Юрий Бондарев - Последние залпы
— Слушаюсь!
Новиков взглянул на часы, пошел к двери. Алешин с видом разочарования рассовал по карманам четыре плитки шоколада, затем упруго встал, толкнул козырек фуражки со лба, начальственно строго сказал Горбачеву:
— Чтоб все как в аптеке, ясно? — и двинулся за Новиковым старательно прочной походкой.
Когда шли по глухой аллее парка, едва заметно посветлел воздух, проступили среди неба верхушки оголенных лип, и Новиков уже не смотрел на часы, — шагал по шелестящим ворохам листьев, глядя сквозь узорчатые очертания ветвей на высоту. Он прислушивался, и только по привычно знакомому перезвону вальков, по отдаленным голосам команд на высоте, по крутой ругани ездовых понял, что орудия прибыли.
«С ума спятил, что ли, Овчинников? — подумал Новиков, ускоряя шаги. — Что галдят под носом у немцев? Что у них?» — и приказал Алешину:
— Бегом! Базар устроили! У вас это?
— Не может быть! — ответил Алешин.
Бегом: они поднялись по пологому скату на высоту, и Новиков различил черные пятна орудий, повозок, лошадей, двигающиеся силуэты солдат, приглушенно скомандовал:
— Тихо-о! Что у вас тут? Командир взвода, ко мне!
Ругань и голоса стихли, неясные силуэты застыли возле орудий, и к Новикову, шумно дыша, подбежал весь пахнущий горячим, здоровым потом лейтенант Овчинников. Он коротко доложил о прибытии.
— Вы что, Овчинников? — тихо, сдерживая себя, спросил Новиков. — Батарею без единого выстрела хотите угробить? Впереди нейтралка, немцы рядом, вам это не ясно?
— Ничего не ясно! — прошептал Овчинников возбужденным от недавних команд голосом. — Ерундовина! Что, орудия на нейтралке мне ставить? Не перепутал Ремешков, товарищ капитан?
— Нет. А в чем дело?
— Минное поле тут немецкое за высотой, вот что! Орудия проскочили, а вот повозку на мину нанесло! — И Овчинников выругался. — Лошадь — вдребезги, хвоста не найдешь! Повозочного тяжело ранило. Ленка там с ним возится! Значит, мне на нейтралке стоять? Без пехоты? — спросил он, как бы не веря еще.
— Да, без пехоты. Алешин здесь, на высоте, с орудиями. А за высотой на нейтралке вы, Овчинников. Почему я должен повторять приказ?
— Думал, ошибся Ремешков, — странно потухнув, ответил Овчинников.
— Никто не ошибся. Занимайте позицию, и без шума, — повторил Новиков. — Где раненый? — И, не услышав, что ответил Овчинников, пошел по высоте, в сторону нейтральной полосы.
— Куда вы? На мины? — крикнул Овчинников и рванулся к Новикову. — Жизнь осточертела, товарищ капитан? Ленка там, и вы еще… Тут саперов вызвать…
— Саперы вызваны. Только они не разминируют, а минируют…
Новиков не договорил, голос Овчинникова срезало на крик: «Ло-жи-ись!» — и тотчас в тишине раздались отчетливый хлопок, легкое, все нарастающее шипение. Новиков спиной почувствовал, что случилось что-то позади, и, обернувшись, увидел: в белесо посветлевшем небе стремительно взвивалась мерцающая, разгорающаяся звезда, и такая же звезда неслась из глубины озера за высотой. Верхняя звезда рассыпалась над озером зеленым огнем, четко вычертив высоту, орудия, повозки, лошадей, фигуры солдат. И в те же секунды, пока ракета горела в небе, с конца озера, где должны были стоять орудия Овчинникова, красными стрелами посыпались на высоту трассы. Очень близко — за нейтральной полосой гулко заработал пулемет. И снова взлетела ракета, немного правее, и оттуда тоже брызнули цепочки очередей по высоте.
— Повозки — в укрытие! — скомандовал Новиков, ясно поняв: немецкое боевое охранение заметило батарею.
Подбежав к сгрудившимся повозкам боепитания, он увидел, как солдаты, суматошно, суетясь, сгружают снарядные ящики, а орудийные упряжки, грохоча передками, вскачь понеслись по высоте.
— Я приказал — в укрытие! — громко повторил команду Новиков, встретясь с лихорадочными глазами первого повозного, тот со стоном нетерпения кидал ящики на землю, и договорил тише: — Батарея как на ладони! Вы это еще не поняли?
Над головой хлестнула очередь. Новиков нагнулся, а повозочный упал животом на ящик, прохрипел в землю:
— Товарищ капитан… Немцы-то совсем рядом… Целоваться можно. Мы ж не знали…
— Ма-арш! — приказал Новиков.
Эта последняя команда оторвала повозочного от земли. Боком упал на повозку, рванул вожжи, повозка покатилась по скату высоты, стуча оставшимися снарядными ящиками. Вокруг, озаренные ракетами, на рысях мчались мимо Новикова повозки, вслед им хлестали огненные струи пулеметных очередей. Беспрерывно освещаемая высота опустела и точно вымерла сразу. Два пулемета, стоявшие очень близко, вперекрест с перемещением били по ней, будто прочесывали каждую осеннюю травинку светящимися острыми зубьями гигантского гребня, и Новиков, услышав приближающиеся тюкания пуль в землю, лег на траву. Он чувствовал, что немцы теперь не выпустят высоту из виду, будут прочесывать ее всю ночь — все это вдвойне осложняло дело, злило его. «Засечь батарею еще до боя!»
Пулеметы внезапно смолкли, одни ракеты, взлетая над озером, извивались щупальцами огней в воде.
Наконец ракеты сникли, темнота упала на высоту. Новиков встал и, уже не доверяя тишине, позвал вполголоса:
— Младший лейтенант Алешин!
— Здесь я.
Возле зашуршала трава, быстро подошел Алешин, забелело лицо в темноте.
— Вот джаз устроили!.. Два пулемета я засек. Под самым носом стоят. Дать по ним огонь? Чтоб заткнулись!
— Не говорите чепухи, — оборвал его Новиков. — Батарею не демаскировать. Окапываться в полнейшей тишине. За курение под суд. Все ясно? Раненые есть?
— Нет. Только один повозочный, Сужиков. На мину нарвался. Лена с ним.
— Знаю. Я сейчас туда. За меня остаетесь.
— Слушаюсь, оставаться. — Алешин с сожалением задержал вздох, тут же нарочито бодрым голосом добавил: — Возьмите это, товарищ капитан, Леночке, — и уже неловко протянул Новикову две плитки шоколада. — Подкрепиться… а то они тут в карманах понатыканы, плюнуть негде!
Новиков молча сунул шоколад в карман, как бы не обратив внимания на неловкость Алешина. Он никогда раньше не замечал между младшим лейтенантом и Леной каких-то особых отношений, какие, казалось ему, были между ней и Овчинниковым. И то, что Алешин смутился, говоря «Леночке», было Новикову неприятно. Он не хотел, чтобы этот чистый мальчик — младший лейтенант, напускавший на себя взрослость, — попал под колдовство этой обманчиво непорочной Лены, знающей все, что можно только познать на войне, в вечном окружении огрубевших от военных неудобств мужчин.
Спускаясь по высоте в сторону нейтральной полосы, Новиков смотрел под ноги, стараясь угадать, где начиналось неизвестное минное поле. «Наскочили на немецкую мину?» — соображал он и в ту же минуту, сойдя в котловину, услышал предостерегающий голос:
— Кто там? Осторожней! — и сейчас же заметил справа от себя, возле кустов, темнеющее пятно.
Он подошел. Темное пятно справа оказалось разбитой, без передних колес повозкой, рядом возвышался круп убитой лошади. Лена, стоя на коленях, перевязывала тихо стонущего Сужикова, торопливо накладывала бинт.
— Сейчас, сейчас, — говорила Лена убеждающим шепотом. — Ну, несколько минут… Сейчас повозка придет, и мы в медсанбат, в медсанбат… Еще немножко…
— Сильно его? — коротко спросил Новиков, наклоняясь.
Лена, тонкими пальцами завязывая бинт, вскинула голову. Новиков в упор встретил чернеющие ее глаза. Она сказала гневным голосом:
— Зачем вы еще здесь? Одного мало, да?
— Сужиков! — позвал Новиков и опустился на корточки перед раненым. — Что ж это ты, а? В конце войны… С Киева ведь вместе шли… Узнаешь меня?
Сужиков, пожилой солдат, воевавший в батарее Новикова с Днепра, лежал, запрокинув голову, напряженно округленные глаза глядели в небо; обросшее лицо было серо, узко, оно похудело сразу; с усилием перевел взгляд, узнал Новикова, губы беспомощно-жалко зашевелились:
— Случайно… Разве знал?.. Вот обидно, — и крупные слезы медленно потекли по его щекам. — Обидно, обидно, — сквозь клокочущий звук в горле повторял он. — Всю войну прошел — ни разу не раненный…
Новиков не мог успокоить Сужикова, он хорошо впал: если раненый чувствовал, что жить осталось недолго, то никогда не ошибался. Сужиков не говорил о смерти, но Новиков подумал, что война для него кончилась раньше, чем должна была кончиться, и именно это ощущение несправедливости болезненно кольнуло его.
— Не надо, Сужиков, не надо, милый, — заговорила Лена ласково успокаивающим голосом, промокая бинтом слезы, застрявшие в щетине щек. — Вы будете жить, будете жить… Боль пройдет, еще немножко…
Новиков не мог терпеть тех ложных слов, какие говорят медсестры умирающим, и, испытывая неловкость огрубевшего к горю человека, подумал, что он, Новиков, не хотел бы, чтобы его ласково обманывали перед смертью, если суждено умереть: от этой последней ласки жизни не становилось легче.
