Валерий Рогов - Нулевая долгота
Фролов не задумываясь ответил:
— Фашизм — это ежедневное насилие над человеком, над подавляющим большинством народа. Это ежедневное насилие над мыслью. Вы говорили о свободах, о народе, которому они не нужны. Это ложь! — Фролов разгорячился: — При фашизме тоже есть свобода. Свобода для одного или для кучки делать все, что им заблагорассудится. Неограниченная свобода подавлять всех и все. — Он прервался, чтобы закурить. — Фашизм — это насилие и ложь. Ложь и насилие! Когда португальский фашизм рухнул, тут же рухнула и ложь о народной поддержке. Большинство сразу объявило себя антифашистами и сразу сбросило памятники непогрешимому вождю. Разве не так?! — Уже в спокойном тоне он заключил: — Человек потому и человек, что он хочет мыслить свободно, поступать свободно, жить свободно.
— А если все же выбирают фашизм? — осторожно заметил Жозе да Силва.
— Фашизм не выбирают, — резко возразил Фролов, — фашизм навязывают силой. Силой его и свергают.
— Вы убежденный коммунист, — как бы даже и похвалил Жозе да Силва. — А не думаете ли вы, что фашизм может вернуться в Португалию?
— Нет, не думаю, — твердо ответил Фролов.
— Пожалуй, вы правы, — согласился Жозе да Силва.
Фролов вернулся в конец салона и вскоре забылся крепким сном, без сновидений. Он пробудился, когда уже было яркое солнечное утро. Внизу простиралась океанская синева. Впереди в солнечной дымке он увидел серую скалистую землю. Берег изломами поднимался над лазурью и, подобно крепостной стене, сурово и угрюмо сдерживал безудержный накат громадных ленивых волн. Земля!
В здании лиссабонского аэропорта «Портела» было душно, сумрачно, но оживленно. Молодой офицер на паспортном контроле с красной гвоздикой в петлице мундира, символизирующей революцию, взглянул с интересом на Фролова, улыбнулся и, ничего не спрашивая и не уточняя, стукнул печать: «Энтрада» — «въезд».
Настроение стало великолепным. Фролов очутился в дружественной стране. Он беспрепятственно прошел таможенный контроль, в течение пяти минут подтвердил «о’кей» на гаванский рейс Аэрофлота, в бюро валютного обмена разменял доллары на эшкудо. На его лице не угасала улыбка. Он радовался тому, что прилетел в революционный Лиссабон. «А через неделю португальской революции исполнится год!» — подумал он.
У выхода из аэропорта Фролов опять столкнулся с Жозе да Силвой. Тот возмущался:
— Вы видели, сеньор русский, как они обращались со мной?! Перерыли мой чемодан и ощупывали, как девку. Хотели даже арестовать. Это возмутительно! — И вдруг неестественно рассмеялся: — О сеньор русский, я заметил, как они вас встречают! Времена сильно изменились.
За его спиной стоял квадратный человек с мрачным одутловатым лицом, лет сорока. Он держал чемодан Жозе да Силвы. «Представитель нашей фирмы», — кивнул тот в его сторону, но квадратный человек не показал никакого желания познакомиться.
— Надеюсь с вами встретиться еще раз, — сказал Жозе да Силва, прощаясь. Он подморгнул по-приятельски. — Но в лучшие времена, сеньор! В лучшие времена!
Квадратный не попрощался, даже не посмотрел на Фролова. Он шел впереди вперевалку, как ходят ожиревшие борцы или штангисты, и, как они, с пустячной легкостью нес чемодан. Он сел за руль темно-серого «мерседеса», и машина, резко взяв старт, исчезла из виду.
Людмила позвонила ему на работу. Говорила глухо, подавленно. Без обычной уверенности и убежденности в правоте того, что думает и делает. Он представил ее агатовые глаза, затянутые хмарью. Они удивительно быстро могли наполниться слезами. И тогда две полновесные прозрачные капли с легкостью скатывались по щекам. Но она не плакала в обычном смысле. Слезы выливались не от отчаяния, невыносимости или страдания. Наоборот, в таких состояниях ее глаза высыхали, сверкали гордым упрямством, умением быть выше душевной или физической боли. Но когда она сердилась, понимая свое бессилие сделать так, как она того хотела, накатывались бесконтрольные слезы. За год их знакомства такое случалось дважды.
Вот тогда-то голос ее становился глухим и низким. Слова же безжалостно тяжелыми, как удары молота, но по сути своей предельно острыми, как бритвенное лезвие. В сердитой подавленности она не справлялась с собой, и ее редкая сдержанность лопалась, словно скорлупа ореха в железных щипцах. Обнажив свое существо — на редкость упорной и целеустремленной женщины, она быстро приходила в себя и вновь демонстрировала сдержанную добродетель. Она была по-умному привязчива и податлива и умела по-мужски четко и ясно мыслить. Эти-то ее качества особенно нравились Фролову, с ней было легко и интересно.
