Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина
…Бой затих только к вечеру.
Получив в штабе пропуск, Анисим поднимался по безлюдной, тонувшей в сумерках улице Темерника. Город был безмолвен, как кладбище. Ни одного огонька не светилось в окнах домов.
Анисим шел быстро. Сердце учащенно билось. Наконец-то он увидит жену, отдохнет после двухнедельной боевой жизни… Левая рука, заново перевязанная в полевом госпитале, при каждом шаге, отзывалась болью. Голова гудела.
Анисим толкнул ногой калитку, вошел в тихий дворик. Окна флигелька, в котором жил Иван Игнатьевич, были темны.
Флигелек выглядел теперь еще ниже, невзрачнее. Анисим представил маленькую комнатку, верстак, развешанные на стене столярные инструменты, вспомнил всегда приветливое лицо хозяина, дружеские сборища, на которых не раз слышал слово Ленина, — и почувствовал, как горло сжимают горячие спазмы.
На стук никто не ответил. Постучал еще раз. Молчание….
Тогда он бросился к двери и нащупал замок. Только тут подумал о том, что со времени последнего свидания с Липой прошло около двух месяцев, и за это время могло случиться многое. Но он тут же отогнал мысль о несчастье и, еще раз выйдя за калитку, вернулся к флигельку, присел на подгнившие деревянные ступеньки, решив, что Липа могла уйти куда-нибудь и скоро вернется.
Прошло не менее часа. Каждая минута казалась Анисиму утомительно-длинной. Он снова вышел за калитку и встретился с закутанной в шаль маленькой женщиной. Это была Василиса Ивановна, жена Ивана Игнатьевича. Она не сразу узнала Анисима и некоторое время невпопад отвечала на его вопросы. Она походила на безумную.
Анисим и Василиса Ивановна вошли во флигель. Дрожащей рукой женщина зажгла лампу, осветившую пустую нахолодавшую каморку, аккуратно прибранный верстак, пилочки, отборники, развешанные по стене. Василиса Ивановна опустилась на табуретку, сжала на коленях маленькие сморщенные руки. Анисим не находил слов утешения, молча, выжидающе смотрел на нее.
— Не узнала я вас, милый человек, извините. Горе затуманило мне глаза, — сказала Василиса Ивановка, — Сколько вас собиралось к Игнаше… Да и изменились вы очень.
Василиса Ивановна подняла на Анисима опухшие от слез глаза и вдруг всплеснула руками, воскликнула:
— Ах, милый человек! Чего же я не скажу вам, где Олимпиада Семеновна. Уехала она от нас. Такая была уважительная да славная молодаечка.
Привстав с табуретки, охваченный тревогой, Анисим спросил:
— Где же она, тетенька, говорите скорей?
— Увезли ее. Налетели корниловцы, прибежал какой-то казак и уволок ее, сердешную. Даже одеться не дал толком. А ведь она, милый человек, в положении. Только и успела крикнуть, что уезжает в Рогожкино, А уж как плакала она да убивалась. Жалко было смотреть. А теперь вот нету ее. И Игнаши нету… Завтра их всех хоронить будут, — и Василиса Ивановна зарыдала.
— Не надо так. Успокойтесь, — только и смог сказать Анисим. Он чувствовал, что каждую минуту может разрыдаться.
— Пойду я, Василиса Ивановна, — вдруг заторопился он, здоровой рукой натягивая на голову шапку. — Вы уж меня извиняйте.
— Куда же вы, милый человек? Посидите, погрейтесь. Я самоварчик поставлю… — вытирая слезы и всхлипывая, спохватилась Василиса Ивановна.
— Я после зайду, тетенька. После…
И не успела Василиса Ивановна что-либо ответить, как Анисим рванул дверь, выбежал на улицу.
13Узнав в штабе, что дружина задержится на несколько дней в городе, Анисим получил отпуск и ранним утром был уже на пристани.
Там он встретил знакомых рыбаков и на одной из санных подвод по донской ледяной дороге в тот же день добрался до хутора Рогожкино.
Смеркалось, когда, простясь с подводчиками, Анисим берегом направился к Сидельниковым. Вдали, примыкая к Дону, по-зимнему неприветливо чернел голый сад. Одиноко, заброшенно мерцали огни хутора. Но несмотря на глухомань, близость фронта ощущалась и здесь. Кой-где во дворах стояли подводы, раздавались оживленные голоса. В хутор недавно вошла какая-то красногвардейская часть.
Анисим ускорил шаг. Сердце стесненно билось. Досадной тяжестью обвисала поддерживаемая перевязью левая рука.
Лохматый цепной кобель во дворе Сидельниковых встретил Анисима бешеным лаем. Анисим старался обойти его, но вдоль крыльца была протянута проволока, по ней скользило кольцо цепи, и кобель свободно бегал от сарая к куреню. Прорваться к крыльцу не было никакой возможности.
Цепь громко лязгала, пес надрывался от лая, но из дома никто не выходил; только в освещенном окне показалось чье-то бородатое лицо и в ту же минуту скрылось.
Быстрым взглядом Анисим окинул просторный, очищенный от снега двор. Все здесь говорило о зажиточной, нерушимой годами жизни. Добротная конюшня, каменные пристройки, ледник, сетной лабаз, дом на высоком фундаменте, расписанный в зеленую и голубую краску, резное с железными петушками крыльцо, большие светлые окна…
Гнев перехватил горло Анисима. Не помня себя, Анисим выхватил из кармана ватника наган и хотел было уже пристрелить разъяренного пса, но в это время дверь куреня отворилась, и на крыльцо вышел высокий седобородый старик в синем, окантованном красными шнурками чекмене.
— Кого надоть? — по-хозяйски строго спросил он.
Еле сдерживая себя, Анисим спросил:
— Максим дома?
— А ты что за человек? Отколь?
— Сначала убери собаку, дед, а потом будем балакать. Иначе я ее прикончу. Убери, говорю! — Анисим угрожающе поднял наган.
Старик медленно сошел с крыльца, оттянул рвущегося волкодава к закуте, сказал с ненавистью:
— Грабить пришел, анахвема? Так тут уже были и без тебя…
Анисим взошел на крыльцо, ударил ногой в дверь. Старик забежал наперед, загораживая собой вход в горницу.
— Убивай, анчихрист!.. Тьфу! Кто ты, нечистый?
— Про Анисима Карнаухова не слыхал, дед Антон? Да не трясись ты, тебя я не трону. Где Липа, дед, скажи, да не виляй хвостом!
Старик не ответил.
Анисим оттолкнул его плечом, вошел в горницу. В просторной комнате царил беспорядок. Валялись на полу снопы камыша, стояли раскрытые сундуки, домашней рухлядью был завален угол. Половина стены увешана староверскими, древнего письма, иконами, перед коричневым ликом Иисуса, вытянувшего кверху два тонких перста, жарко горит лампада из розового стекла.
— Где Липа? — схватив старика за воротник холстинкой рубахи, спросил Анисим.
Дед Антон молчал. Упав на колени перед божницей, он стал класть поклоны шепча:
— Сохрани и помилуй… Отойди от врага — сотвори благо. Не оскверню уста поганым словом супротив врага своего…
Белая борода старика мела грязный пол.
Тихий плач послышался за запертой на замок дверью, ведущей в спальню. Анисим бросился к ней, рванул. Замок вместе с железными петлями упал на пол. Навстречу из затхлой спальни выбежала бледная, в изорванной кофточке, Липа. Волосы ее были распущены.
Анисим неуклюже обхватил ее здоровой рукой.
— Анися! — зарыдала Липа. — Что они со мной сделали? Они убьют меня… Максим сейчас приедет. Уходи, Анися, они и тебя убьют.
— Что ты такое говоришь? Чудная ты! Кто нас теперь убьет? Теперь наше право. Большевики пришли, Липонька.
Анисим тормошил Липу, как бы стараясь разбудить ее от тяжелого сна, торопил:
— Одевайся скорей. Уедем отсюда. Пока — в город. Теперь нас никто не остановит.
В передней все еще молился старый Сидельников. Когда Анисим и Липа уходили из горницы, он послал им вслед еще одно проклятие.
Через час знакомый Анисиму рыбак мчал его и Липу на легких санях в город.
14Уже вторую неделю жил Анисим в Ростове. Случайные часы отдыха проводил на временной своей квартире, во флигельке Ивана Игнатьевича.
Липа дохаживала последние дни беременности.
Часто она сиживала одна-одинешенька у окна и тосковала по хутору. Город и раньше угнетал, пугал ее. Особенно пугал он ее теперь, когда походил на военный шумливый лагерь. Ростов все еще был на чрезвычайном положении, ночами улицы были темны и тихи, и тишину нарушали изредка тревожные выстрелы.
Невольно мысли Липы уносились туда, где уже зеленели бугорки, подсыхали тропинки, ночи были полны звона ручьев, невнятных шорохов бурно наступающей весны. Прислушиваясь к требовательным толчкам в животе, ожидая пугающего часа родов, она тайком плакала, посылала мужу неосмысленные упреки.
В одно из солнечных утр в конце марта, когда Анисим, придя очень поздно домой, крепко спал, его кто-то с силой тряхнул за чуб. Вскочив, он быстро протер глаза. Перед ним, скаля щербатый рот, стоял Павел Чекусов. В окно прямо на кровать падали теплые лучи. Было слышно, как хлопотливо чирикали на дворе воробьи.
— Здорово, крутек! — смеялся Чекусов.
— Глянь-ка! Не ждали, не гадали… — бормотал спросонья Анисим.
