Артем Веселый - Россия, кровью умытая
— Пошел… Поше-е-ол!..
К пристани жались английские, французские корабли. Метали корабли на русский берег тюки обмундировки, шотландские консервы, ящики кокосового масла, сгущенное молоко и ящики снарядов с траурным трафаретом:
БЕЙ — НЕ ЖАЛЕЙ, ЕЩЕ ДОСТАВИМ.
Город с верхом был налит ужасом и паникой.
На базаре по телеграфным столбам были развешаны оборванцы: проволокой за шею, унылые руки, толстый язык, — баста.
Вечером пылающие кафе пенились смехом. С собачьей угодливостью улыбались конфетные румыны. Рыдали скрипки. Сильва, Кармен, тройка, которая по Волге-матушке… Мишели и Дианы, Жоржи и Анжелики. Глаза лысые, как перламутровые пуговицы. И ноздри широкие, пляшущие, такие у загнанных, храпящих коней. Спасательный порошок на кончике ножа:
— Аах!
По ночам, закованный в золотые цепи огней, рыдающий и пляшущий, город вздрагивал под ударами ледяного норд-оста. По ночам на Тонком мысу ружейная канитель: контрразведка зарабатывала хлеб и славу.
По заре гудела далекая канонада, по Закубанью стучались красные.
Подполье жило особой жизнью и особыми законами, совсем не похожими на те законы, что прикованы к человеку, как ядро каторжника. Сверкающее колесо дней сыпало удачами, провалами и счетной радостью.
Комитет стоглаз, столап.
В городе мобилизация: подпольный комитет посылает на приемочный пункт своих ребят, чтоб сагитировать и увести надежных в горы, в свой отряд.
За вокзалом в тупик загнан вагон патронов: патроны разгрузить и перебросить в горы.
Волнения в местном артиллерийском дивизионе: связаться, организовать, ночью офицеров под лапу, рядовых в горы.
Нужны денежки: собрать пару копеек у грузчиков и цементников; немедленно устроить налет на полковника Саломатова — за границу собирается — золото, верное дело, крой.
Убрать Черныша: Черныш — начальник охранки. Подвешиванье за ребра, селедка, шомпола, иголки под шкуру, резиновые палки, лоскутки сорванных ногтей — все это дело его рук. Из тюрьмы стон: «Уберите Черныша»; от районных ячеек вой: «Смотайте гада…» За короткое время он перебил и перевешал три состава подпольного комитета. Не раз в него стреляли, бросили бомбу, и все впустую. Новые агентурные сведения, присланные на лоскутке папиросной бумаги: «Черныш в штабу на заседании, а выйдет к трем часам».
Штаб в пазухе города. Все равно кокнуть. В комнате случайно шестеро.
Жребий бросали чечевицей.
Пала отметина на Илько.
Расплескивая по груди, хватил Илько стакан неразбавленного спирта. Обветренное цыганское лицо его потемнело — кровь взволновалась.
— Фенька, товарищи, дай закурить!
Поймал в портсигаре папироску. Прикуривает у Феньки, а затылок горит.
В дверь кинулся и вспомнил: так же горел затылок, когда его, Ильку, в Балабановскую рощу расстреливать вели.
Автомобилей фырк крошево лиц звон шпор.
С корзинкой на голове Илько через дорогу.
— Лепошки… Горячи лепошки…
Штаб.
Из штаба вышел Черныш: папаха, усы, светлая серая шинель, ордена во всю грудь.
Илько навстречу.
Он…
Вот…
Тра-ра-ра-ра-ра-тах!..
Обойму в упор.
Смеется Черныш и рук из кармана не вынул.
От испуга Илько бежать не может. Черкнула мысль острая: «В панцире, говорили мне…»
Налетели шпики, казаки из дворов. Остры сабельки посекли на парне стеганую солдатскую кацавейку.
За день в горы сунули целый обоз мяса; на базаре шпика в сортире утопили; в бухте сожгли пароход со снарядами. Последнее было так: ночью, разгребая грудью кипящую воду, из далекого Марселя прибежал нарядный кораблик. А утром на явочную квартиру рабочего Петра Олейникова зашел подпольщик, матрос Герасим, одетый под английского капитана. Спросил он бутылку спирта и бутылку бензина. Спирт вылил в себя, а бензин засунул в карман и, не говоря ни слова, ушел. У начальника порта Герасим, сверкнув капитанским погоном, потребовал военный катер и на катере отправился «принимать снаряды». Через полчаса на рейде пылал кораблик, оглушительно рвались снарядные погреба, и черный дым затягивал горизонт. Вот и все.
Из тюрьмы опять письмо: «Каждую ночь уводят товарищей. Спасите, помогите».
Сердце в груди ворочается, а руки не достают — не фокус ведь.
Фенька вела подготовку налета на тюрьму. Бегала — бегала язык высунувши: подкуп надзирателей, сигнализация, телефоны, ключи, охрана, сговор с Александром — дела выше головы, а тут, ба-бах, завалилась Фенька и сама.
Порубленного, избитого Илько за руки, за ноги тащили по тюремному коридору. Голова билась о ступеньки, мела пол. Ржаво тявкнул замок. Пахнуло кислой вонью, холодным камнем.
С размаху щукой в угол.
От ревущей боли и холода очнулся. С великим трудом поднялся на ноги.
Ни сесть, ни лечь. Посеченная в ленты спина скипелась кровью. Зализал в деснах осколки зубов. От слабости прислонился к стенке и — навзрыд.
. . . . . . . . . . . . . . .После первого допроса заправили Илько в камеру смертников. Там Илько встретил Петьку Колдуна и товарища Сергея.
— Здорово!
— Здорово.
— Хомут?
— Какое… Так и так, ось в колесе, кругом пять в пять, ожидаем с часу на час, уховертки — ключи — в свою кузницу заказали.
Отлегло, отвалила смертная тошнота от сердца, повеселел Илько и огляделся: камера сутула, стара.
Ленивее волов выматывались мутные дни. Гулкие ночи уползали торопливо, оставляя за собой крики, плач, шелуху шороха. В камере смертников не было ни нар, ни стола, одни стены. По щиколки вода. Здоровые стояли по многу дней. Слабые сидели и лежали в воде.
Каждую ночь выдергивали смертников.
— Макаренко?
— Есть.
— Сидоров Иван?
— Тута.
— Калюгин?
— Я.
— Касапенко?
Молчанье.
— Петро Касапенко?
Из угла торопливо:
— Туточки он… От тифу помер, вонять начинает…
— Собирайсь!
Какие там сборы? Табачок, спички оставят — зачем добру пропадать? Потухающим глазом цапались за голые стены и, распрощавшись с товарищами, уходили в ночь.
Бандит Петька Колдун дожидался смерти беспокойно. Нанюхавшись марафету и наводя на всех уныние, он метался по камере, царапая когтями грязную грудь — рубашку проиграл, — на груди у него татуировка: «Боже храни моряка».
А товарищ Сергей до последнего часа огрызком карандаша царапал воззвания «к рабочим, солдатам и крестьянам» и каждое утро передавал их туда, на волю.
Белые и чуяли недоброе, да кончика не могли найти.
Черныш наружную охрану удвоил. В тюрьме сам деловых тряс: кончика искал. На допрос — на ногах, с допроса — на карачках: «Как да что, да какие твои мнения? Здорово живешь, сукин сын… Цоп, бяк, брык, ах, ах…»
После допроса прочухался Илько в чужой камере: высокое окно, дикий камень прет. На койке, из-под груды тряпья, рыжий затылок.
— Фенька… Фенька.
Стонать перестала.
Приподнялась.
Спрыгнула и упала на Илько, прикрыла его собой, как клушка цыпленка.
— Ты, Илько?
— Я.
— Ну вот, опять вместе.
— Давно сгорела?
— Ерунда… А ты откуда? Из заводиловки? Ну, как?
— Без звука, — прошептал он и улыбнулся.
— Молодец, — поймала и крепко встряхнула его руку. — Знаешь, нонче ночью налет?
— Знаю.
— Тсс…
Только сейчас он заметил, что за ухом потемнели рыжие волосы, спеклись в лепешку, и щека Фенькина была чем-то проткнута.
Стукнул засов.
Ленивая дверь ржаво зевнула.
Кровяной глаз фонаря уткнулся в двоих.
Фенька перешла на койку.
Стражники стучали прикладами, переступали с ноги на ногу, покашливая в кулак.
Офицер такой красивый:
— Встать!
Двое подняли Илько, встряхнули, приставили к стенке. Вялый офицер носовым платком чистит рукав, говорит устало:
— Козни зеленцов, налет на тюрьму, состав комитета, все это чепуха, вздор, все известно, меры приняты, крамола будет вырвана с корнем… И даже про них — Илько с Фенькой — он все знает. Конечно, молодость, любовь…
Но это он говорит уже не по службе, а от чистого сердца. Требует от Илько пустяков: кое-кого назвать и пару-другую адресов.
Молчанье.
Бьется луна в оконном переплете.
Офицер простуженно кашляет:
— Предупреждаю, молодой человек, за неисполнение законных требований я отдам вашу девицу взводу моих солдат.
Илько молчит.
— Ну?.. Я надеюсь, вы будете благоразумны?..
Илько отхаркивает кровь и молча перебирает разбитыми губами. В нижнем этаже фальшивомонетчики горланили:
Крути, верти, моя машина,
Наворачивай пистон…
Фенька сказала глухо, ровно издалека:
— Илько, не смей.
— Вот как! — прорвало офицерскую вежливость, и ругательства хлынули из него.
