Муса Магомедов - В теснинах гор: Повести
Вот и сегодня Абдулатип остановился возле чайханы Дарбиша. Но сегодня он пришел совсем не для того, чтобы вызвать жалость Хумалава, нет. Ему хотелось показаться ребятам и прежде всего хвастливому Назиру в своей партизанской форме. Пусть не задается этот противный Назир: у него, Адулатипа, тоже новые сапоги и кубанка, и даже с красной звездой. Но оттого ли, что сегодня слишком много людей наполнили чайхану, или оттого, что ни Хумалав, ни Назир не узнали его в новой одежде, никто не обратил на него внимания. Напрасно он встал возле самой веранды, Хумалаву было не до него. Одним ударом кинжала он отбросил баранью ногу для нового шашлыка и стал резать ее на куски. «Ничего, когда‑нибудь придет время, и у всех будет шашлык и пироги из творога», — вспомнил Абдулатип слова Сааду. Он пошел прочь от чайханы мимо базарных рядов, где рядами были разложены морщинистые яблоки, которые берегли всю зиму, чтобы теперь продать подороже, мешки с кукурузой.
«Хорошие кувшины, спешите купить!» — услышал он знакомый голос. Около гончарной посуды стоял старый балхарец в лохматой папахе и овчинной шубе и кричал на ломаном аварском языке. Не успел Абдулатип как следует его рассмотреть, как тот сам обратился к нему:
— Кого я вижу! Старого кунака Абдулатипа! И с красной звездой на папахе! Неужели в большевики записался? — улыбнулся балхарец, протягивая ему руку.
— Здравствуйте, дядя Мирза, — обрадовался Абдулатип. «Значит, 01 заметил мою звезду», — с удовольствием подумал Абдулатип и взял боль шую, потрескавшуюся руку балхарца.
— С приездом, дядя Мирза. Я вас сразу не узнал.
— Конечно, когда богатыми становятся, не замечают нас, простых людей, — пошутил дядя Мирза. — А вот я зато тебя сразу узнал. Ну и сапоги у тебя. Как у генерала. Вот бы брюки еще тебе новые, совсем бы женихом выглядел.
Ребята в ауле любили балхарца дядю Мирзу. Он часто приезжал продавать свои гончарные изделия, останавливаясь обычно у лудильщика Нуруллы. Для детей у него всегда были припасены глиняные свистки, сделанные в виде птицы. А ребята за это тащили ему сено для мула и хлеб. Как‑то дядя Мирза подарил и Абдулатипу чудесный свисток. Стоило подуть в него, как он соловьем заливался. Свистеть его тоже научил дядя Мирза. Абдулатип в благодарность за свисток принес с сеновала Издаг мешок сена для мула Мирзы.
— Спасибо, мальчик, — благодарил балхарец. — Не забываешь старика. — Но тут вдруг прибежала разъяренная Издаг, выкрикивая на всю улицу проклятья.
— Ах ты негодяй, вместо того чтобы в дом, так он из дома тащит. Я с трудом сено корове собрала, а он балхарцу отдал. — В ярости она вырвала свисток из рук растерянного Абдулатипа и швырнула его об каменную стену дома. Свисток–птица разлетелся на мелкие кусочки. — Вот тебе, негодяй, — костистой рукой Издаг ударила Абдулатипа по затылку.
— Какая сердитая у тебя мать, — сказал дядя Мирза. — Вместо слов у нее изо рта камни вылетают.
— Не мать она мне. — Абдулатип чуть не плакал: ему жаль было чудесный свисток–птицу, которую разбила Издаг.
— Ну не огорчайся так, сынок, — успокоил дядя Мирза. — Я тебе получше этого свисток привезу.
Ровно через год, поздней осенью приехал балхарец с нагруженными мулами. Он, как и всегда, остановился во дворе Нуруллы. Услышав о его приезде, прибежал туда и Абдулатип. Нет, дядя Мирза не забыл о своем обещании: он привез Абдулатипу новый чудесный свисток на зависть всем ребятам в ауле.
— Спасибо, дядя Мирза. — Абдулатип не знал теперь как отблагодарить доброго старика. — Вот приедет отец, попрошу у него денег для вас, дядя Мирза.
— Мне ничего не надо, сынок, это я тебе в подарок привез, — успокоил его балхарец. — А вот поможешь мне по утрам раскладывать кувшины, спасибо тебе скажу.
С того дня Абдулатип и подружился с дядей Мирзой, с нетерпением всегда ждал, когда тот приедет в аул. А когда балхарец наконец приезжал, то целыми днями пропадал у него: водил на водопой его мула, помогал по утрам раскладывать кувшины, а вечером собирать их.
Абдулатип научился свистеть на разные птичьи голоса, а когда кто‑то украл свисток, он и без него мог изобразить любую птичью трель.
Как‑то дядя Мирза подарил Абдулатипу маленький кинжал. Правда, не был он украшен серебряной чеканкой, как у Назира, но нож у него был что надо, и Абдулатип всюду таскал его с собой. Многие мальчишки мечтали заиметь такой кинжальчик, и когда однажды играли в «казаков–разбойников», кто‑то из них украл его. А как бы он пригодился Абдулатипу сейчас к его новой партизанской форме. Конечно, можно было бы попросить у дяди Мирзы, но Абдулатип стеснялся.
