Борис Блинов - Порт
— Теперь-то что! Хорошо живем, грех бога гневить. И хлеб есть и крупа, а остальное-то — была бы куделька, а пряслица сделаем.
Анна замолкала, прислушиваясь, и, когда донеслось до них горестное коровье мычание, покачала головой:
— Что ж это деется на белом свете! Тако ревит, тако стонет сердешная. Сгорит молоко-то.
— Может, вам самой корову выдоить? — посоветовал Петрович.
— Оно бы и очень можно, да никак нельзя, — ответила Анна.
— Почему нельзя? — удивился Петрович.
— Да как же! — в свою очередь, удивилась Анна. — Корова-то чужая. Чужое добро страхом огорожено.
— Вы же не резать ее будете — спасать. Пропадет ведь скотина!
— И, точно пропадет. А така ладна была боденушка! И не стара еще, о трех телятах.
— Так что же вы?
— О чем говоришь, мил человек? — отстранилась от него Анна. — Не сговорено, не договорено, а мы в чужой хлев — нате вам! Так у нас не делается. Ежели бы упредила, попросила кого — нам не в труд. А так — ее воля. Хоть и дурная она, а сама себе хозяйка, и нам ее воле перечить не пристало. Ты с добротой своей, Пятрович, не лезь! Доброта, она, как соль: переложишь — рот дерет.
— Не то ты, Анна, говоришь, — обиделся Петрович.
— Ладно, не серчай, — сказала она миролюбиво. — А вот чего, слушай-ка, что скажу. — Она поманила Петровича поближе, словно их мог кто-то подслушать: — Ежели мой придет, будет в долг просить — откажь. Говорю, как на духу: не отдаст. А я не ответчица.
— Муж твой? — уточнил Петрович.
— Ага, мой, Егорка, — подтвердила Анна, неожиданно осветив улыбкой лицо.
Муж ее не заставил себя долго ждать, пришел в тот же вечер — маленький шустрый мужичонка в рубахе навыпуск. Принес корзину антоновки и представился не без достоинства.
— Муж милиционерши, Егорий.
— Милиционер, стало быть? — осведомился Петрович.
— Не-а, муж. Она милиционерша, потому как командир.
Петрович и его хотел спросить, как корове помочь, но разговор у них получился какой-то странный.
Мужик водрузил на стол корзину и, лукаво поглядывая на Петровича, произнес:
— Во, принес. А ты мне дай голубой леседи. Мне для улья.
— Что за леседь? — удивился Петрович. — Нету у меня никакой леседи, ни розовой, ни голубой.
— А чо, и розова быват? Давай розову. Пчела, она, вишь, цвет различат. Така, холера, ушлая.
— Нету никакой. Я и не знаю, что это такое, какая леседь?
Егор понял, что Петрович темнит, и спросил, хитро прищурившись:
— Ежели б, к примеру, ты не знал, то как бы ты держал удебку?
— Да я и не держал ее никогда, удебку эту, — отмахнулся Петрович.
Егор понимающе улыбнулся, поглядел на корзину и, что-то сообразив, сказал:
— Дерболайки дам. Хорошая уродилась, сладкая.
— Слива, что ли? — спросил Петрович.
— Дерболайка сливой не быват. Дерболайка — груша, которая у меня за гумном роснет, — наставительно произнес Егор.
— Не надо мне, зачем? — отказался Петрович.
— Так понятно, — протянул Егор, будто и не ожидал легкой победы. — А ведь ты мне ее все одно — дашь!
Не торопясь, он вытащил из кармана зеленую бутылку, заткнутую бумажной пробкой.
— Этого — видал! — И выдержал паузу, наслаждаясь впечатлением. — Спробуй! Такого ты и в заграницах своих не пил. Давай посуду!
— Спасибо, не буду, — отказался Петрович.
— То есть как?! Ты чего жмакаешь-то? Я ить угощаю! — изумился Егор.
— Нет, — сказал Петрович.
— Ты чего, може, больной? — засомневался мужик. — Иль запойный?
— Здоровый.
— Значит, не русский.
Петрович пожал плечами, промолчал.
— Здря, — убежденно сказал Егор. — Я к тебе по-людски, а ты обижаешь. Здря.
Он засунул бутылку в карман, подхватил свою корзину и, не попрощавшись, вышел.
Петрович так и не успел с ним про корову-то поговорить.
Рев ее теперь звучал надсаженно, хрипло, словно рашпилем скреб. «Хоть бы отдохнула, помолчала чуток», — подумал Петрович. Но она, словно запрограммированная радиостанция, подавала сигналы через определенные промежутки времени. Ей уже не хватало силы на одной высоте вынести весь звук, голос падал толчками, будто по ступенькам спускался.
«Пропадет, ох, пропадет! — думал Петрович. — Что же делать?»
