Михаил Жестев - Татьяна Тарханова
Все эти сложные, необычные, а потому и непонятные отношения с Федором резко делили жизнь Татьяны на две половины: на свою, личную, и жизнь на заводе. Уже давно прошло то время, когда ее считали ученицей. Теперь она была такой же формовщицей, какой была Уля, имела разряд и в работе не отставала от других. Правда, ночью, во сне подушка казалась ей большим куском глины, из которого она никак не может сделать нужное изделие, правда, случалось и наяву, что мягкая, податливая глина еще сопротивлялась ей, но Татьяна уже достигла того совершенства, когда со стороны могло показаться, что в ее движениях нет никакой напряженности и что работает она как бы играючи. И хоть в действительности работа формовщицы была нелегка и утомительна, она полюбила ее за то, что вместе с этой работой пришло к ней чувство, которого она раньше не знала и которое сделало смешными и наивными все ее горестные думы, когда она ушла из театра.
Ну что особого было в том, что она стояла у длинного стола, бросала в форму кусок глины, уплотняла его, потом освобождала от заусениц и ставила на стеллаж уже готовое изделие, чтобы через некоторое время его отправили в сушку, а потом на обжиг. Все это она повторяла тысячи и тысячи раз, изо дня в день, и все же именно эта работа ей полюбилась.
Татьяна пыталась разобраться в своих чувствах и мыслях, она хотела понять, что же произошло с ней на комбинате. За самой простой работой как будто скрывалась одна из величайших тайн и загадок человеческой души. Ну что ей дает вот это прикосновение рук к куску глины? Как будто ничего. Оно не вызывает особых размышлений и никаких чувств. Конечно, приятно видеть, что у тебя все получается хорошо. Бывало, Улька похвалит, мастер подойдет, улыбнется: «Нынче формовщицы не те пошли, с хода все понимают, за год мастерами становятся». Ничего особого она не совершает. Ничего решительно. Все просто, несложно, обычно. Эти мысли волновали ее, и она не могла понять, откуда приходит к ней это удовлетворение, которого она не знала раньше. Странно, но у нее такое чувство, что без нее земля не обойдется. И это ощущение своей необходимости особенно сильно потому, что она делает одну и ту же работу каждый час, каждый день, каждый месяц. И даже нетрудно подсчитать, сколько изделий за год. Тысячи, десятки тысяч. Все раскрылось, когда она вдруг представила себе, что значит — десятки тысяч этих огнеупорных изделий. Воображению представились огромные доменные печи, вагранки, мартены. Неужели без нее все это не может существовать? Значит, она задувает домны, плавит чугун в вагранках, не дает топочным огням паровозов прожечь сталь котлов? Ну, ну, Татьяна, не думай о себе слишком много. Ты известная выдумщица. Не ты одна это делаешь. И тот, кто в шахте добывает глину, и кто ее смешивает с шамотом, и кто ее подготовляет для тебя, и кто сушит и обжигает после тебя, все — славный род огнеупорщиков. Но от этой мысли она совсем не показалась себе маленькой, слабой и ничтожной. Наоборот, сознание того, что рядом сотни других людей, которые важны для нее и для которых она не менее важна, еще больше подняло в ее глазах собственную значимость. Она видела себя частицей и в то же время центром большой и чудесной жизни. Она уже понимала всю значимость коллектива в ее судьбе, но теперь она старалась проникнуть в его сущность и характер. Человек может быть хорошим или плохим. В нем часто соседствует и хорошее и плохое. Но в коллектив он прежде всего несет все свое лучшее. Там как бы плюсуется все положительное и достойное его души. Настоящее, большое может не быть в отдельном человеке, но оно всегда присутствует в коллективе. Только в нем человек познает всю свою человеческую ценность. И если даже зло проникает в коллектив, то оно должно маскироваться под добро.
Татьяна была счастлива какой-то новой, неведомой ей полнотой жизни, ясным видением среди людей своего места и внутренним сознанием, что, кем бы ей ни суждено стать, то, чему ее научил комбинат, она никогда не забудет, как самый мудрый урок жизни. Как это в школе она не подумала о том, что жизнь, требуя рабочих, совсем не обрекает их быть мелкими винтиками. Она раскрывает перед каждым человеком возможность творить, создавать и переделывать окружающее, где бы и кем бы он ни работал. Прежних, кажущихся Татьяне неразрешимыми, противоречий не было. Необходимость работать на комбинате и ее желания не совпадали, они творчески разрешались. Это не означало, что не могли возникнуть новые противоречия. Они уже были, но их Татьяна не замечала. Новое, что вошло в ее жизнь, прежде всего требовало сделать ясными ее взаимоотношения с Федором.
До отъезда Ули Федор не торопился со свадьбой, выжидая, когда будет закончен новый дом, где ему обещали небольшую квартиру. Но теперь он стал полновластным хозяином в доме своего отца и посчитал нужным до свадьбы урегулировать вопрос о месте работы своей будущей жены. Однажды он спросил ее:
— Ты куда хочешь поступить?
— Никуда.
— Но тебе же не нравилось на производстве.
— Вспомнил. Это было давно. — И рассмеялась.
— Ладно, после увидим, — отступился Федор.
Она опять рассмеялась. Разве может Федор оторвать ее от комбината? Но в то же время она считала решенным свое предстоящее замужество. Она свыклась с этой мыслью, и чем лучше шли ее дела на работе, тем меньше она беспокоилась о том, как-то сложится ее жизнь с Федором.
И еще меньше она думала о чувствах Федора к ней. Любит, не любит — какое это имеет значение. Лучше даже, если не любит. Ведь что может быть хуже: не любить и быть любимой. Что-то внутри нее спорило с ней, укоряло, стыдило. Все у тебя наигранное, не настоящее. Но Татьяна упрямо убеждала себя в своей правоте. Настоящая любовь приходит в жизни человека только однажды. Наверное, Федор тоже кого-нибудь любил. А теперь вот хочет жениться не на той, которую любил. Татьяна пыталась ответить — для чего она нужна Федору, и ничего не могла придумать. И даже спросила:
— Федор, ну зачем тебе я?
— Зачем, зачем. Не маленькая, сама должна понимать.
— Может быть, вернешься к Тоне?
— Нет.
— Но ведь ты меня не любишь?
— Я тебе верю.
— Вера заменяет любовь?
— Как тебе сказать. Любовь проходит. Верность нечто более реальное. Она может быть на всю жизнь. Что, разве я не прав? Уж лучше быть нелюбимым, чем посмешищем на весь Глинск.
Татьяна слушала, улыбалась и думала о том, что она обязательно выложит всю эту философию в письме к Ульке. Да, да, верность выше любви! Что осталось у Сергея от его любви? Ничего. А верность привела бы его к ней.
Татьяна по-прежнему жила вместе с дедом Игнатом и Лизаветой на Буераках. Как-то перед Новым годом к ней зашел Федор и сказал, что завтра вечером они пойдут на открытие зимнего сезона в глинском театре. Сезон явно запаздывал. Но в этом никто не был виноват, если не считать вины какого-то там Центрального гастрольного бюро, которое заслало глинский театр куда-то в Сибирь, а в Глинск прислало труппу областной филармонии, которая начала гореть уже в конце сентября и окончательно прогорела в начале октября. Теперь глинский театр Дроботова наконец вернулся, и по случаю начала зимнего сезона билеты на первый спектакль были проданы по организациям. Таким образом, на открытии театра присутствовал весь цвет города.
Татьяна взяла Федора под руку и прошла с ним в фойе, на одном конце которого, в бывшей церковной кладовке, разместился буфет, где можно было получить чай и бисквит местного производства, а на другом конце был буфет, в котором торговали вином и пивом. Конечно, на этом винно-пивном конце было куда многолюднее, чем на чае-бисквитном. Надо еще сказать, что в обоих буфетах подавали к столу бутылки местного лимонада под странной этикеткой «Глинситро», который действительно попахивал глиною, так как делался на воде какого-то местного источника, пробивающегося через мощные пласты огнеупорных глин. Федор, конечно, не замедлил угостить Татьяну «Глинситро» и прошелся с ней через все фойе, показав, как он думал, всему городу свою невесту, а невесте — то, что он считал заслуживающим в городе.
Вот этот высокий, немного седоватый в висках, с мягкой походкой человек, который совсем не старается быть заметным, — секретарь горкома Асмолов Иван Евдокимович. Федор говорил о нем с уважением, но сдержанно и не считал необходимым высказывать свое личное отношение к секретарю. Это должно было показать Татьяне, что он начальство уважает, но и себя достаточно высоко ценит. В противоположность Асмолову, председатель горсовета Чижов был подвижен, говорил громко, он не ходил в общем потоке гуляющих, а стоял в окружении весело смеющихся людей и всем своим видом как бы говорил: я в этом городе хозяин всем домам и скверам, баням и транспорту и даже вот этому театру. О председателе горсовета Федор сказал коротко: «Хозяин города, но не хозяин своего слова». Что касается других, то в своих характеристиках Федор был еще более лаконичен: «Видишь, черный — горсобес. А этот хромой — образование. А вот в бурках — что кот в сапогах — лесосплав. Любит говорить: лес — дело темное, но выгодное». Но когда он увидел стоящего у окна низкорослого, тщедушного человечка, близоруко разглядывающего гуляющих по фойе, то заметил:
