Юрий Рытхэу - Полярный круг
— И-и, — ответил Нанок.
Пригнувшись, Нанок вошел в ярангу. В нос ударил запах дыма и вяленого мяса. Щемяще-радостное чувство возвращения в детство охватило его; знакомая обстановка: меховой полог, подоткнутый для проветривания палкой, низкий столик у горящего костра…
Значит, то, о чем говорил Нутетеин, осталось не только у стариков, но даже у Нанока, которого певец считал человеком другого поколения. Но почему так трогает этот земляной, хорошо утоптанный ногами пол, оленья замша, закопченная до черноты, эти деревянные стойки, похожие на красное дерево: древесина впитала в себя за многие годы пар от котлов, испарения и дым… И, наконец, меховой полог в глубине… Полог, который помнил Нанок, тоже был из оленьих шкур, но они сшивались мехом наружу, а не вовнутрь, как здесь. В этом и заключалось отличие кочевого полога от того, которым пользовались жители прибрежных постоянных селений. Кочевой полог время от времени снимали, расстилали сушить на сухом снегу зимой, а летом на ярком долгом северном солнце.
— Хорошо здесь, — тихо сказал Нанок, садясь на пустой ящик из-под галет.
Пастух с удивлением посмотрел на него.
— Я ведь родился в таком же жилище, — словно оправдываясь, произнес Нанок.
— Так я тоже из яранги, — ответил пастух, — но, по мне, куда лучше настоящий дом в Уэлене, чем эта древность с костром и жирником.
— Детство я вспомнил, — виновато произнес Нанок.
— Только для воспоминаний и годится теперь яранга, — с нескрываемой неприязнью заключил пастух.
Вошла девушка, которая стояла у вертолета.
— Знакомься, моя сестра, — представил ее пастух. — Зина.
— Максим, — назвал себя Нанок.
— Надолго к нам?
— До следующего вертолета.
— Значит, надолго, — засмеялась девушка.
— Если упадет туман или испортится погода, придется долго ждать вертолета, — пояснил пастух. — Вот в этом пологе будем жить втроем.
— А хозяева? — поинтересовался Нанок.
— Мы с Виктором хозяева, — улыбнулась девушка. — Родители наши уехали в отпуск на материк, мы вот сторожим ярангу, а Виктор пасет оленей, хотя ему это не очень нравится.
Виктор что-то хмыкнул, подбросил дров в костер и поправил висящий над огнем чайник.
— Чем ехидничать, лучше бы накормила гостя, — сказал он.
Зина скинула куртку, надела яркий клеенчатый передник и принялась хлопотать у костра.
Виктор сел рядом с Наноком. Он был толстоват для тундровика, должно быть, отъелся на берегу, где не так много приходится двигаться.
— Что вы будете делать в тундре? — спросил он Нанока.
— Буду собирать фольклор, кое-что запишу на магнитофон, может быть, удастся что-нибудь приобрести для музея.
Виктор обвел взглядом чоттагин и усмехнулся.
— Ничего у нас такого нет, чтобы подошло для музея.
— Что вы, — возразил Нанок, — вот, например, то ведро.
Оно сразу привлекло внимание Нанока, но он не знал, как подступиться. Ведро было сшито из хорошо выделанной лахтачьей кожи, дважды простегано ровным швом из тонкого нерпичьего ремня и, по всему видать, совершенно не пропускало воду.
Виктор громко засмеялся.
— Берите его хоть сейчас!
— Я могу заплатить деньги, — живо отозвался Нанок, не веря своим ушам. Приобрести такое ведро — редкая удача, такие давно уже перестали делать на всем побережье: еще в начале восемнадцатого века появилась металлическая посуда.
— Что же это ты распоряжаешься родительским добром? — заметила Зина.
— Отец уже давно грозился выбросить эту рухлядь! — сказал Виктор. — Пусть уж лучше музею послужит, чем будет гнить здесь.
Зина приготовила угощение и виновато сказала:
— Свежее мясо будет завтра.
Нанок порылся в чемодане и вытащил узкогорлую бутылку болгарского сухого вина, которую он вез с самого Анадыря.
— Какомэй! — обрадованно произнес Виктор. — Надо позвать бригадира.
Пока Виктор бегал за бригадиром, Зина рассказала о своей семье. Канталины были потомственными оленеводами, исконными жителями полуостровной тундры. В Уэлене у них множество родичей, крепко связанных родственными узами с науканскими эскимосами.
— Все детство я провела в семье у Памья. Его жена родом из Наукана. Она и научила меня песням и танцам. А еще — недалеко от нас жил Атык, вы, наверное, о нем слышали? Он меня очень любил, и ему нравилось, когда я танцевала под его пение. Когда создавали ансамбль, меня вызвали, и вот я, Зина Канталина, теперь артистка чукотско-эскимосского ансамбля «Эргырон». Сейчас в отпуске, осталась неделя.
— Мне говорили, что ансамбль сейчас собирается в промышленные районы, — заметил Нанок.