К соседкам он заходить постеснялся, пошел к родничку, из которого вся деревня брала воду, — там решил дождаться женщин. Сел на камешек, подперевшись, сидел, слушал, как журчит, льется звонкая струя.
Родничок совсем слабый был, откуда-то рядом из топкой болотники появлялся и, уложенный в трубу, вытекал гладким клинышком. Бывало, чуть сдвинется труба — и не найти его: весь в землю уходит. Едва ли не каждую неделю приходилось его подновлять. Но вода в нем была на редкость вкусная, случалось, и из других деревень к родничку приходили.
Ниже родничка каким-то чудом уцелели до осени незабудки…
Женщины подходили, узнавали его, заговаривали, но о корове и слышать не хотели: «Рази можно? Корова-то чужая».
Их тупое, спокойное упрямство выводило Петровича из себя.
— Помирает ведь скотина. Как вы можете! — возмущался он.
— Авось не помрет, — отвечала Клава-надомница и, удивляясь, видимо, его настырности, повысила голос: — Чо ты, Пятрович, как не русский! Коль нельзя — так и нельзя. Тут и весь сказ.
— Сами вы не русские. Жалости в вас ни на грош! — в сердцах выговорил Петрович.
— Почто не русские? — удивилась Клава. — Мы самые русские и есть. До нас даже Мамай не дошел.
— Что-что? — изумился Петрович.
— А ня знаю, — оправдалась Клавдия. — Старые люди говорили.
— Да где вы живете? При чем здесь Мамай? Это когда было-то?
— Когда было, когда было, — передразнила она. — А когда бы не было.
Петрович понял тщету своих усилий.
— Так что? Мне самому доить, что ли? — спросил Петрович больше себя, чем их.
— А чего не сходить? Сходи, коль охота есть, — оживились женщины.
— Значит, мне можно? — не очень понял он.
— Отчего ж нельзя? Спробуй, — не очень уверенно отвечали они. У него, мол, с Андреевной свои отношения, им неведомые. И раз он считает, что может, пусть идет. Да и не местный он, вроде бы не подпадает под их жизненный порядок — так Петрович расценил их разрешение.
— Вы хоть научите, как приступить, секреты какие.
— А чего не научить? — отзывались они. — Дело нехитрое, подойди сбоку и дой.
— Да как? Хоть с какого боку?
— Хоть с левого, хоть с правого, а только все одно не дастся, — сказала Клава-надомница.
— То есть как? — опешил Петрович. — Почему не дастся-то?
— Чужому — не дастся, — подтвердили и другие женщины.
Петрович выругался и пошел домой.
Дома его посетитель ждал, пушистый рыжий котенок. Раньше, при Марии, Петрович его не замечал, даже не ведал о его существовании. Теперь котенок целые дни у Петровича в доме проводил. Он не был похож на обычного котенка: не резвился, не играл, а мирно садился в уголок, переводя взгляд с одного предмета на другой, и тихая внимательность была в его взгляде, какая-то вопрошающая серьезность, которая в детстве появлялась у сына Петровича, когда он, еще не умеющий читать, рассматривал книжки: мол, не шутка, не забава все это и не здесь, на странице или в комнате, все кончается, а что-то дальше есть за этими письменами, какой-то дальний смысл заложен в видимых предметах, что-то они выражают и для чего-то нужны.
Петровичу даже неловко становилось от взыскательного взгляда котенка.
— Что ты, милый? Что смотришь? — спрашивал он.
Глазки у котенка слезились. Может быть, он больной был и поэтому такой серьезный. Петрович промывал их борной, и тот очень терпеливо переносил неприятную процедуру — не царапался, голоса не подавал, а потом спрыгивал с колен и уходил в уголок, чтобы под ногами не мешаться. Но все-таки хотел, чтобы его замечали: если Петрович его не видел, котенок подходил близко, мяукал, не напрашиваясь на ласку, и снова отходил в сторонку. Сидел, смотрел и по временам жмурился, скатывая слезинку.
— Рыжик, — позвал Петрович, — молока хочешь?
И налил ему в блюдце.
Котенок подошел не спеша, сделал несколько глотков, словно для того только, чтобы не обидеть хозяина, поднял на него мордочку с белыми усами и посмотрел так внимательно, будто спросить о чем-то хотел.
— Что же делать, милый? — вздохнул Петрович, ощущая упрек в его взгляде. — Разве я виноват?.. Разве виноват я, что не ушел вместе с ней? А теперь, что же — надо как-то жить.
Ночь выдалась ветреная, ясная не по-осеннему. Петрович лежал без сна, стараясь вспомнить, оживить в памяти свою прежнюю жизнь, встречи с Марией, друзей, пароходы.
Тени в комнате наплывали на лунный свет. За окном раскачивались, скрипели стволы, скребли ветки по стене дома, обрывались и падали последние плоды, гулко ударяясь о землю. С соседнего участка по временам доносилось обессиленное, надсадное мычание Пеструхи.
