Лев Кассиль - Том 3. Линия связи. Улица младшего сына
– Нет, Дуся, ты решайся, – говорил дядя Гриценко. – Вовку, в случае чего, я с собой заберу в каменоломни. Я уж с командиром отряда нашего толковал. Разрешает. Он Никифора знает. И Ванька мой там тоже будет заодно. А я уж за ними обоими пригляжу. Ты не сомневайся на этот счет.
– Да ведь Вовочка-то у нас еще глупый, – сокрушалась Евдокия Тимофеевна. – Как он там один будет? И какая от него польза вам?
– Насчет пользы нам – это разговор потом уж пойдет. На сегодняшний день не о том речь. О нем самом забочусь. Как такого наверху оставлять, если немцы придут? Ты что, характера его не раскусила? Мало тебе с ним хлопот было в мирное время?
– Так-то оно все так… Да как-то боязно… Как же он там без меня?
– Ты сама без него тут держись, а за него не бойся.
– Ох, страшно мне, Иван Захарович, боязно мне все-таки!
– Тут за малого тебе еще страшнее будет. А так без него дурной час переживете и Нюше моей дом сберечь поможете. Ей одной не справиться. Хворая она у нас… Да к тому же, в положении она: к весне прибавления ожидаем. Где ж тут! И под землю ее брать нельзя: не сдюжит здоровьем. А то бы я вас всех вниз позабирал…
В первых числах ноября в домике дяди Гриценко, где теперь жили Дубинины, дрогнули стекла, звякнула посуда. Тяжелые удары, глухие и как будто вязкие, донеслись со стороны Камыш-Буруна.
Дядя Гриценко вернулся к ночи из каменоломен бледный, озабоченный. Он долго выковыривал из ушей известковые крошки. Потом тихо подозвал к себе Ваню и Володю:
– Ну, хлопцы, будьте наизготовке. Немец к Камыш-Буруну подходит, не сегодня-завтра вниз подаемся. Так чтоб все было у вас в полной исправности. Чтоб как будет приказ, так раз – и там. И никуда без моего на то разрешения не отлучаться.
Володя и Ваня, которых сейчас еще не пускали в каменоломни, целые дни проводили на шахтном дворе, помогая взрослым: выгружали продовольствие, ящики с патронами, мешки с мукой, тащили в клеть матрацы, подкатывали бочки. Мальчикам нравилось, что дело обставляется так хозяйственно. Чего только не спускали под землю через боковые штольни! Чьи-то сундуки, баян в чехле, одеяла, связанные кипами, шкафы… Но больше всего, конечно, ребята были довольны, когда, отогнав их подальше от главного ствола, шахтеры-камнерезы опускали вниз какие-то тяжелые, тщательно прикрытые брезентом или плащ-палатками предметы, в которых разве только совсем ничего не смыслящий в военном деле человек не угадал бы пулеметов.
Иногда из недр каменоломен поднимался наверх Зябрев. Мальчики, еще издали узнавая его большую и ладную фигуру, бросались навстречу, и командир на ходу подмигивал им своим веселым черным глазом из-под круто взлетавшей длинной брови:
– Гей, пионеры! Действуете?
– Товарищ командир, – тихонько спрашивал у него Володя, – мы скоро вниз полезем?
– Не лезь поперед батьки в пекло, – отшучивался командир. – Еще насидимся внизу, и наверх попросишься.
– Ни за что в жизни не попрошусь!
– Ну и глупо сделаешь. Я лично там всю жизнь сидеть не собираюсь.
И командир шел к маленькой зеленой «эмке», издали крича шоферу:
– Емелин, давай в город скатаем! В горком меня забрось, к товарищу Сироте.
С моря стали наползать холодные, плотные, как мокрый войлок, туманы. Они заплывали в долины, скрывали окрестные возвышенности, и казалось, что пространство, оставшееся для жизни, с каждым днем становилось все теснее, все уже. За туманом немолчно грохотали орудия. Звуки войны становились все явственнее, приближались…
Шестого ноября дядя Гриценко, уходя утром в каменоломни, вынул из нижнего ящика комода свернутый красный флаг и велел Ване влезть на крышу.
– Вовка, ты ему тоже подсоби. Прилаживайте, ребята, покрепче. Завтра праздник. Нехай люди видят… Да повыше, хлопцы, чтобы издали горело! Чтобы помнили, как поселок наш кличут: Краснопартизанский! С того самого девятнадцатого года. И во веки веков!
Володя и Ваня подняли над черепичной крышей домика шест с флагом. Сверху хорошо был виден весь поселок, и мальчики заметили, как там и здесь над крышами Старого Карантина стали появляться красные праздничные флаги. Море дышало тяжким туманом, словно за крутыми берегами закипало какое-то варево. Стена тумана, поднимавшаяся за Камыш-Буруном, закрывала все окрестности, но за этой стеной слышались выстрелы, орудийные залпы, доносилось татаканье пулемета, сухой стук автоматов. Иногда что-то со свистом проносилось над головой по направлению к городу, и вскоре оттуда немедленно перекатывался над всей округой бухающий удар.