Он как-то подумал, что она прекрасная партнерша, но не может быть его частью или частью его жизни. Подумал и запамятовал. Его устраивали их ровные, ясные отношения. Он, пожалуй, даже женился бы на ней, потому что с ней по жизни можно было катить тандемом. Но первая их ссора насторожила его. И тем, конечно, что она упрямо не отступала. Но прежде всего тем, что она хотела быть в их тандеме впереди и, понятно, управлять. Это ему не нравилось. Первенство, и тем более женщине, он никогда бы не уступил.
Вторая ссора была совсем по незначительному поводу, но ее упорная неуступчивость его поразила. И все же он не делал поспешных выводов. А теперь вот была третья не то ссора, не то недоразумение, не то конфликт, неизвестно, как и назвать-то?
Людмила всегда и во всем сдавалась нелегко. Но по разговору он сразу понял, что она сдается.
Однако зачем все это? — подумал он. Зачем эти упреки? Почему она хочет вторгнуться в прошлое? Узнать о том, что принадлежит ему и только ему?
Она глухо, настойчиво говорила:
— Ну хорошо, ты поставил меня в неловкое положение. Я это переживу. Но имею я право знать причину? Можешь ты, в конце концов, быть со мной откровенным? Мне кажется, Саша, что ты стал ко мне равнодушен. Я тебе не нужна. Лучше сказать эту правду сейчас. Пожалуйста, давай сегодня увидимся.
— Нет, — сказал он, — я ничего не собираюсь объяснять.
— Это жестоко, Саша.
— Я так не думаю. До свидания.
Она перезвонила через час.
— Пойми же ты: мне невыносимо. Происходит что-то непоправимое. Я не хочу больше никаких твоих объяснений. — Он подумал, что это неправда, но промолчал. — Саша, мне неожиданно предложили два билета в консерваторию, — тихо, просяще сказала она. — Ты можешь со мной пойти?
— Хорошо, — уступил он.
…Фролов стоял у окна в номере гостиницы «Эмбашадо́р», на шестом этаже. Перед ним открывалась панорама Лиссабона в сторону реки Те́жу. Для него было важно видеть перед собой просторную даль, и эта свободная перспектива помогала ему осмысливать только что случившееся: он разговаривал по телефону с Марианной Дебрэ.
В нем была щемящая боль от разговора с ней. Он казнил себя за тон жизнерадостного оптимизма, с каким начал разговор. «Десять лет не десять дней, за это время многое случилось — трагическое и непоправимое, — думал он. — Это долгая, очень долгая дорога по жизни, где встречались обрывы и пропасти, концы и начала, и не все выживали…»
…С глупой радостью он спросил:
— А как Мануэл? Мы увидимся все трое?
Была долгая пауза.
— Ты разве не знаешь? — наконец спросила она.
Он испуганно подумал, что ночное видение не было случайностью.
— Нет, я ничего не знаю, — выдавил он.
Опять была долгая пауза. Ее голос дрогнул, когда она заговорила. Ему показалось, что она плачет.
— Я все тебе расскажу, Саша, при встрече. Я была уверена, что ты знаешь. Он ведь тогда вернулся в Португалию. Его замучили в Кашиаш[16].
И опять была долгая пауза. Наконец она заговорила, и уже светлые ноты зазвучали в ее голосе:
— О боже, как все это странно! Я только вчера приехала из Парижа. Меня пригласили на празднование первой годовщины революции. Сижу в приемной ЦК Компартии — зовут к телефону. Я была очень удивлена, что меня кто-то может разыскивать здесь. Никогда бы не подумала, что это ты. Почему ты молчишь?
— Прости, Марианна, я не знаю, что сказать.
— Я была абсолютно уверена, что ты все знаешь. Мне тебя очень нужно увидеть. Понимаешь, как никого. И вот ты! О боже, это неправдоподобно. Я ведь часто вспоминала тебя. Пойми, все это случилось сразу после Москвы. Они знали, что он был в Москве. Они особенно жестоко его пытали. Следователь был ужасный, настоящий садист. Ах, зачем я все рассказываю по телефону? Пожалуй, лучше, если я подъеду в «Эмбашадо́р». Я думаю, что освобожусь часов в семь. Может быть, чуть позже. Ты мог бы ждать меня в баре?
— Да, я буду ждать тебя в баре.
— Боже, как все это странно! Я никогда уже не надеялась тебя увидеть. Нет, это неправда! Я всегда верила, что вновь встречу тебя. Я почему-то была уверена, что увижу тебя в Лиссабоне. Итак, в семь часов?
