Иван Шамякин - Криницы
Улита Антоновна поставила на стол горячий пирог, который передала ей Даша, прикрыла полотенцем, как прикрывала хлебы, вынув их из печи и смочив румяную корочку водой.
— Кириллович, — вывела она из задумчивости Лемяшевича, — а Алёша-то не приезжал в Минск, — и прослезилась.
— Как не приезжал? А письмо?
— В письме он писал, что живет у Даши, передавал привет, а они и в глаза его не видели.
— Это вы ему внушили такую скромность? — спросила Даша у Лемяшевича.
— Гонора у него много, а не скромности, — сказал отец с порога, входя с большой миской соленых рыжиков.
— Я вам всем простить не могу, что отпустили его, — вздохнула Даша. — Разве можно — из десятого класса!
— Ничего, не пропадет! — успокоил женщин отец. — Я моложе его на Урал на заработки ездил. Самостоятельнее будет.
Пришли Журавский и Волотович, замерзшие, засыпанные снегом, но друг другом довольные, весёлые, все продолжая разговоры — о колхозных делах. Пришел Данила Платонович. Журавский сердечно обнял его. Старик тайком утер слезу и сам обнял Дашу.
— Рад за вас, друзья мои. Спасибо вам.
— За что, Данила Платонович? — удивилась Даша.
— Как за что? Письма мне хорошие писали, за книги. И за то, что вернулись. Знаю, что это нелегко… Но ведь нужно, Роман?..
Старик стоял посреди комнаты и говорил серьёзно и несколько торжественно. Журавский, испытывая неловкость от такой встречи, пошутил:
— Вы меня не агитируйте, Данила Платонович. Я сам себя сагитировал.
— Вот за это спасибо. А хочешь критики — пожалуйста, скажу… Мало ещё опытных людей идет в деревню с охотой. А кто по принуждению — в такого работника я не верю, толку из него не выйдет.
— Еще бы! Какой уж толк, если из-под палки! — отозвался Степан Явменович, расставляя стулья и табуреты. — Однако прошу к столу. Сергея дожидаться не будем. Семеро одного не ждут.
Сергей не захотел срывать занятия со школьниками и пришел поздно, за это его заставили выпить «штрафную». Еще позже пришла Наталья Петровна. На дворе разыгралась февральская метель, засвистела за окном, завыла в трубе. Морозова ввалилась в дом похожая на снежную бабу. Дверь на кухню была открыта, её увидели и радостно зашумели. Даша выбежала и горячо обняла подругу. Сергей помогал ей раздеваться, и лицо его светилось счастьем. Лемяшевич завидовал другу: он, Лемяшевич, не имеет права так встречать её. Да и нельзя ему обнаруживать свои чувства.
Зачем? Пускай ничто не тревожит Сергея, Наталья Петровна шла к столу, обнявшись с Дашей.
— Как я рада, что ты приехала! Если б ты знала, как я рада!
Они сели против Лемяшевича. Сергей сидел на другом конце стола, рядом с Волотовичем. Наталье Петровне налили вино.
— Я из Задубья ехала на санях. Дорогу замело. Я водки выпью. — Она подняла маленькую рюмочку. — За нашего секретаря! — Она сказала «нашего» с той хорошей теплотой, какую умеют придать самым простым словам женщины.
Она не допила своей рюмочки, и её никто не стал принуждать, как Сергея. Лемяшевич не сводил с нее глаз. Она чувствовала его взгляд, краснела и нервничала, хотя в глубине души ей было приятно, что он так смотрит на нее.
Лемяшевич принадлежал к породе тех немногочисленных людей, которые, выпив, редко обретают дар красноречия, а чаще, наоборот, становятся молчаливыми и неловкими. Почувствовав, что слишком явно любуется Натальей Петровной, и испугавшись, что на это наконец могут обратить внимание, он попытался принять участие в общей беседе, но все у него получалось невпопад, и он невольно опять поглядывал на неё — не смеется ли она над ним? Нет, Наталья Петровна шепталась с Дашей.
Журавскии провозгласил тост за женщин, ему захлопали, Лемяшевич протянул бокал к Наталье Петровне и сказал:
— За вас!
— А за меня? — шутя спросила Дарья Степановна.
— И за вас, за всех, — смутился он.
Наталья Петровна тоже покраснела.
Разговор за столом становился все более шумным.
— Нет, Роман Карпович, это сверху кажется, что иначе быть не может… Я так же думал, пока сидел в райисполкоме…
— Адам Макарович, передай, брат, грибки!
— Сходи, Степанка, принеси ещё…
— Нет, послушайте, вы станьте на место председателя, б неделю поймете, что это такое — планирование сверху…
— Не решайте за чаркой государственные дела!
Но до слуха, до сознания Лемяшевича доходили не эти громкие возгласы мужчин, а тихий шепот двух женщин. Он старался не слушать, старался отвлечь свое внимание, поглядывая на другой конец стола, хотел возразить кому-нибудь, затеять спор — и не мог.