— Да. А меня ненадолго отпустили для сдачи экзаменов на аттестат зрелости. Только-только их сдала, а то два года никак не могла собраться…
— А Виктор тоже учится?
— В сельхозтехникуме в Оле, недалеко от Магадана. Не нравится ему там. Мечтает перейти в горный техникум. Все тундровое ругает… Может, он в чем-то и прав, — задумчиво произнесла Зина. — Иногда вернешься сюда после долгих гастролей, после больших городов, нашего Анадыря и крупных поселков — Билибино, Провидения, — словно возвращаешься в машине времени в прошлое… Кажется, что тут все остановилось.
Бригадир вошел с широкой, приветливой улыбкой. Он принес большой кусок мяса.
— Почему ты, Зина, не сказала, что у тебя нет мяса? — упрекнул он хозяйку. — Нехорошо, тем более — гость у вас. Извините, товарищ, но я принимал груз, занят был. Петр Клей.
Нанок еще раз назвал себя и сказал:
— Нутетеин привет вам передавал.
— Спасибо, — ответил Клей.
— Вы, пока пейте вино, а мясо тем временем сварится, — сказала Зина, наливая в котел воду.
— Завтра пригоним стадо, угостим вас языками, — пообещал бригадир, усаживаясь на ящик.
Виктор разлил вино по стаканам. Зина, оторвавшись на минуту, выпила вместе со всеми.
— Спирт, конечно, лучше, — с сожалением произнес Клей.
— В магазинах сейчас трудно купить спиртное, — сказал в оправдание Нанок.
— Да-а, идет большая борьба с алкоголизмом, — согласился бригадир. Он произнес эти слова без всякой иронии. — Вредная штука, но притягивает…
Поняв намек, Виктор разлил остатки вина, причем большая часть досталась бригадиру.
Мясо сварилось, и Зина положила перед Наноком грудинку.
— Ешьте, — ласково сказала она.
— Если что понадобится — обращайтесь, — сказал бригадир, собираясь. — Пока отдыхайте. Сегодня мы с Виктором уходим в стадо, а завтра к вечеру пригоним оленей.
Солнце было еще высоко в небе, хотя часы показывали уже восьмой час вечера. Из оленьего стада пришел вездеход. Виктор Канталин переоделся в легкую кухлянку, сменил резиновые сапоги на летние торбаса, взял чаат[4] и кривую палку. Зина налила ему полный термос горячего чаю, положила галеты и банку сгущенного молока.
Вездеход ушел. Долго слышался рокот мотора.
Нанок пошел за водой. Большой язык нерастаявшего снега спускался к потоку. За рекой на кочках сидели белые полярные совы. Вдали пролетели два журавля, низко стелясь над тундрой.
Замер рокот вездехода, явственнее стал слышен шум ручья. Яранги скрылись за холмом, и со всех сторон Нанока обступила тундра.
Он присел на прибрежный камень, нагревшийся за день.
Как хорошо здесь! Тишина, высокое небо и беспредельный простор. Ощущение полной, ничем не ограниченной свободы. Все свое, личное, казавшееся важным и значительным, ушло и осталось только сознание живой зависимости от этого простора, от топких озер, окруженных болотцами, от седых каменных осыпей, среди которых белеют оленьи и человечьи кости, от далекого стада.
Взять бы и привезти сюда городских знакомых, показать им эту красоту, это величие и спокойствие… Интересно, что чувствует оленевод, живущий в тундре? Ощущает ли он, понимает ли окружающую красоту, появляются ли у него возвышенные мысли и торжественный настрой души?
Вот зашелестела в траве пичужка. Нанок сделал несколько шагов и увидел копошащихся птенцов. Распластавшись над ними, сидела их мать и испуганно таращила глаза на человека. Нанок усмехнулся и вполголоса произнес:
— Не пугайтесь, я ничего вам не сделаю…
И вспомнил, как в детстве учился стрелять. Сначала из лука-арбалета, а потом из мелкокалиберной винтовки. Самой лучшей мишенью были первые весенние птички, которые так ярко и отчетливо выделялись на снегу. Настреляв птичек, Нанок притаскивал их домой, показывал отцу и, удостоившись похвалы, отдавал собакам, и те глотали их, не жуя, словно мягкие конфеты… Вспомнил об этом Нанок, и сердце его дрогнуло. Неужели стал другим, не таким, каким родился? Ведь, стреляя по пташкам, он тренировал свой глаз и свои руки, потому что готовился продолжать дело своих предков — стать морским охотником. Быть охотником это не значит иметь профессию. Это значит быть полноценным, нужным человеком. Жить иначе никто и не мог, не было такой возможности. Не быть морским охотником, значило не быть никем, не быть человеком… Только увечные, слабоумные или совершенно одряхлевшие люди были свободны от обязанности добывать еду — главное и самое достойное занятие эскимоса. Но даже сумасшедшие воображали себя охотниками, добытчиками и в помешательстве своем повторяли то, что перешло к ним от предков.
![Юрий Рытхэу - Люди нашего берега [Рассказы]](/uploads/posts/books/134656/134656.jpg)
