Исай Давыдов - Девушка моего друга
— Лерка! Сколько лет, сколько зим! — и оттаскивает ее в сторону.
— Это ваша девушка? — профессор едва заметно улыбается.
— Нет. — Я отрицательно качаю головой. — Это девушка моего друга, Владимира Малкова.
— А-а-а, — уже почтительно тянет профессор. — И она что — тоже заботится об этой работе?
— Да, профессор. Мы ее вместе разбирали и перепечатывали.
— Похвально. — Профессор слегка кивает. Расцеловавшись с полной, краснощекой девушкой, к нам возвращается Лера.
— Мы вместе были в интернате, в эвакуации, — как бы извиняясь, говорит она.
Профессор ведет нас в помещение своей кафедры, достает из шкафа тонкую зеленую папку и, протягивая ее мне, произносит: — Работа вашего друга, бесспорно, очень интересна и может быть полезной. В ней, правда, есть немного неточностей, не хватает четких выводов, но это я, пожалуй, мог бы сделать. Мне только не нравится язык работы. Он какой-то тяжеловатый и не отшлифованный.
— А это могу сделать я, — прерываю я профессора. Он с удивлением приподнимает брови, и я понимаю, что нужно сказать ему что-то еще, чем-то подтвердить это свое обещание.
— Я учусь на редакторском факультете, — добавляю я.
— О! — Профессор поднимает указательный палец. — Это как раз то, что надо. Тогда я берусь показать работу вашего друга в редакциях сам.
В конце мая, перед весенней сессией, я привожу профессору выправленную и заново перепечатанную Вовкину работу с хрустящими, красивыми чертежами, которые вычертили по сохранившимся эскизам ребята из Вовкиного техникума. А еще через две недели, позвонив профессору по телефону, я узнаю, что работа будет опубликована в сокращенном виде в августовском номере нового технического бюллетеня.
…Наступает лето. В нынешнем году оно у меня какое-то странное — сладкое и мучительное. У меня еще никогда такого не было.
Я сдаю экзамены за первый курс. Каждый день я занимаюсь с утра и до вечера, занимаюсь так усердно, что голова к концу дня становится свинцовой. А вечером ко мне приходит Лера, и мы идем с ней или в парк, или в кино, или просто бродить по улицам.
У Леры тоже экзамены, и она тоже занимается целый день. Несколько раз мы пробовали заниматься вместе, но у нас ничего не получалось — мы слишком много разговаривали. Поэтому мы и решили встречаться только по вечерам.
И вот мы идем по улице Горького, выходим на Ленинградское шоссе, и Лера гладит на нем кустики и вспоминает:
— Вовка больше всего любил гулять здесь. Он здесь зимой даже на лыжах бегал.
Мы идем в кино «Москва» на Маяковской, и Лера тихо произносит:
— Вовка считал, что это по акустике один из лучших кинозалов Москвы.
Мы едем в Парк культуры и отдыха, заходим в Нескучный сад, бродим по его горкам, сидим на простых зеленых скамейках без спинок, снова ходим, и Лера вздыхает:
— Вовка здесь всегда целовал меня. Он говорил, что Нескучный сад потому так и называется, что сюда ходят целоваться.
Она долго молчит, потом неожиданно просит:
— Семка, я закрою глаза, а ты поцелуй меня. Крепко. Как Вовка.
Я с раздражением пинаю ногой камень, слежу, как он катится по траве под гору, и говорю:
— Не могу, Лера. Она останавливается, жалобно глядит мне в глаза.
— Ну, что тебе стоит, Семка?
Да, конечно, ей кажется, что мне ничего не стоит поцеловать ее так, как целовал Вовка! Ну, что ж… Если она думает, что мне это ничего не стоит, пусть будет, как она хочет… Я обнимаю и целую ее — крепко и долго, так крепко и долго, как Вовка, наверно, ее никогда не целовал. Когда я отпускаю ее, она, все еще с закрытыми глазами, отворачивается от меня, счастливо улыбается и шумно вздыхает. Потом мы бродим по берегу Москвы-реки, и Лера тихонько напевает:
О Париж, край забав…
Это одна из любимых вещей Вовки. Он вообще очень любил оперетту.
— А ты не видишь Славку? — неожиданно спрашивает Лера. — Нет, а ты? — Я его тоже давно не вижу. — Лера прищуривается.
— Знаешь, он тогда… ну, после всего этого… стал вдруг за мной ухаживать. Зачастил ко мне. Ездит и ездит. Я вначале думала, он это так… Ну, чтоб меня успокоить, отвлечь… А он всерьез… Букеты привозит, руки целует… А раз мы с ним шли из театра, и он меня на лестнице попытался поцеловать. Грубо так, нахально… Я его оттолкнула и говорю: «Славка! Как тебе не стыдно! Ведь ты же Вовкин друг!» А он знаешь что отвечает? «Ты, говорит, не молись на него. Он тоже не ангел был». И снова целоваться полез. Ох, знаешь, Семка, как я его по щекам отхлестала! В жизни так никого не била, как его. С тех пор не вижу…
Мы медленно идем к выходу и едем домой. А на другой вечер Лера снова тянет меня в Нескучный сад. В Зеленом театре парка идет какой-то концерт. Лера пробирается вдоль забора театра и манит меня рукой.
