Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот
И я сказал:
— Ну что ж! Превосходно. Не верите — не надо. Жизнь сама покажет. А вообще мне есть хочется, и я не знаю, если Королева уже ушла, с кем у меня дома остался Алешка.
И все сразу поднялись и заговорили, что тоже хотят есть и что все уже совершенно ясно.
Как раз в это время появился старшина катера и предупредил: если мы сейчас не поедем, он угонит катер по какому-то другому заданию, и тогда мы останемся на быке до начала новой смены. Все побежали на катер. Получилось так, что последними оказались я и Тетерев. Я сказал ему на ходу:
— Не понимаю, Тетерев, мы идем к коммунизму, в котором нет места паршивым людишкам. Что же, ты хочешь, чтобы в коммунизм пришел и Шахворостов? Он ведь не переменится. Ему без прокурора и шагу не шагнуть.
— А ты, Барбин, хочешь, чтобы в коммунизм пришли одни прокуроры? — сердито ответил Тетерев. — Куда тогда девать всех остальных? Капиталистический строй специально для них, что ли, создать и особое государство? Мы должны беречь каждого человека, бороться за него. Защищать. Отдать — это проще всего.
И полез к старшине катера, в рулевую рубку.
Вода в Енисее все еще держалась на очень высоком уровне, но посветлела. Меньше несло желтой пены и всякого мусора. А мелкие песчинки, крутясь в воде, отсвечивали на солнце серебряными искорками, и было удивительно, почему такой тяжелый и стремительный Енисей за все свои миллионы лет не промыл, не прорезал землю если не насквозь, то хотя бы на несколько километров в глубину. Сколько за это время перекатил он по дну своему гальки! А смыть ее всю никак не может. Откуда она вновь и вновь берется?
Вообще-то Тетерев прав. И разве я сам не так же считаю? Но вся штука в этом «вообще». Хоть убей, Шахворостов под «вообще» никак не подходит. Но побороться и за него, может быть, все-таки стоит. Отдать действительно проще всего.
На берегу я сказал Тетереву об этом. Он сразу смягчился.
— Ты хорошо принимаешь замечания, Барбин. Мне нравится. Надо быть выше личной неприязни к человеку. Отстаивать принципиально.
Мы пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны. Но Вася вдруг что-то вспомнил и снова подбежал ко мне.
— Погоди, Барбин, ты там, — сказал он и махнул рукой в сторону реки, — ты там упомянул о Королевой. Это ведь та самая, что почтовым агентом на «Родине» работала? Дамдиналия мне опять говорила, а я забыл. Ты бы Алешку своего к нам приносил. У нас семья, сам знаешь, двадцать один человек. Как-нибудь справились бы…
— А что Королева? — спросил я. Меня это сразу как-то обидело, обожгло. — При чем Королева?
— Королева? — изумился Тетерев. — Совсем ни при чем. Я тебе про сына твоего говорю! Алешку к нам приноси!
Но я все равно не мог отделаться от мысли, что Вася Тетерев сказал о Шуре что-то обидное, а я не защитил ее, не отстоял принципиально.
Дома с Алешкой нянчился Ленька. Шура уже ушла. Ленька сказал:
— Она очень тебя ждала. Рассказывала про Норильск, как в одном человеке сильно ошиблась. Ей там плохо жилось. А тебя очень хвалила. «Он, — говорит, — такой сердечный, понимающий, он — единственный человек…» И потом плакала. А чего, не знаю. Я со Славкой ходил на консультацию. Иди ешь. Суп я сам варил сегодня. А в шахматы, Костя, ты меня вчера неправильно обыграл. Я показывал Славке. Он говорил, что я мог взять твою ладью конем.
— Зачем же ты тогда защищался?
— Я боялся, — сказал Ленька, — мне жалко было королеву. Вдруг ты все равно как-нибудь ее возьмешь!
И я подумал: а мне вот не было жалко свою королеву — я даже без игры отдал ее Леньке. А другая «королева» почему-то плакала.
Может быть, мне действительно завтра лучше отнести Алешку к Тетеревым?
Глава девятая
Почему — суббота!
Плохое настроение у меня долго не держится, скатывается само, как дождь с хлорвинилового плаща. Но если уж и дальше продолжить это сравнение, я скажу: вода скатывается с плеч, а наливается в карманы. Тогда ее надо вытряхивать. Плохое настроение тоже приходится силой стряхивать. Когда оно забралось «в карманы».
Есть у меня несколько приемов, чтобы побыстрее согнать с себя грусть-тоску зеленую, если она застоялась.
Первый прием. Почитать юмористическую книжку, только такую, в которой действительно есть что-нибудь смешное.
Второй прием. Сходить в баню, попариться хорошим березовым веником. На полок с собой взять холодной воды. Как только волосы от жару начнуть гореть — окатиться. И снова пару поддать, и снова веником. А мочалку намыливать земляничным мылом.
Третий прием. Съесть соленого омуля с луком и подсолнечным маслом. Потом выпить стаканов шесть крепкого чая с мороженой облепихой.
Четвертый прием. Пятнадцать минут в тишине посмотреть на Алешку, когда он спит.
Ленькины слова о том, что Шура снова плакала, испортили мне настроение. Прошел час, другой, третий, а меня все еще давила какая-то муть.
Алешка спать никак не хотел, и четвертый прием в ход пустить было нельзя. А когда я парня просто брал на руки, он орал, брыкался и так лупил меня по щекам, что я немедленно отдавал его Леньке.
В «Гастрономе», я знал, не только омуля, даже хорошей селедки не было. И тем более где вы возьмете мороженую облепиху в начале июня месяца?
За веселой книгой Ленька сбегал в нашу речную библиотеку. Принес «Сагу о Форсайтах». Не читал я. Полторы тысячи страниц. Вся подряд смешная она, конечно, не может быть, а попробуй докопайся, где и что в ней веселое. Говорю Леньке: «Как же ты выбирал? Он: «А ее как раз третий штурман с «Балхаша» сдавал. Положил на прилавок, стал впечатлениями делиться, и оба с библиотекаршей давай хохотать. Ну, так они, Костя, хохотали, так хохотали…» Говорю: «А ты знаешь, отчего они хохотали?» Ленька даже обиделся: «Как отчего? От книги! Я же знаю». Говорю: «Вот станешь в двадцать четыре года третьим штурманом и придешь к такой же молоденькой библиотекарше — узнаешь. Тогда ты и от геометрии Киселева захохочешь».
И я пошел в баню. Веники с прошлого года были у нас заготовлены, висели на чердаке. Пар из трубы рвался, ревел, как гудок на теплоходе, и никто, кроме меня, не решался подняться на самую верхнюю полку. А когда я исхлопал о себя весь веник и спустился вниз, мне сказали, что я стал похож на вареного рака и что мне обязательно следует полежать, чтобы сердце не разорвалось. О вареных раках я только читал, своими глазами не видел, но мне это слушать было почему-то приятно, и еще приятнее, что сердце у меня не разорвалось и вообще даже не очень сильно стучало, хотя я и не прилег, а, наоборот, сразу же стал лихо натираться мочалкой, намыленной земляничным мылом.
Вернулся я домой уже совершенно веселый и легкий. Повезло: по дороге в каком-то магазине купил копченую нельмовую тешку, которая почти заменяет соленого омуля, и коробку ананасного компота, второго по вкусу после облепихи. Алешка уже спал, и я поглядел на него пятнадцать минут. Для полного набора оставалось только почитать «Сагу о Форсайтах».
В квартире у нас что-то изменилось, я почувствовал это еще до ухода в баню, но что именно изменилось, не мог понять. Теперь я это чувствовал с особенной силой. Не знаю, так бывало с вами или нет, со мной часто бывало: вот ходишь, ходишь и не можешь сообразить — что? А потом оказывается: Маша накрыла стол новой клеенкой!
На этот раз я ничего не мог найти. А новое было. Спросил Леньку. Тот только хитренько улыбнулся.
Переиграли вчерашнюю партию в шахматы. Ленька действительно спас свою королеву, срубил конем у меня ладью и измором, наверно на триста сорок пятом ходу, взял моего короля. Не просто объявил ему мат, а именно взял — снял с доски и постучал королевской головой о стену. И мне было приятно, что из Леньки развивается такой сильный шахматист.
Поздно вечером принесли телеграмму из Москвы. В ней было написано: «Костя милый диплом защитила отлично от радости себя не помню выеду поездом 4 вагон 3 встречай целую твоя Маша». Я дал по комнате целый круг на руках, вниз головой. А когда второй раз перечитал телеграмму, заметил, что Маша от радости забыла еще и указать, какого числа она выедет из Москвы. И мне теперь не знаю сколько раз придется ходить на вокзал.
Ночью разразилась веселая гроза. Совсем такая, как в «наш ледоход». Первая гроза в этом году. Я распахнул окно, и, пока в черном небе метались острые молнии, гром сотрясал стены дома, а дождь тугими быстрыми прутьями сек пустую улицу, я стоял, навалившись на подоконник и выставив голую спину под студеные струи. А кто-то озорной сзади подталкивал: «Костя, а туда, прямо в лужи, тебе не хочется?» И если только было бы немного светлее, а Костя Барбин немного помоложе Леньки, но постарше Алешки, он босиком побежал бы на улицу пускать по лужам бумажные кораблики.
Дождь долго хлестал по промокшей земле. Красиво, звонко журчали в канавках ручьи, которые можно было заметить только при вспышках молний. Сперва от земли пахло сухой, колючей пылью; потом в раскрытое окно ко мне донесся запах масляной краски и ржавых крыш; потом — гнилого дерева заборов; потом — теплого мокрого камня; потом — распахнутой на север дали Енисея, когда по берегам цветет сосна и вся поверхность реки подернута пленкой золотой пыльцы; и, наконец, — горьковатый запах черемушной завязи и чистого-чистого утреннего неба, которое можно увидеть только с макушек наших красноярских Столбов, когда под низом все деревья блестят от росы, а в глубоких распадках курятся голубые туманы. Словом, если бы из всех этих запахов можно было составить букет, он не вместился бы ни в какую вазу.
