Виктор Ревунов - Холмы России
Рано начали принимать хлеб.
Чуть только поднялось солнце — пришел заспанный, с осипшим с похмелья кашлем приемщик, рыжий, сутулящийся от своего высокого роста мужчина в синей сатиновой косоворотке. В глазах пьянилось веселье со вчерашней еще выпивки.
— Добро пожаловать, землячки. С новым хлебом, с новым счастьем, произнес он под красным плакатом на стене и раскрыл ворота амбара, где стояли весы с чугунными гирями на платформе, расставленными рядком во главе с двухпудовой гирей, за которой равнялись гири поменьше. Самая последняя — фунта полтора, с ременной петлей в ушке, прибилась сюда с каких-то времен, когда с такой вот гирей, поигрывая, приходили в чужую деревню, с загаданной дракой за отбившуюся зазнобу.
Темная была эта гирька, с засаленным ремнем. Другие гири работали, определяя тяжесть мешков. Особенно доставалось двухпудовой: ее поднимали и бросали, даже называли дурой. А малая гирька во время приемки стояла на раме весов, как блюстительница честности и порядка.
Никита успел сбегать домой к завмагу. Бутылка водки при нем, и, пока галдели, чья очередь, он с мешком на спине растолкал стоявших у ворот.
— Посторонись, посторонись, — прытко пронес мешок, свалил на весы. Ножом распорол зашивку.
— Милости просим поглядеть, — с угодливостью сказал Никита, сдувая что-то с зерен. — Комарик один случайно запечатлелся.
Приемщик взял пригоршню зерен. Зерно чистое, провеянное, сухое.
— А если на веялку? Еще чище будет, — хитро так, как понял Никита, намекнул приемщик.
— Ежели там какие-то пылинки попали, то мы это, Матвей Петрович, другим способом прочистим, — сказал Никита и тронул скрытую в кармане штанов бутылку.
— Не возражаю. Но вообще за такие дела могу отсюда этой гирей проводить, — кивнул он на гирьку специального назначения.
Никита усмехнулся.
— Ты проводишь, а мы посля и повеселей чем можем встретить.
Приемщик ссыпал с ладони зерна в мешок. Одно зерно оставил, бросил в рот, раздробил зубами.
— Уж если этой законной провожу, встречать не придется.
— Лучше бы вы удить к нам приезжали, как весной-то, с колокольчиками. Каких лешаков выхватили!
— С хутора, что ль?.. Так и говори. А то откуда я тебя знаю. Знакомый, значит. Плоды трудов на весы живо. А бутылку потом коллективно изничтожим.
Никита выскочил из амбара, заторопился.
— Давай, Кирька, понесли!
Феня взялась за мешок, но Кирьян остановил ее.
— Бабам еще. надрываться. Сами возьмем.
Никита рядом был. Завалил себе на спину мешок:
— Вот бы тебе такого мужика, Фенька. Сидела бы, семечки лузгала да на печке газеты читала.
Феня ответила:
— Мне бы такого, как ты, прожитого, а то и газеты некогда читать.
— Так уж и прожитой. В самых соках сейчас. Садись сверх мешка, донесу.
— Ноги, боюсь, скривятся. Будешь потом враскорячку ходить, пылить, как Мамай, по всей деревне.
— Разве такая тяжелая? А ну-ка взвесим.
Подвернулась тут Катя. Никита схватил ее, завалил на одно плечо, а на другое мешок и пошел.
На телегах засмеялись.
— Вот с каким переезжать хорошо: жену с сундуком в охапку и попер куда-нибудь в Донбасс.
— Жену в сундук, на замок можно, да в камеру хранения под квитанцию.
— А исть чего она будет? — спросила полная, с налитым загаром на щеках женщина, сидевшая на мешках с разложенными на них огурцами и хлебом к завтраку.
— Будет питаться мануфактурой с нафталином. Самое это ваше любимое.
Кирьян, согнувшись под мешком, шел за Никитой.
— Пусти, дядя Никита! — хотела вырваться Катя.
— Не трепыхайся, девка, а то уроню.
Штаны от натуги тряслись на бедрах Никиты, что-то треснуло. Кирьян, спотыкаясь от смеха, качался с мешком, и сразу успокоился, как увидел, что мимо амбара проскочил: «Хорошо это, еще с ходу в стену не вдарил».
— Киря, — кричала ему Феня, — там север, а тебе на юг надо!
В амбаре Никита свалил мешок, а Катю осторожно опустил на весы.
— Извините, Катерина Никаноровна. Поиграли, а теперь пойдите, уважаемая, лошадкам воды дайте. Пить лошадки хотят.
Никита, тяжело дыша, вернулся к телеге. Феня помогла ему положить мешок на спину. Подставил свою спину и Кирьян. Гимнастерка завернулась на боку с натертой докрасна, жарко дышавшей в поту кожей. Пригнулся под тяжестью мешка, понес.