— Иди сюда! Здесь должна быть лазейка.
Она действительно находит в заборе две доски, которые легко раздвигаются, и тихонько перелезает в театр.
Я перелезаю за ней.
— Эту лазейку Вовка нашел, — говорит Лера. — Мы с ним тут всегда пробирались.
Театр почти пуст. Мы идем к передним рядам, садимся и слушаем.
Концерт оказывается неинтересным. Лера морщится и тянет меня за рукав.
— Пошли обратно.
— Пошли, — соглашаюсь я.
Мы снова отыскиваем свою лазейку и выбираемся через нее в Нескучный сад.
Когда становится совсем темно, Лера останавливается, гладит мой рукав и тихо просит:
— Семка… еще раз… как вчера…
— Не надо, Лера! — Я мотаю головой. — Не надо!
Это нехорошо.
— Ну, Семка!.. — Голос у Леры тихий, жалобный. — Я так хочу! Неужели ради меня ты не можешь через что-то переступить? Ведь у тебя нет девушки! Ты ни перед кем не виноват.
Мне страшно хочется ее поцеловать, но я снова упрямо мотаю головой.
Тогда Лера сама обхватывает мою шею и прижимается губами к моим губам. И я не выдерживаю, обнимаю ее, и мы целуемся крепко, еще крепче, чем вчера.
После этого я стараюсь не ездить в Нескучный сад, но через несколько дней Лера снова вытаскивает меня туда, и снова повторяется то же самое.
Эти поцелуи потом целый день жгут мне губы, снятся по ночам. И, хотя они мучительны, мне хочется их снова и снова. Но я понимаю, что они — не для меня.
В следующий раз я набираюсь решимости и твердо говорю Лере:
— Я больше не поеду в Нескучный сад. Я больше не могу так. В конце концов я тоже человек, а не поцелуйная машина.
Лера как-то странно, даже немного презрительно улыбается.
— Я думала, у меня есть друг, — говорит она. — Один человек не раз называл себя моим другом. А когда от него потребовалось очень немногое, совсем немногое, он сразу стал говорить: «Я не могу», «Я не хочу», «Я не поеду»… Тебе этого не понять, Семка. Тебе это просто. А я, может, только этим и живу!
И я сдаюсь, и мы едем в Нескучный сад и снова целуемся там — долго, крепко, сладко. А потом бродим по диким дорожкам, лазаем по горкам, сидим на обрыве над Москвой-рекой до тех пор, пока свистки милиционеров не поворачивают нас к воротам парка. Милиционеры начинают свистеть в половине двенадцатого. От всего этого я теряю голову, занимаюсь кое-как, потому что все время думаю о Лере, и последние экзамены сдаю на тройки. А после экзаменов Лера прибегает ко мне радостная, улыбающаяся и говорит:
— Ой, Семка! Мама мне преподнесла сюрприз — путевку на Рижское взморье, в дом отдыха. Как хорошо! Через десять дней еду! Мне становится тоскливо. Я знаю, что буду все лето сидеть в Москве, потому что у нас с мамой нет денег ни на какую путевку. И теперь, когда Лера уезжает, я понимаю, что буду в Москве один, потому что почти все ребята из нашей группы тоже разъезжаются. В эти последние десять дней мы еще несколько раз едем в Нескучный сад, и все происходит так же, как раньше. Но, я чувствую, что мысли Леры уже не здесь, не со мной, а где-то там, на Рижском взморье. — И вот уже чемодан Леры заложен на третью полку, и мы выходим на перрон, гуляем по нему, ожидая последних звонков. Мать Леры мы оставили в вагоне — караулить чемодан. Лера останавливается и гладит лацканы моего пиджака.
— Так что же ты скажешь мне на прощанье, Семка? — спрашивает она.
— Получше отдыхай, набирайся сил, — говорю я первое, что приходит в голову. — И только? — А что ты хочешь еще?
— Нет уж, — как-то печально произносит Лера. — Ты говори то, что хочешь ты, а не то, что хочу я. Мало ли чего я хочу!
Я думаю, что сейчас нужно было бы сказать ей о том, как давно я ее люблю и как долго она меня мучила, не замечая этой любви и заставляя меня делать то, что нельзя требовать даже от очень хорошего друга. В конце концов, ей когда-то нужно узнать, что все это я делал не только из чувства дружбы.
«А нужно ли? — тут же спрашиваю я себя. — Нужно ли ей это знать? Будет ли ей от этого знания легче? Ведь все равно ничего, кроме дружбы, для нас невозможно.