А над белыми домиками Старого Карантина ветер трепал яркие алые флаги, и люди негромко, но многозначительно и с доброй надеждой в голосе поздравляли друг друга:
– Флаги-то играют…
– С наступающим праздником!..
– Эх, не так, думалось, праздник встречать будем! Ведь двадцать четвертая годовщина…
– Немчура проклятый! Навязался на нас, погубил нашу мирную жизнь!
– А флажки-то, глянь, развеваются…
– Которые потрусливее, те без флагов сидят, схоронились за ставенками.
– Да много ли таких? Раз-два и обчелся. Я сейчас шел по поселку, так везде флаги колыхают.
К вечеру два разведчика отряда, Важенин и Шустов, вернулись из Камыш-Буруна. У входа главного ствола каменоломен их встретил стоявший тут на посту с винтовкой Гриценко.
– Что нового-хорошего принесли, разведчики?
– Нового немного, хорошего еще меньше, – отвечал Важенин.
– Немцев у Камыш-Буруна не видать?
– И видать и слыхать, – мрачно бросил разведчик.
– В Эльтигене уже. Наши там заслон сделали. Задержали немного, – объяснял пожилой разведчик Шустов. – Они, вишь, на Керчь рвутся. Объявили уже, нахвастались, что к завтрашнему дню там будут. Дескать, хох, к годовщине Октябрьской революции германская армия заняла город Керчь, один из крупнейших промышленных центров Крыма… И тому подобное. Видели мы их листовки. Знаем. Ну, наши-то им этого пирога к празднику и куснуть не дадут. Только у них тут, в этом месте, скопление сил большое, да автоматы у каждого.
– И танков хватает, – заметил Важенин.
– Командир здесь? – спросил у Гриценко Шустов.
– Вниз ушел, в штаб.
Оба разведчика двинулись к стволу шахты, где ходила клеть.
…Тишина была в затемненном поселке, только со стороны Камыш-Буруна, откуда прежде, бывало, глухо доносился мягкий рокот прибоя, слышались выстрелы и раскаты взрывов.
И вдруг на темной улице, недалеко от входа на шахтный двор, внятно раздалось:
– Говорит Москва!
И у последнего громкоговорителя, еще не снятого со столба, в темноте собрались жители поселка. Хлопали калитки, двери: люди выбегали из домов. Володя и Ваня также бросились туда.
Гул взрывов, пушечной пальбы и частых винтовочных выстрелов со стороны моря и Камыш-Буруна нарастал. Люди прикладывали ладони к ушам трубкой, чтобы лучше было слышать передачу из Москвы. Когда раздавался какой-нибудь уж слишком громкий взрыв поблизости, досадливо отмахивались. И в холодный ветреный мрак военной ночи, сквозь треск и грохот близкого боя, вошли из дальней дали несшиеся слова октябрьской Москвы:
«… продвигаясь в глубь нашей страны, немецкая армия отдаляется от своего немецкого тыла, вынуждена орудовать во враждебной среде, вынуждена создавать новый тыл в чужой стране, разрушаемой к тому же нашими партизанами, что в корне дезорганизует снабжение немецкой армии, заставляет ее бояться своего тыла и убивает в ней веру в прочность своего положения…»
И люди, стоявшие в темноте у столба под рупором, в эти минуты, казалось, не слышали зловещего грохота приближавшегося боя, не слышали свиста проносившихся невдалеке снарядов… Они внимали только словам Москвы да слышали еще биение своих разгоряченных сердец, заново согретых великой надеждой.
Москва замолчала. Шорох необозримого пространства потек из невидимого в темноте рупора. Уже стали расходиться люди, но опять что-то звонко щелкнуло в громкоговорителе, и женский голос, такой громкий, что чувствовалось – это говорится где-то рядом, – медленно и печально сообщил:
«Внимание! Говорит районный радиоузел. Всем, всем! Граждане, через пять минут мы временно оставляем поселок Камыш-Бурун. На этом узел свою работу заканчивает до освобождения от захватчиков. Смерть немецким оккупантам!»
Щелкнул рупор. Из него, казалось, расползалась мертвая, черная пустота. Она закралась во многие сердца, и даже у самых смелых в эту минуту похолодело в груди. И захотелось людям скорее к свету, к теплу огня и прочной человеческой дружбе, чтобы ощутить рядом со своим плечом крепкое плечо верного боевого товарища и не чувствовать себя потерянным в этом мрачном, опустевшем мире, в который уже входили свирепые обидчики.