— Так что же, мой дорогой, в большевики записался? — опять спросил дядя Мирза.
— Я был в отряде товарища Атаева. — Абдулатип был рад, что дядя Мирза заметил его партизанскую форму. — Там мне шапку со звездой и вот эти сапоги дали, — похвастался Абдулатип.
— А у нас в ауле тоже есть большевики. А за главного у них Кара–Караев. Хороший джигит. Арестовал его недавно в Хунзахе полковник Алиханов, да пришли вскоре после этого красные партизаны, освободили. Хорошие они ребята, все больше из наших, из бедняков.
Вдруг толпившиеся возле них люди шарахнулись в сторону. Со стороны харчевни неслась запряженная тройка, растерянный Дарбиш едва удерживался на фаэтоне. Кубанка из дорогого каракуля слетела, зацепившись за колесо, тащилась по земле. Перепуганный Назир, вцепившись сзади в спину отца, истошно вопил. Лошадей напугало что‑то, возможно красный петух, которого держал под мышкой стоявший около харчевни глухонемой Хабиб, а может, и не этот петух был тому виной, кто знает.
Растерянные торговцы спешили убрать свой товар с дороги. Увидев огненные глаза коней, высоко вздымающиеся копыта, Абдулатип спрятался за дядю Мирзу. Разъяренные кони летели прямо на них, еще минута — копыта обрушатся им на голову. Дядя Мирза, схватив Абдулатипа за руку, успел отскочить в сторону, а кони пронеслись над кувшинами. Вдруг с треском отлетело колесо от фаэтона. Он сильно накренился, Назир с отцом едва удерживались на нем. Подбежавшие мужчины с трудом остановили разбушевавшихся коней.
— Ничего, что кувшины разбились, хорошо, что хоть сами мы живы остались, — сказал дядя Мирза, грустно глядя на свое пропавшее добро. — Видать, и лошади те под стать своему хозяину — нет им дела до бедняков.
Дарбиш вне себя от ярости соскочил с фаэтона и набросился на еще дрожавшего от страха сына:
— Ах ты, сукин сын! Испугался. Сопли распустил. Ты сын Дарбиша! Не забывай об этом! — И хоть сам был еще бледным от страха, старался не выдавать своего волнения, поправил ремень, сапоги, надвинул на лоб папаху из дорогого каракуля и гордо зашагал обратно к харчевне так, словно не земля его носит, а он сам держит на своих плечах весь мир.
— Ты что это, балхарец, свои кувшины на дороге разложил, набросился он, проходя мимо, на дядю Мирзу.
— Дорога‑то вон она где, хозяин, — показал дядя Мирза. Но Да биш не ответил ему, он спешил к чайхане, где с красным петухом нс мышкой стоял придурковатый Хабиб.
Стоя у ворот харчевни, Хабиб ласково гладил своего красного пет; ха, бормоча что‑то на своем языке. Односельчане, особенно дети, хорош понимали его, объясняясь с ним жестами, а Хабиб по движению губ ш нимал их.
В ауле жалели больного Хабиба. Обычно он вставал чуть свет, вмес те с первыми петухами и шел на мельницу отца, до вечера таскал на ху дой своей спине тяжелые мешки с кукурузой. А возвращался в аул, тож! не сидел без дела: кому дров наколет, кому зимой крышу от снега очис тит, кому воды натаскает. А уж если кто дом строил, то Хабиб тут же был: то камни подносил каменщику, то доски стругал, ни от какой работы, бывало, не откажется, каждому готов услужить.
Аульские ребятишки любили доброго Хабиба, хотя и не прочь были иногда незло пошутить над ним на потеху. Бывало, Хабиб приходил на годекан и молча садился среди ребят. Видно, скучал но людям.
— Ну, Хабиб, спой, — скажет кто‑нибудь из ребят. Хабиб сначала стесняется, только улыбается молча, пряча лицо, а уж если удастся его уговорить, то, бывало, так распоется — не остановить, и все на один свой мотив.
— Ну хватит, Хабиб, молодец, — просят его, да только куда там, поет, пока уж не начнет задыхаться.
Иногда сидит, бывало, спокойно, молча, а потом вдруг хихикнет от каких‑то своих мыслей. «Что с тобой, Хабиб? Ты чего?» — а он только рукой махнет и улыбнется виновато.
Но не дай бог, бывало, обидеть Хабиба, бросить в него камнем или ударить. Обидчику своему он не прощал. Только тем, кто не знал Хабиба, могло показаться, что он забыл обиду. Мстил он, улучив удобный момент, нанося внезапный удар обидчику. Подкараулит своего врага, швырнет в него камнем и тут же исчезнет. Или вдруг с неудержимой яростью набросится, откуда только сила. Зато к тем, кто радушно относился к нему, жалел, Хабиб был бескорыстно привязан и предан. А если, случалось, кто‑нибудь из его друзей дрался, Хабиб яростно бросался на противника друга.