— Не притворяйся, Наташа… Ты совершаешь насилие над собой… над чувством…
— Лена… Ей тринадцать лет…
— Мы не умеем вести счёт деньгам. Что делают наши экономисты? Я не понимаю, зачем ремонтировать хлам, который мы чиним. Мы больше затрачиваем…
— Доказывайте. Вы — хозяева.
— У нас на бумаге права большие, а на деле — план, и никаких разговоров.
— Вот-вот… То же, что с планированием посевов…
— Тебя пугает слово «отчим». Да разве же Сергей такой человек?
— Гости дорогие, давайте ещё по маленькой! Слышите, что делается на дворе? Под этот свист только и выпить. Наливай, Сергей!
— Да, злится зима.
— Пускай, больше снега — больше хлеба. А какая ещё забота у хлебороба?
— Только с ним… — дальше Лемяшевич не расслышал, — я не потому что… его сестра…
— Боже мой! Я уважаю его, но…
— А ты снегозадержание организовал? А то последний сметет с поля.
— Ого! Снегозадержание у нас в этом году как никогда! Налей там женщинам, Кириллович!
Лемяшевич налил женщинам густой вишневой настойки, но они даже не взглянули на него.
— Нет, не знала ты его, настоящего женского счастья. — Дарья Степановна, увлекшись, сказала это в голос.
Наталья Петровна сжала Дашину руку, оглянулась, и взгляд её встретился с его взглядом.
Одно мгновение они смотрели друг другу в глаза. Но как смотрели! Говорят, любовь и ненависть всегда рядом. И вот во взгляде Лемяшевича отразились оба эти чувства во всей их понятной для нее глубине. Она ужаснулась. Выпустила руку подруги, прижала ладонь к груди и, опустив глаза, тяжело вздохнула.
— Так что ж, за урожай этого года? — предложил Во-лотович.
— Выпьем за урожай, Наташа! — сказала Дарья Степановна, поднимая свою рюмку.
— Будет урожай, Павел Иванович! Будет! Я полвека землю пашу и знаю, когда он будет, а когда нет! — говорил, слегка захмелев, Степан Явменович.
— По зиме?
— Не по зиме — по людям. Как люди работают!
— Правильно, отец! Хорошо сказано!..
— Хочешь, я поговорю с Леной?
— Нет, нет…
Улита Антоновна, которая без конца подносила закуски и присаживалась на минутку то возле одного, то возле другого гостя, видно догадалась, о чём шепчутся старшая дочка с докторшей. Подошла, села рядом с Натальей Петровной, сказала бесхитростно:
— Наташенька, не мучай ты его и себя. Сохнет он по тебе, света не видит.
Лемяшевич хмыкнул и неуместно и довольно бестактно пошутил:
— Не мучайте людей, доктор.
Женщины удивленно посмотрели на него, но каждая удивилась по-своему, потому что поняли они его разно.
Лемяшевич вышел на кухню — просто так, вернулся и сел рядом с Сергеем.
Часов в одиннадцать, когда уже пели песни и танцевали, Наталью Петровну вызвали к больному.
Человек, с головы до ног облепленный снегом, с кнутом в руках, стоял на кухне. Она выслушала его, вернулась и, стоя в дверях, сказала, виновато улыбаясь, как бы прося прощения!
— Позвольте поблагодарить вас, дорогие хозяева. — Куда? — спросила Дарья Степановна.
— В Тополь.
Тополь — самый дальний поселок сельсовета, километрах в семи от Криниц.
— Ой-ой! Серьезное что-нибудь?
— Ребенок.
— Убедительно, — сказал Журавский. — Машина не пройдет?
— Где там! — отозвался из кухни приехавший. — К нам и до этой метели машины не ходили! А теперь — не знаю, как и на лошади доберемся.
Все с молчаливым сочувствием смотрели на Наталью Петровну. А она в душе была рада, что вырвется отсюда: упорное сватанье Даши разволновало её. Кроме того, она все время боялась, что, подвыпив, вдруг начнут обсуждать все это вслух, втянут Сергея, заставят её дать ответ.
— Возьми тулуп, Наташа, — заботливо предложила Улита Антоновна.
— Тулуп я захватил, — сказал человек из Тополя.
— В такую погоду не помешает и второй, ноги получше закутай, — как родной, наказывала старуха.
Наталья Петровна не спорила. Она быстро надела пальто, накинула на плечи тулуп, длинный, до самого пола, по-девичьи живо повернулась, подметя тулупом пол хаты, и выбежала в метель.
32
Больная — девочка четырех лет, худенькая, с тонкими ножками, с широко открытыми голубыми глазами — задыхалась. Мать, женщина уже пожилая, носила её на руках по хате и не приговаривала, не утешала, а стонала от отчаяния, Когда Наталья Петровна велела ей положить девочку на кро: вать, мать, послушно выполнив приказание, кинулась ей на шею и заголосила:
