Виктор Конецкий - Том 1. Камни под водой
Она, наконец, обиделась и ушла.
— Ну, черта лысого я сейчас встану, — сказал Шаталов и накрылся одеялом с головой. «Прилетай немедленно!» И обратного адреса не написал… Что у него, пяти рублей нет? На две запятые и две точки хватило. «В дрейфе…» Уж если кто лежит теперь в дрейфе, так это он, Шаталов: хуже, чем ему, быть не может.
Под одеялом стало душно, да и какое-то смутное беспокойство все мешало заснуть. Где это Курамой? Пожалуй, встать все-таки придется.
И Шаталов нерешительно поднялся. Взял атлас, принялся листать холодные страницы. Вот она — Курамой, маленькая точка на берегу Тихого океана. До нее четыре с половиной тысячи миль. Это по прямой.
Шаталов выругался, хотя все это было скорее смешно. Потом свирепо почесал волосатую грудь и сказал:
— Манька, ты вислоухий нахалюга, вот ты кто. А ведь был когда-то скромным юношей!
Он закрыл трубу, еще раз перечитал телеграмму. Эти педантичные точки и запятые! В них весь Манька. Они не виделись уже четыре года и даже не переписывались все это время, и вдруг…
Шаталов забрался обратно в постель. С групповой фотокарточки, приколотой иголками к карте мира, смотрел куда-то в пыльное окно Маня. Его рука гордо лежала на эфесе курсантского палаша. Эти палаши на их жаргоне назывались «селедками»… Когда хочешь прыгнуть на ходу в трамвай, «селедка» обязательно попадет между ног… Думал ли курсант военно-морского училища Шаталов о том, что ему придется ловить настоящую сельдь? Нет. Он не думал. Какие они все на этой фотокарточке молодые и глупые… Маня самый высокий, и у него единственного блестят на фланелевке медали. Он успел повоевать…
Сколько лет назад они впервые увиделись?
Огромного роста солдат нерешительно вошел в класс, где сидел за вечерней самоподготовкой их взвод, и положил тощий вещевой мешок на пол в уголке.
— Доброе утро, — пробормотал парень. — Меня назначили к вам.
Завзятый разгильдяй Пашка Павлов посмотрел на потолок, потом на парня и сказал:
— Мне сдается, сейчас вечер. Или это мне только сдается, а, ребята?
Все хором подтвердили, что до вечернего чая десять минут.
— Я ошибся, товарищи. Я, по правде говоря, немного смущаюсь, когда прихожу к незнакомым. Вы меня простите, пожалуйста. — Он снял пилотку и здоровенными ручищами стал крутить жестяную звездочку на ней.
— А вы не смущайтесь, Манечка, мы вас щекотать не будем, — жеманно сказал Володька Кузнецов.
Так Маня стал Маней. Володька здорово умел прилеплять прозвища. Сам он прозывался Интегралом — за напоминающую этот знак изогнутую тощую фигуру.
Парень все стоял посреди класса и крутил звездочку. Они рассматривали его солдатскую форму, погоны, съехавшие на ключицы, вислоухую круглую голову и ухмылялись.
— Ну, ладно, ребята… — шептал парень, обдергивая гимнастерку и переминаясь с ноги на ногу. — Ну, чего в самом деле…
Они три месяца носили бляхи с якорем и синие воротники, считали себя уже старыми моряками и равнодушно отнестись к появлению пехоты не могли.
— Сколько кабельтовых обмоток на твоих икрах, дружище? — спросил Пашка Павлов. И многие другие тоже задали парню глупые вопросы.
— Я не знаю, сколько это — «кабельтов», товарищи, — отвечал он. — Я, по правде говоря, всего сухопутный солдат, да и простой санитар к тому…
Новые шутки посыпались на него. Маня оглянулся на дверь. И тут сердце Шаталова не выдержало. Он встал и протянул парню руку.
— Это мы без зла, — сказал Шаталов. — И не вздумай обижаться!
— Ну что ты! Зачем, по правде говоря, я буду на вас обижаться? Ведь нам жить вместе!..
В кубрике соседняя с шаталовской койка была свободна. Ее и занял Маня.
После отбоя новичок все ворочался и ворочался. Он то вытягивался во весь рост, просовывая ступни между железными прутьями койки, то собирался в большой, тяжелый ком.
— Кончай извиваться! — наконец цыкнул Шаталов. — Спать не даешь!
— Я, кажется, должен тебе сказать одну маленькую вещь, — шепотом ответил Маня, послушно пряча ноги под одеяло и успокаиваясь. — Я должен сказать, что ты — хороший парень. А? Как ты думаешь?
Шаталов даже сел:
— Это почему же я — хороший?
— Ты пришел мне на помощь, когда ребята стали уж очень смеяться надо мной. И ты еще улыбаешься хорошо, вот.
— Н-н-да, — сказал Шаталов. Он смутился. Он не привык к таким откровениям.
— Я обязательно отвечу тебе добром на добро, — пообещал Маня, огромными кулаками постукивая по углам подушки. — А пока, если тебе не очень затруднительно, почеши мне, пожалуйста, спину.
— Что?
— Понимаешь, она у меня очень чешется по ночам, спина. Там, где шрам, а?
И Шаталов почесал ему широкую, плотную и горячую спину в том месте, где поперек ребер тянулся неровный и длинный — сантиметров в пятнадцать — шрам.
— Это откуда у тебя? — спросил он.
— С детства, — безмятежно объяснил Маня. — Упал с забора. А почему-то чешется до сих пор. Спасибо. Спокойной ночи.
Шаталов уже стал задремывать, когда вновь услышал низкий, густой и какой-то вразумительный голос:
— Утром вам черный или белый хлеб дают?
— Белый. По двести грамм.
— Это хорошо, — помедлив, сказал Маня. — Очень даже хорошо. Солдатам такого не дают.
Кончался сорок пятый год. И все они, молодые парни, хотели есть и утром, и днем, и вечером…
Шаталов любил Маню, и много хорошего в юности было связано с этим добродушным дылдой, но, вспоминая сейчас прошлое, он не ощутил ни волнения, ни радости. Настоящее было слишком плохо.
Шаталов просто решил послать Маньке «молнию», узнать, что с ним случилось. Но не было адреса. Кто может знать точный почтовый адрес? Манькин брат. А где он, Федька? Черт его знает…
Шаталов попинал ногами сбившееся одеяло, послушал, как скрипит кровать, как гулко хлопает за окном, — с крыши дома напротив сбрасывали снег.
А может, все это шутка, розыгрыш? Вдруг Маня первый раз в жизни решил пошутить? Во всем мире нет такого странного человека, как Манька. Он не мог понять ни одной шутки. Он все всегда принимал всерьез. И сам никогда не шутил…
Заснуть бы. Но очень уж неприятно стукает машинка в груди. Испортилась. Так тарахтит гребной вал, когда на штормовой волне судно задирает корму и винт начинает крутиться в воздухе… Кончились штормы. Предстоит устраивать все заново, ходить в узких брюках и вешать бирку на доску табельщицы в какой-нибудь конторе… А пока хочется лежать и смотреть в окно.
Нет, и смотреть не хочется. Когда же пройдет период мальчишества? Где серьезность и последовательность? Вот Манька всегда знал, чего хочет и зачем. Он никогда бы не полез на вельботе сквозь штормовой накат в незнакомом месте, рискуя собой и людьми только потому, что ему не нравится писать акты инвентарной комиссии… Как его добродушие смешило и ребят, и начальство! А он грыз себе да грыз гранит военной науки.
Шаталов кое в чем помогал ему. Как-то они сидели совсем одни в классном помещении. Была середина ночи. В кубрике вместо них спали под одеялами туго свернутые шинели.
Шаталов вбивал в голову друга премудрости торпедной стрельбы. И вдруг обнаружил, что Маня путает курсовой угол цели с аппаратным углом своих собственных торпедных аппаратов. Это было уже верхом невежества.
Маня сидел, опустив голову.
— Хочешь морковки? У меня еще осталось, — заискивающе сказал он и поерзал на стуле. Вечером, прежде чем запереться в классе, они стащили на камбузе полную бескозырку моркови. Свою долю Шаталов давно схрумкал, а Маня экономил. Он берег ее для репетитора.
— Ты болван, милый мой, — сказал Шаталов. — Не увиливай за морковку. Не выйдет. Что такое аппаратный угол?
Маня оторвал уголок измаранной чернилами промокашки и принялся жевать его.
— Я не увиливаю. Я понимаю, что понимаю мало и плохо, Дима. Это все оттого, что на фронте я мало тренировал мозги. Но морковку ты все-таки возьми. Я больше ее не хочу. Честное слово, не хочу.
И Шаталов взял, но спросил:
— Манька, почему тебя понесло в училище? Ведь ты любишь военную службу и математику, как дневальство в гальюне верхнего этажа.
— Сказать по правде, мне легче там дневалить, нежели разбираться с углами и гипотенузами, — ответил Маня серьезно и грустно.
— Выплюнь промокашку, — приказал Шаталов.
Маня послушно выплюнул. Потом встал и сказал:
— Ты понимаешь, Дима… Ты понимаешь… Мне совсем не весело, что я всю жизнь буду военным, но однажды я… убил… и… вот…
— Если ты убил когда-нибудь муху…
— Не перебивай, Дима. Ты же знаешь, я не умею трепаться так здорово, как ты, например. — Маня уселся на пол у батареи и сумрачно умолк.
— Извини, пожалуйста.
— Ладно, это все пустое… Знаешь, о чем я мечтал когда-то? Я мечтал, — торжественно, постукивая кулаком по батарее, сказал Маня, — искать красоту! Не все, понимаешь, замечают, по правде говоря, сколько может быть красоты в жизни. Вот я и хотел стать режиссером в кино, что ли, но…
