Константин Паустовский - Том 1. Романтики. Блистающие облака
— Пошел, собака, — ответила равнодушно курдянка и, махнув множеством юбок, подошла к Зарембе. По духану прошел теплый ветер.
— Не нужна мне твоя красота. — Терьян начал сердито вращать белками.
Курдянка издала гортанный клекочущий звук. Густой румянец подчеркивал гневный блеск ее глаз.
— Что ты к ней пристаешь? — сказал Заремба примирительно. — Оставь женщину в покое.
Терьян заговорил возбужденно, с сильным акцентом.
— Человеку хочу помочь, — понимаешь? — Он показал на капитана. — Женщина ходит всюду, все смотрит, всех видит. Дашь ей рубль, она тебе про Виттоля все расскажет. У дома его будет лежать, как собака.
План Терьяна был отвергнут. Он был действительно глуп, — впутать в дело дикую нищенку, в дело, требовавшее исключительной ловкости и осторожности. Капитан обжегся на Сухуме и теперь и по Батуму ходил с опаской, — как бы не столкнуться лицом к лицу с Виттолем. Первый раз в жизни ему даже приснился сон, — будто он встретил Виттоля в тесной улице, и они никак не могут разойтись, вежливо приподнимая кепки и скалясь, как шакалы.
Нищенка ушла. Терьян посидел немного и пошел на бульвар к «девочкам». Капитан сказал Зарембе:
— Я дурака свалял. Не надо было рассказывать ему о своем деле. Боюсь, нагадит. Дурак ведь!
— Он и нагадить не способен. Вот что, товарищ Кравченко, есть у нас репортер Фигатнер. Вот кого бы пощупать. Он живет рядом со мной на Барцхане. Пойдем, поставим вина, позовем его. Может быть, чего разузнаем.
Капитан согласился. На Барцхану шли через порт, — у пристаней толпились синие облупленные фелюги. Трюмы их были завалены незрелыми трапезундскими апельсинами. Турки сидели на горах апельсинов и молились на юг, в сторону Мекки. На юге в сизой мгле всходила исполинская луна. Волны лениво перекатывали багровый лунный шар.
Стояла уже лиловая южная осень. Листья платанов не желтели, а лиловели, лиловый дым курился над морем и горами. В лавочках продавали черно-лиловый виноград «изабелла».
Заремба жил в дощатом домике на сваях. Вокруг тянулись кукурузные поля, в кукурузе рыдали шакалы. За садом шумела мелкая горная речка. Заремба сбегал в соседний духан, принес вина и сыра и пошел за Фигатнером.
Фигатнер был стар и плохо выбрит. Лицом он напоминал провинциального трагика. Желтые глаза его посматривали хмуро. Он сказал капитану, протягивая руку с бурыми от табака и крепкими ногтями:
— Очень, очень рад. Приятно встретиться в этом гнусном городе с культурным человеком. Двадцать пять лет я честно работаю репортером, как каторжник, как последняя собака, и вот — докатился до Батума и дрожу здесь перед каждым мальчишкой. А в свое время я был корреспондентом «Русского слова». Дорошевич сулил мне блестящее будущее.
Фигатнер вдруг подозрительно посмотрел на капитана и спросил:
— Как ваша фамилия?
— Кравченко.
— Вы хохол?
— Да, украинец.
— Вы зачем в Батуме?
— Приехал по делу к Камхи. Жду их агента Виттоля. Он сейчас на Чорохе, скоро вернется.
— Поздравляю, — промычал Фигатнер. — Другого такого прохвоста нет на земном шаре. Низкая личность. Бабник, спекулянт. Как только советская земля его носит!
— Откуда вы его знаете?
— Я обслуживаю для газеты фирму Камхи. Сегодня я его видел, вашего Виттоля.
— Как? — Капитан повернулся к Фигатнеру. — Да разве он здесь?
— Конечно, здесь. Он вчера еще был здесь, приехал на фелюге с Чороха.
Капитан посидел минут десять, потом подмигнул Зарембе с таким видом, будто хотел сказать: все сделано, спасибо — и вышел.
Фигатнер был сварливый, но совершенно безвредный человек.
Впоследствии, вспоминая все, что случилось в Батуме, капитан рассказывал, что уже около дома Зарембы он ощутил тревогу. Он оглянулся. Было пусто, темно от высоких чинар. Недалеко бормотала река. Капитан замедлил шаги, что-то темное метнулось под ногами, — капитан вздрогнул и выругался.
— Чертова кошка! Обабился я с этой американской волынкой! Пора на море.
Он остановился и прислушался. Стояла звонкая ночная тишина. Море дышало едва слышно, как спящий человек. Вдали виднелись огни Батума.
«Далеко еще», — подумал с сожалением капитан в зашагал вдоль железнодорожного полотна, потом быстро оглянулся: ему показалось, что кто-то идет сзади. В тени чинар остановилась неясная тень.
— Чего боишься, кацо? — сказала тень гортанно и возбужденно. — Иди своей дорогой, не трогай меня, пожалуйста!
— Я тебе покажу — боюсь! Иди вперед!
Тень юркнула за живую изгородь и пропала. Капитан постоял, подождал. Со стороны Махинджаур нарастал гул, — шел поезд из Тифлиса. Далеко загорелись два белых его глаза. Это успокоило капитана, и он двинулся вперед. У него было ощущение, что лучше всего слушать спиной: малейший шорох передавался ей легкой дрожью.
«Истеричная баба, — обругал себя напитав. — Сопляк!»
Он шел быстро, несколько раз оглянулся, — никого не было. Шоссе светилось мелом и лунным светом. Поезд догонял его, мерно погромыхивая.
Когда поезд поравнялся с капитаном, в грохот его ворвался резкий щелчок. Капитан спрыгнул в канаву и огляделся, — из-за живой изгороди блеснул тусклый огонь, хлопнул второй выстрел, кепка капитана слетела. Капитан начал вытаскивать из кармана браунинг, — револьвер запутался, он вывернул его вместе с карманом, высвободил и выстрелил три раза подряд в кусты. Там зашумело, гортанный голос что-то крикнул, но за шумом поезда капитан не расслышал слов.
Он схватил кепку, нахлобучил, побежал, спотыкаясь, рядом с поездом, изловчился и вскочил на площадку. На ней было пусто, под ногами валялось сено. Капитан сел, вынул из обоймы оставшиеся пули и выбросил их.
Поезд шел по стрелкам, у самого лица проплыл зеленый фонарь. Капитан снял кепку, пригладил волосы:
В кепке на месте якоря была широкая дыра. Он засунул кепку в карман и пробормотал:
— Его работа. Ну, погоди ж ты, гадюка. Я тебя достукаю!
Непривычный страх прошел. Капитан краснел в темноте, — он три раза погибал на море, дрался с Юденичем, сидел в тюрьмах, ожидая смертного приговора, но никогда не испытывал ничего подобного.
«Слабость, — думал он. — От жары от этой, от сырости распустил нюни».
Он решил обдумать все спокойно. Выстрелы не были случайными, — за ним следили от дома Зарембы. Он это почувствовал тогда же. Кто стрелял? Голос в кустах был как будто знакомый, но чей — капитан никак не мог вспомнить. Ясно, что работа Пиррисона. Если он решил убить капитана, значит, дело гораздо серьезнее, чем казалось вначале. Нужно захватить его сейчас же, по горячим следам.
«Портачи», — подумал капитан о Берге и Батурине. Неделю назад он послал им телеграмму, но до сих пор их не было. Придется работать одному.
Он соскочил с площадки, когда поезд медленно шел через город. Была полночь. Темнота казалась осязаемой, — хотелось поднять руку и потрогать шерстяной полог, висевший над головой. Редкие фонари вызывали смутное опасение: капитан их обходил. В переулке он задел ногой крысу, она взвизгнула и, жирно переваливаясь, побежала перед ним. Капитан остановился, прислушался и сказал:
— Вот паршиво! Скорей бы конец!
Около общежития для моряков, где он остановился (общежитие носило громкое имя «Бордингауз»), капитан заметил у дверей сидящего человека. Он полез в карман, нащупал револьвер, но вспомнил, что выбросил пули, и, решившись, быстро подошел.
Море тихо сопело. Вода, булькая, вливалась в щели между камнями и выливалась с сосущим звуком. На ступеньках сидела нищенка-курдянка.
Она подняла на капитана смуглое и нежное лицо и улыбнулась. На глазах ее были слезы.
— Пусти ночевать. Я красивая, жалеть, дорогой, не будешь.
— Ты чего плачешь?
— Маленький мальчик такой… — курдянка показала рукой на пол-аршина от ступеньки. — Измет, мальчик, зачем умер! Доктор не мог лечить, никто не мог лечить. Теперь хожу, прошу деньги.
Каждый человек хватает меня, ночуй с ним.
Она скорбно закачала головой.
— Ай-я-я, ай-я-я! Я тебе зла не желаю, пусти меня ночевать. Ты смотри.
Курдянка распахнула платок, — груди ее были обнажены и подхвачены снизу черной широкой тесьмой. Капитан смотрел на нее, засунув руки в карманы. Смутное подозрение бродило у него в голове.
«Хороша», — подумал он.
Смуглые и маленькие ее груди казались девичьими.
«Наверное, врет, что был ребенок».
Такие лица капитан где-то уже видел; с густыми бровями, с полуоткрытым влажным ртом, с тяжелыми ресницами.
— Слушай, девочка, — он неожиданно погладил курдянку по блестящим волосам. — Ты мне не нужна. Вот, возьми, — он дал ей рубль, — а переночуешь здесь, в коридоре, никто тебя не тронет.
Ощущение теплых женских волос было потрясающим. Капитан знал женщин, независимых и рыжих портовых женщин, ценивших силу, жадность и деньги. Об этих женщинах он не любил вспоминать. После встреч с ними он долго вполголоса ругался. Сейчас он испытывал смятенье. Ему казалось, что он должен сказать что-то очень хорошее этой женщине — дикой, непонятной, плачущей у его ног. Он поколебался, шагнул к двери, но курдянка схватила его за локоть.