Глядела она вслед и думала: «Задурманилось. Митя придет. А вот поеду к нему. Живым словом скажу: держись. А потом со свистком укатим вместе куда-нибудь, подальше куда, без возврата, эх и дорогу-то сюда забыть», так ей хотелось уйти от прежнего к какой-то новой жизни.
Когда перенесли и взвесили все мешки, стали ссыпать зерно в закром. Катя Кирьяиу помогла, а Феня — Никите. Нажимала коленкой в мешок, заваливала его. Зерно вырывалось со вздохом, расставалось с полями, чтоб пойти потом в огонь и стать хлебом. А может, снова упадут зерна в землю, зеленью пронзятся стебли к новой жизни, такой быстрой — в одно лишь красное лето.
Приемщик дал команду, чтоб следующие кто время не теряли, подтаскивали к весам мешки, а сам с весовщиком и Никитой скрылся за амбаром.
Феня сбивала кепкой Кирьяна пыль с его гимнастерки.
Свел он лопатки, пожимаясь.
— Бьешь больно.
— Тебя, что ж, ласкать?
— От ласки и собака не отказывается.
— Заведешь жену — поласкает.
Она стала сбивать пыль с его груди. Глядел он в глаза ее. Синие они и зеленые, будто небо, и мокрая трава отражалась в них ярко, свежо. В губах разлита малиновая молодость. Приблизился к ней, чувствовал даже, как нежит румянцем от ее лица.
— Отврати меня от себя беленой, что ль. Не налюбуюсь тобой.
— Ты не подходи больше к моему двору. У меня муж.
Жилья у него крученые.
Кирьян вздрогнул, будто опомнился.
— Все понимаю. Люблю тебя.
— Что ты? — удивилась она.
Из-за амбара выглянул Никита. Позвал Кирьяна и для полной ясности щелкнул под кадык пальцем: пояснил так, для чего зовут.
Кирьян зашел за амбар. Тут на колоде у стены сидели весовщик и приемщик, который протирал лопушком стакан. Никита — перед ним на поленце.
В траве стояла бутылка, уже открытая, В фуражке зеленые стручки гороха, а на газете куски сала и хлеб.
Кирьян сел, боком привалился в траву.
До чего же хорошо это утро! Полынь еще в росе, сверкает алмазно. В воздухе стоял медовый запах луговых кашек.
За лугом залитая синькой даль, в которой что-то прозрачно блеснуло.
— Живи и удивляйся, честное слово! — сказал Кирьян от радости, что так хорошо, и от предчувствия еще ждущей его радости.
— Не у всех это удивление выходит, — наливая в стакан, сказал приемщик.
— А почему? — согласен был Кирьян, но спросил: хотелось знать, что скажут.
— Готов бы возрадоваться, вот как ты, а не выходит; заботы гнетут, свои и чужие.
— Так я и знал. А громче этого может быть человек?
Громче всех этих забот. Все эти заботы для радости.
А если не так, тогда к чему все эти заботы!
Приемщик поднял стакан, приглядываясь: равно ли налил?
— А чего девок не зовете?
— Девка одна. А другая баба, — уточнил Никита.
— Надо позвать.
Кирьян пошел, чтоб пригласить Феню и Катю.
— Гляди-ка, радужный какой, — сказал весовщик, вроде бы осуждая Кирьяна и удивляясь.
— Не понимаешь. У него улыбка в душе, — разъяснил приемщик и подал Никите стакан. — А это девкам, — отставил он в траву бутылку. — Надо и их уважить.
— Девка — сестра Кирьки, вот этого, с улыбкой-то в душе, как вы изрекли. А другая Митрия Жигарева баба, — сказал Никита для разговора более близкого.
— Жигарев, это который сидит?
Никита широко повел стаканом:
— За здоровье и сердечное знакомство… А довела его вот эта зараза, сказал он и одним махом опорожнил стакан. Схватил стручок, расщепил его, вышелушивая на ладонь сочное и зеленое еще семя.
— А говорят, деньги-то он и не пропил вовсе, — сказал весовщик, — А запрятал на будущую жизнь. В тюрьме отработает, а потом с деньгами айда отсюда куда-нибудь под Москву. Домик купит. А домик на земле. Вот и живи, как в раю, после риска.
— Это точно: кто не рискует, тот и не живет, — согласился Никита.
— Чепуха! Заболел он этой, — показал приемщик на бутылку, — после смерти отца. Это ясно. Смерть-то какая! С березой в обнимку. Жуть! Чего-то подвело его к этой березе?
— Эта же самая и подвела, — заключил Никита и допил какие-то оставшиеся капли в стакане.
— Прочно ты говоришь, как дверь закрываешь.
— А чего ей, двери-то, попусту скрипеть?
Вернулся Кирьян с Феней и Катей.
Приемщик чуть налил Кате. Она притронулась к стакану губами и, смеясь, отдала его Фене.
Феня не отказалась.
