Илья Зверев - Второе апреля
А в углу уже целая толпа спорила: правильно или неправильно молчал Юра. И Лева, кроя всех остальных своим замечательным басом, повторял:
— Тут была затронута честь женщины! Он не имел права говорить. Что вы, маленькие, книжек не читали...
Никто из спорщиков не был маленьким, и все они читали книжки. Поэтому возражения отпали. Но вообще оказалось, что нужны все-таки какие-то правила говорения правды. Потому что на практике оно как-то чересчур непросто получается, в каждом случае по-другому...
Провалы и катастрофы умножались. Кто-то вдруг узнал о страшном, хотя и давнем (4-й класс, 2-я четверть) вероломстве закадычного друга, не выдержавшего перекрестного допроса под клятвой. Потом выяснилось, что стенгазету «За отличную учебу», получившую первую премию на конкурсе Дворца пионеров, рисовал не тот Гукасян, не Грешка, а его папа, художник театра оперетты. Наконец, была разгадана тайна возглавляемого Колей звена «Умелые руки». Это было самое дружное и дисциплинированное звено, вся работа которого держалась в секрете. Ребята из других звеньев, из «Любителей искусства» и «Юных историков», по некоторым намекам предполагали, что там строятся действующая модель баллистической ракеты и какой-то «керосиновый локатор».
Оказалось же, когда Колю прижали клятвой, что эти самые «Умелые руки» на своих занятиях просто читали шпионские романы из «Библиотеки военных приключений». Эти романы добывал Ряша, потому что его отец пломбировал зубы какому-то редактору из Воениздата.
Кира Пушкина, председатель совета отряда, с молчаливым ужасом глядела, как рушатся репутации и линяют доблести. Движимая желанием спасать, что можно, она предложила:
— Если уж так вышло, то пусть хоть это будет мероприятием, наше Второе апреля. У нас почти не осталось пионерских дел. Пусть оно будет мероприятием по почину колхозницы Заглады, которая призвала иметь совесть.
Ошалевший от своего личного счастья, Юра Фонарев громко заржал, а потом сказал, намекая на Киркин чин:
— Каждый народ имеет такое правительство, какого он заслуживает!
Все-таки не зря он принадлежал к звену «Юных историков»! А Машка, состоявшая в «Любителях искусства», ничего говорить не стала, а просто подошла и стурнула Кирку с парты: чтоб не трепалась зря в великий день...
Главная катастрофа произошла на пятом уроке, на литературе. В связи с приближающимся общешкольным горьковским вечером Людмила Прохоровна обещала поговорить о некоторых произведениях великого пролетарского писателя, относящихся даже к программе восьмого класса.
Каждому лестно, конечно, целый час побыть как бы восьмиклассником. Тем более что всем до черта надоели эти дурацкие сочинения на тему «Делу время — потехе час» или изложения по картинке «Три богатыря».
— А.М. Горький, 1868-1936, — торжественно сказала Людмила и осмотрела сквозь свои толстые очки всех ребят, словно бы ожидая чего-то. Ребята знали, чего ей надо, и сделали вдохновенные лица, как на фотографии «Встреча московских писателей с коллективом завода «Каучук»».
— «Песня о Буревестнике», — продолжала она еще торжественнее и, немного полистав книгу, нашла нужную страницу:
Над седой равниной моря
ветер тучи собирает.
Между тучами и морем
гордо реет буревестник,
(сложное слово, между прочим, мы уже проходили)
черной молнии подобный.
Дочитав до конца, она сказала:
— Достаньте тетрадочки и запишите: 1) чайки — интеллигенция, которая не знает, к кому ей примкнуть; 2) гагары — существа, боящиеся переворота, мещане; 3) волны — народные массы; 4) гром и молния — реакция, которая пытается заглушить голос народа; 5) пингвины — буржуазия; 6) Горький — буревестник революции. Записали? Положите ручки. Калижнюк, ответь нам: кто такие чайки?
Коля лениво выбрался из-за парты, подумал, покряхтел:
— Ну, они, эти, ну, которые культурные...
— Ты хочешь сказать, интеллигенция? Правильно, садись.
Тут ей на глаза попалась Машка, которую прямо корчило от этого разбора.
— Гаврикова! — крикнула Людмила. — Ты что вертишься? Может быть, тебе неинтересно?
Это был риторический вопрос (они это уже проходили, например у Некрасова: «О Волга, колыбель моя, Любил ли кто тебя, как я?»). Риторические вопросы задаются просто так, на них нет необходимости отвечать. Но класс требовательно смотрел на Машку.
— Неинтересно! — сказала она именно таким голосом, каким в свое время Галилео Галилей утверждал, что земля вертится.
— Может, тебе вообще в школу ходить неинтересно?
— Вообще интересно.
— Значит, только на мои уроки?
— Да.
Машка только молилась, чтоб Людмила не была дурой и не спрашивала об этом остальных. Потому что тогда — страшно подумать, что начнется. Но Людмила была...
— Может быть, вам всем неинтересно?
— Всем! — заорал класс. — Всем!
Людмила долго стучала портфелем по столу, но класс орал: «Всем! Неинтересно! Всем! Неинтересно!» Прибежала Марья Ивановна, завуч.
— Что тут у вас происходит? — спросила она строго. Машка, считавшая себя виноватой, сказала:
— Людмила Прохоровна спросила нас, интересно ли на ее уроках. А я ответила...
— Мы ответили, — заорал класс — Мы все...
— Идите все сейчас же по домам. И снисхождения не ждите! За такое хулиганство придется отвечать. — Она говорила строго, но как-то неуверенно, многим показалось, что она не очень сочувствует Людмиле, а кричит просто так, по должности. — Это позор всему классу, всему шестому «Б»! Докатились!
В скверике, напротив школы, провели летучее совещание.
— На что она сдалась, такая правда, от которой всем хуже? — сказал Коля.
Это был риторический вопрос. Но ему ответили. Юра Фонарев ответил. Он горел в цейтноте (до кино еще надо было забежать домой, забросить портфель, выпросить денег), но уйти он не мог.
— От правды не хуже, а труднее. Но в конце концов лучше...
— В конце концов? А завтра, когда наших родителей призовут под ружье? Завтра как будет, лучше или хуже?
— А тебя батька лупит? — уныло спросил Колю Сашка Каменский, которого, по всей видимости, лупили.
— Не лупит, но нудить начнет. «Я в твои годы жмых ел, я в твои годы заплаты носил, землю пахал на коровах». Лучше бы дал корову, и я б пахал, чем эти разговоры...
— Ничего, завтра уже будет не Второе апреля, как-нибудь выкрутимся, — сказал Ряша, имевший большую власть над своими родителями. — Обойдется. Признаем ошибки...
— Так что, значит, завтра опять врать? — ужаснулась Машка. — Выходит, все наши мучения пропадут зря!
— Тогда давайте хоть напишем в «Пионерскую правду», — попросила Кира Пушкина. — Начнем соревнование. За присвоение звания «Отряд совестливых».
— Заткнись, — сказал Коля. — Надо ее, и правда, переизбрать к черту. А брехать завтра обидно, — выходит, в самом деле все мучения зря!
... Вечером Машка читала про закон Архимеда. Отец лежал рядом на диване в подтяжках и тоже читал.
— Что в «Вечерке»? — спросила его мама.
— Ничего... Гражданка Безденежных А.Л. разводится с Безденежных М.С... — Ее можно понять, — сказала мама со значением.
— Вечно эти твои намеки, — вздохнул папа. В коридоре зазвонил телефон.
— Это Ковалевский, — сказал папа с мстительным торжеством. — А ты, конечно, забыла про него поговорить...
— Маша, меня нет дома! — закричала мама. Машке много раз случалось выполнять такие поручения, но ведь сегодня было Второе апреля.
— Слушаю. Дома. Мамочка, тебя к телефону...
— Скажи, что я только что ушла, к Поповым, минуту назад.
— Я не буду врать!
— Как ты разговариваешь с матерью?!
Мама сделала лицо «для гостей» и взяла трубку.
— Михал Петрович, миленький, я вот только сейчас собиралась вам позвонить. Ничего пока не получается...
Мама вернулась в комнату, тяжело дыша, и, сверкая глазами, как артистка Мордюкова, закричала:
— Так, по-твоему, я лжица? Да?
Странное какое-то слово подвернулось ей. Наверно, такого слова и нет вовсе. Но, конечно, бедная мамочка...
— Нет, я не считаю тебя лжицей. Но просто мы решили в школе больше не врать. И я ничего не могла сделать.
— А я, по-твоему, хотела соврать?!
На это Машка просто не знала, что ответить, поскольку мама все-таки была дома и все-таки просила сказать, что ее дома нет... Она беспомощно посмотрела на папу.
Папа, как всегда, оказался на высоте. Он все-таки был кандидат философских наук и что угодно мог объяснить.
— Ты не поняла. Мама просто не хотела расстраивать человека. Бывает такая вещь, ложь во спасение.
— Во спасение кого? Себя? — спросила Машка и ужаснулась, что все у нее сегодня как-то грубо получается, хотя она совершенно этого не хочет.
Мама заплакала, а папа сказал, что Машка еще слишком мала, чтобы судить о таких вещах, а тем более подвергать допросу с пристрастием взрослых. И вообще, ей пора спать, потому что самые благородные идеи не освобождают человека от необходимости трудиться, ходить на работу. А для Маши ее работа — школа, а в школу надо вставать в полвосьмого...
