-здоровехонек, хлопает себя по брюху:
— Вишь, оно у меня луженое… Посчитай, сколь такому брюху гусей надо…
А сам ухмыляется.
Доложили о том капралу, рассерчал он, закричал:
— Зажарить еще пару, накормить купца!
Зажарили еще пару, наелся Епишка, опять спать… Проспался, улыбается:
— Ну, может, и сжалитесь, отпустите к царю-государю Петру Федоровичу, сами видите, тороплюсь, да и не выгоден вам такой постоялец. Напился, наелся, спасибо вам; пора и честь знать… На обратной дороге заеду, пяток — другой гусачков доем… Ась?..
«Ну и брюхо, — диву дался капрал. — Этакое чудо не грех и атаману Прохору Нестерову показать».
Атаман Нестеров с человек полторы тысячи и при пятнадцати орудиях окружал в ту пору Дал матов Успенский монастырь. Монастырь тот был обнесен кирпичной стеной со шпицами и амбразурами в два ряда и отверстиями для боя из мелкого ружья, и это задержало восставших крестьян.
К нему-то и собрался в поход капрал Матвей Евсевьев. На дорогу он приказал зажарить трех добрых гусаков и накормить Епишку.
Как ни жадничал Епишка, как ни силился, а умял только двух с небольшим. Пузо раздулось, глаза на лоб полезли, и нечем Епишке дышать: под грудями сперло. До возка не смог дойти сам Епишка. Отнесли на руках и уложили в сани.
— Эх, какая досада! — сожалели мужики. — Гусей пожрал, да отлежится в пути-дороге, а там, глядишь, уговорит атаманов…
Делать нечего, — отпустили в дорогу…
Дорогой Епишка еще двух гусей стребовал и умял.
— Эх, прорва! — удивлялся капрал.
Оно, правда, в поле мороз трещал, а от еды да жадной натуги на лбу Епишки пот выступил…
Всю дорогу купец икал да стонал под шубой. Под самым Никольским, что недалече от Далматовского Успенского монастыря, обоз задержали пугачевские дружины атамана Нестерова. Сам атаман встретил подорожных. Обнялся он крепко с капралом Матвеем Евсевьевым.
— Сколько лет, сколько зим! Как твои дела?
— Поймал я гуся, да диковинного, — похвалился Евсевьев.
— Покажи, — стал просить атаман.
— С приятным удовольствием, — согласился капрал.
Они подошли к возку, где, зарывшись в шубы, лежал Епишка.
— А ну, вытряхнуть! — приказал капрал своим приближенным.
Тряхнули мужики шубы, а из них вывалилось застывшее тело Епишки. Прикончился под шумок Епишка от жадности.
1936
Необыкновенное возвышение Саввы Собакина
1
Лейб-медик Фукс приходил в отчаяние от нескрываемого пристрастия государыни Елизаветы Петровны к тяжелой и обильной пище. Матушка царица любили щи, буженину, кулебяку и гречневую кашу, отчего стан императрицы грузнел, расплывался, давала о себе знать и изрядная одышка: возраст государыни был почтенный. К этому Елизавета Петровна и в другом попирала медицинский регламент Фукса. Она ложилась почивать только на рассвете. По опыту своих царственных предшественников государыня превосходно знала, какие неприятные неожиданности иногда сулит ночь императорским особам. Окруженная верными придворными женщинами, служанками, чесальщицами пяток, государыня проводила ночи в тихой беседе.
Эти два обстоятельства — обильный обед и бессонная ночь — делали особенно приятными минуты послеобеденного отдыха. Горе тому, кто бы нарушил сладостный покой императрицы!
Однажды, в знойную июньскую пору, государыня Елизавета Петровна изволила по обыкновению отдыхать.
На берегу царского пруда, в синеватой густой тени векового дуба камер-фрау разостлали ковер. Полулежа на шелковых подушках, ее величество сладко дремала. После обильной пищи и небольшого возлияния венгерского государыню одолевало легкое опьянение. Хотя стояла несносная жара, но с прудов обдавала прохлада. Покрытая шалями, государыня почивала. Фрау веером отгоняла от нее докучливых мух. Окружающие царедворцы хранили благоговейное молчание.
В эту столь возвышенную и благостную минуту вдруг совершилось неслыханное и непозволительное. Камер-юнгфера, усердно отгонявшая мух, неожиданно стала морщить свой припудренный носик и вдруг громко чихнула.
К ужасу всех, государыня открыла глаза, и рука ее потянулась к туфле. Быть камер-юнгфере битой по щекам! У царедворцев остановилось дыхание от страха.
Но в этой напряженной предгрозовой тишине за оградой дворцового парка внезапно раздался звонкий и чрезвычайно сладенький напев:
