Василий Еловских - Старинная шкатулка
Эта, что стоит и плачет, пожалуй, слишком молода. Наверное, нет еще и восемнадцати. Орест Михайлович даже в молодости избегал таких: любил только совершеннолетних, — он всегда в ладу с уголовным кодексом и уважает законы. Как хорошо все же, что есть уголовный кодекс и всякому ясно: вот это можно делать, а вот это нельзя.
Дома он снова неторопливо проглядел уголовный кодекс и почти сердито отбросил его: нет, этот кодекс ему не угрожает. С этой стороны его шиш возьмешь. А какие-то неприятности с Кузнечкиной все же могут быть.
«Не надо было так грубо…»
На другой день его, помнится, пригласили в обком партии. Туда поступило длинное, написанное с грамматическими ошибками, ругательное письмо от Кузнечкиной.
Вспоминая те давние дни и сегодняшнюю встречу с Володей Петровым и его спутницей, Орлов все больше хмурился. Мысленно честил их всех, чувствуя, как нарастает в нем злость и обида. Непривычно для него тяжело шагал по тротуару, и когда увидел, что прямо на него прет какой-то бородатый парень, надменно приподнял голову и поджал губы, готовый столкнуться с ним, даже желая этого. Парень шарахнулся в сторону.
Дома он позвонил Тараканову. Старик все еще продолжал печатать в местной газете заметки и статейки. О чем придется, в том числе и о художниках. Он в какой-то степени еще сохранял репортерскую бойковатость: быстро-быстро семенит по улице, но шажки уже мелкие, как у ребенка, ноги заплетаются, ботинки шаркают, — смехотура. На той неделе Орест Михайлович пригласил его к себе в мастерскую и, угощая коньячком, сказал, что скоро ему стукнет полсотни, и газета должна дать о нем хороший материален с фотоснимками. Старик кивал головой: конечно, должна, и, вынув блокнот и авторучку, заявил, что сам даст материал в газету, и начал расспрашивать Орлова о работе. Сказал, чтобы Орест Михайлович подготовил хорошую фотографию.
— Приветствую вас! — весело кричал в трубку Орлов. Старик немножко оглох от склероза. — Как здоровье?
— А что здоровье? Обычное, стариковское.
Он вроде бы недоволен чем-то.
— Помню, вы жаловались на печень.
— Да… ничего!
— У вас, видать, сегодня плохое настроение.
— Да нет, откуда вы взяли?
Как неохотно беседует. Что-то все же неладно.
— Больно уж дрянная погода сегодня. Мокрый снег этот…
— Я мало хожу. Мне все равно.
— Ну как с материалом для газеты?
Молчание. Молчание бывало всякое: сердитое, ленивое, злое, игривое, улыбчивое… Это молчание было зловещим. Оно почему-то рассердило Ореста Михайловича.
— Вы слышите? — почти начальственно спросил.
— Слышу. Я не буду писать.
— А почему?
Вздох. И в этом вздохе тоже что-то недовольное.
— Я занят сейчас.
«Занят». Уж Орест Михайлович знает, что такое «занят».
— Ведь мы договорились с вами.
Опять вздох.
— Ну, хорошо. Скажу вам прямо, не нужен им этот материал.
— То есть, как это не нужен? Я что-то вас не понимаю.
— А что тут понимать. Не будут они печатать этот очерк. Может, что-то и дадут о вас, но немножко и без фото.
— Что значит немножко?
— Это вы у них спросите.
Старик что-то явно недоговаривал, темнил.
— Что они вам сказали конкретно?
— Сказали, что очерк публиковать не будут.
— Почему?
— Откуда я знаю.
— Может быть, вы их не устраиваете как очеркист? — Орлов сказал это для того, чтобы уколоть старика и подтолкнуть на откровенность.
— Не думаю. — В голосе старика послышалось упрямство.
— Значит, из-за меня. Странно. Очень странно. А вы сказали им, что подобная практика недопустима? Я тридцать лет в искусстве. Мои произведения выставлены и в картинных галереях и в музеях страны. Мои скульптуры вы можете увидеть и в городах и в селах. Везде! И о них отличные отзывы. Ясно?!
Орест Михайлович и тут подзагнул: в картинных галереях его работ не найдешь. Лишь в местном краеведческом музее есть два скульптурных портрета земляков — генерала, Героя Советского Союза, и знаменитого хирурга, профессора. И — все.
— А вот наша редакция, видите ли, не собирается отмечать мое пятидесятилетие. А почему?
Сейчас он кричал, чего с ним никогда не бывало. Орлов действительно обиделся и разозлился. Но, кроме того, ему хотелось еще показать, что он возмущен несправедливостью. Пусть знают!..
Старик молчал. Значит, действительно, не собираются отмечать. Что-то утаивает.
— Обо мне не будут. А о ком будут? О жалком клубном баянисте? О выжившей из ума деревенской старухе, которая тем и известна, что попусту прожила больше ста лет? О какой-то доярке и свинарке?
— Что значит «какой-то»? Молочко-то пьете? Мясцо едите? Маслице любите? — В голосе старика раздражение.
«О доярке и свинарке я зря…»
— Ну, я все сказал.
— Их заставят дать обо мне подробный материал.
В трубке пикало. Последнюю фразу старик не захотел дослушать. Даже не попрощался.
— Хамье!
Где-то в глубине души Орест Михайлович презирал репортера: бегает, старый хрен, сшибает рублевки, в стареньком жалком пальтеце, в ободранной шапчонке. И — надо же! — изображает из себя чуть ли не государственного деятеля.
А все же почему они не хотят давать о нем очерк? Не хотят по-настоящему отмечать его юбилей. Тут уж не от старика зависит. Вопрос этот требовал тревожных раздумий, к которым Орлов не привык. «Поговорю с начальством. Заставят…» Эта мысль немного его успокоила. И чтобы окончательно избавиться от незнакомого тягостного чувства, он спустился на нижний этаж за почтой. Она была обильной: газеты, журналы и солидный денежный перевод из колхоза.
На окошке стояла клетка с желтым попугайчиком. Конечно, это не очень-то гуманно — птичка в птичьей тюрьме. А квартира просторная, с коврами, дорогими картинами и стильной мебелью. Но что он может?… Не будет же выпускать птичку на мороз. Она не тропическая. Он любит птиц. И животных. Пожалуй, больше птиц. Жалеет их. А людей ему почему-то не жаль.
Видел ли когда-нибудь Орест Михайлович своего сынка Мишу? Нет, не видел. А хотелось ли увидеть его? Нет, не хотелось. Зачем? К чему?
А Нату он терпеть не мог.
Кладбищенские страстиМогилки, могилки, могилки. Кладбище старое-престарое. Оно было старым еще тогда, когда Рома бегал с дружками-мальчишками по улице с подогнутыми штанишками. Все кругом кустарником и дикой травой поросло, и теперь здесь столько всякой зелени, что к могилкам, вырытым по древнему тутошнему обычаю, где попало, не сразу и пробьешься. И только захоронения последних десятилетий упорядочены и ухожены.
Кладбище тянется на целую версту. Тысячи покойников. Город мертвецов.
«У памяти короток век, — думал Роман Алексеевич, копая могилу. — Старичку, которого положат сюда, уже за восемьдесят. И у него из родичей, как говорят, только жена-старушка. Скоро умрет и она. И о старичках напрочь забудут».
Вспомнилось ему, как в их городе покончили со старинными кладбищами. На одном заровняли могилы, насадили деревьев, кустов, и стал здесь сквер. Ну, это еще куда ни шло. А со вторым поселением покойников получилось хуже: на могилах построили пятиэтажки.
«Вот уж церковь не разрешила бы глумиться над покойниками».
Скоро зима-зимушка лютовать начнет. И земля будет, как чугун. Долби ее ломом. Костры жги. А люди почему-то чаще умирают зимой. Выбирают же время. Работать зимой тяжко, а зашибать «деньгу» легко: можно брать с людей и «за мороз» и «за сверхурочную».
— Товарищ! Вы слышите меня?!
Это кричал старичок в узких старомодных очках, стоявший метрах в тридцати от Чеснокова, за могильными оградами. От старости уже высох, сгорбился. А глотка луженая.
— Да!
— Мне бы могилку обладить. Не могу я с вами договориться?
Вблизи старик показался ему еще более сухоньким и маленьким, в чем только душа держится. На мраморном, слегка покосившемся памятнике висела поблекшая фотография старухи с тощим, морщинистым лицом.
— Так что вы хотели? — спросил Роман Алексеевич, участливо глядя на старика.
— Видите, что получилося?.. — Старик показал на могилку.
Она осела. Осели и плитки, которыми была устлана могилка; дикая трава и шиповник буйно покрыли всю землю в оградке.
— И надо бы насыпать земли и поднять плиты эти.
— Можем сделать. Но земли, я думаю, не надо. Зальем все в оградке бетоном. И поверх положим плиты. А тут вот оставим место для цветов. Выправим памятник и укрепим его. Покрасим оградку. Голубой цвет вас устроит?
— А что не устроит-то. А скока ты возьмешь с меня?
— Сто пятьдесят, сто семьдесят рублей. В зависимости от того, сколько будет работы.
— Ну, сто семьдесят это дорого. — Старик жалко улыбнулся.
— Хорошо! Сто пятьдесят.
— Мм!.. Дорого все-таки. Я ведь пенсионер.
