Петр Замойский - Восход
— Ну вот. Увидишь и дочку, похожую на тебя.
Глава 29
— Здравствуй, Ваня!
Он стоял у двери и молчал. Даже не взглянул на меня. Одет был так же, как и в тот вечер, когда мы впервые встретились с ним в сенях избы Лены: темно-синий френч из хорошего сукна, брюки галифе, хромовые сапоги.
— Можешь идти, — сказал я конвойному Степе, который его привел.
Степа, который был с нами в Горсткине при обысках и арестах, посмотрел на меня, перевел взгляд на окно с поперечными выбеленными планками, затем бросил взгляд на затылок Вани и, словно убедившись, что все в порядке, вышел. Мы были вдвоем в следовательском кабинете при конторе тюрьмы.
— Что же ты стоишь, мил друг? В ногах правды нет.
Ваня и на это промолчал.
— Говорю, в ногах правды нет, — повторил я.
— Ее теперь нигде нет, — наконец отозвался он.
— Вот как? Может, и найдется, если хорошенько поискать? Проходи, садись. Поищем правду вместе. Вот папиросы, кури.
Снова молчание. Крепок парень. Да они будто все уговорились молчать. В Горсткине были куда разговорчивее, там они выдавали друг друга, выгораживая себя. Вот уже четыре дня мы ведем допросы, а толку настоящего нет. Иван Павлович допрашивает Васильева, Брындин — Климова.
— Проходи, садись! Ну? Садись же, — я указал ему на стул…
— Я и так сижу, — ответил он и мрачно посмотрел на меня.
— Пока не вижу. — Я притворился, что не понимаю двойного смысла его слов.
Он сел вполоборота ко мне и положил ногу на ногу.
— Вот мы с тобой снова увиделись, — тихо начал я. — Судьба, что ль, нас с тобой сводит? А судьба, она изменчива. «То вознесет его высоко, то бросит в бездну без следа». Так в песне поется.
— Я… не виноват! — вдруг заявил он.
— Подожди, подожди. Сразу и «не виноват». Выясним.
Но мои слова он пропустил мимо ушей. Его терзала какая-то мысль, может быть внушенная ему кем-либо в камере.
— В расход пустите? — И он поднял на меня свои узкие, уже испуганные глаза, раздул широкие ноздри и ожидал, какой последует ответ на его прямой вопрос.
— Расход-приход — это в бухгалтерии бывает. И потом — ты говоришь, что не виноват. Почему же сразу тебя в расход? Не тебя первого допрашиваю из ваших.
— А кто еще тут был? — поинтересовался Иван Жуков.
— Ишь какой быстрый. Теперь уж ты, выходит, меня допрашиваешь. Что ж, отвечу. Были у меня твои знакомые. Держи-ка лучше папиросу да побеседуем.
Но Ванька даже не посмотрел на портсигар. Закурив, я пристально глядел на его скуластое лицо, обросшее рыжим мохом, и сдерживал накипевшую во мне злобу. Мне нужно было найти к нему проникновенный подход.
— Слушай, Ваня, и поверь мне: если ты во что-нибудь еще веришь, я с тобой буду говорить по душам. Больше того — как со сверстником, с деревенским парнем. Ведь мы с тобой чуть не родственники.
— Какие мы с тобой родственники? — Вдруг вскочил и с горечью воскликнул: — Хочешь жениться на Ленке, женись. Она сама сказала — тебя любит.
Этого я совсем не ожидал от него. Значит, перехлестнул со своим душевным подходом. Помолчав, чувствуя, что краснею, я раздельно, строго проговорил:
— В тюрьме со следователем о невестах не говорят. В камере говори с кем хочешь и о чем угодно. Ты с кем там сидишь?
— Вор какой-то.
— Кто он, как его зовут?
— Уваром.
Это про Увара говорил мне начальник тюрьмы: «Вор из воров, всем ворам вор. В трех губерниях крал, во всех тюрьмах сидел, а теперь у меня на отдыхе». Увара держали в одиночке, а теперь к нему посадили Ваньку. К такой-то знаменитости!
— И как он, твой сосед? За что сидит?
Ванька ухмыльнулся, рукой махнул.
— Конокрад!
— Дружно живете?
— Все продукты мои жрет. Он ведь рослый. Дай ему, конокраду, лошадь — и ее слопает вместе с хвостом. Кулаки у него с мою голову. Переведи меня в другую камеру, спасибо скажу.
— Спасиба от тебя не нужно. Ты не говорил ему, за что посажен?
— Сказал.
— А он тебе что на это?
— Откровенно говоря, и сейчас башка трещит. Влепил да бандитом обозвал. Весь день я плакал… Ну, а какой я, Петр Иваныч, бандит? — Он назвал меня по отчеству. — Да еще контриком обозвал. Что он, чекист какой?
— Видишь, Ваня, даже отпетый вор, и тот недоволен тобой. Контриком обозвал. А ты говоришь, «не виноват». И поскольку обрезы нашли не у него, Увара, а у тебя, чьи же они? Ты не отказывайся от обрезов. И ни от чего не отказывайся. Тебе легче будет. Ну, втянул тебя в это дело Васильев — а он человек опытный и уж контрик настоящий, — вот ты и заготавливал для него оружие, скупал винтовки у дезертиров. Мы все знаем. И вышло, что ты сам — обрез в чужих руках. Мне тебя, говорю, очень жалко. А расскажешь все, что знаешь, как тут Егор рассказал, тебя Советская власть помиловать может. По младости твоих лет.
Внушая Жукову все это, вызывая на откровенность, я пододвинул к нему портсигар, и он не отказался. Со стороны можно было подумать, что сошлись два парня, сидят себе покуривают и мирно переговариваются между собою. Солнце бросало полосатые тени на белую стену и на желтый шкаф с папками. Дым от папирос переливался в лучах солнца, то извиваясь, то вытягиваясь тонкими паутинками в форточку. Было тихо и жарко в кабинете. На лбу Вани показались капли пота.
— Можешь раздеться, — предложил я. — Обедали?
— Кормили, — ответил он, снял с себя френч и повесил его на спинку стула.
— Чем вас кормили?
— Чечевична похлебка и каша с маслом.
— Вот видишь, Ваня, кормят вас. А стоит ли вас кормить, если вы против Советской власти бунт готовили? Там, на фронтах, наши против Колчака воюют, против Краснова, чехословаков. А вы? Там новую власть защищают от помещиков, чтобы они опять не сели на землю, чтобы не отобрали эту землю от мужиков. А вы? Ты сам как есть мужик, а идешь за помещиков. Ты что, кулак? У тебя землю отрезали? Мельницу отобрали? Хлеб выгребли? Ничего у тебя этого и не было. Твое-то дело, раз ты от природы калека, сапоги тачать, а ты в спекуляцию ударился, да еще в какую! С Егором в союз пошел. Больше того, втянуло тебя в самую контрреволюцию. А жил бы ты тихо, смирно, и все было бы хорошо. Женился бы на Лене и жил, детей плодил. На войну тебя не взяли. Что с тобой случилось? И правильно сделал Увар, что дал тебе тумака на память и бандитом обозвал. На, закури еще. Закури и рассказывай все. Мы уже кое-что знаем, но надо, чтобы и ты подтвердил. Не о тебе главная речь, а о них. Давай говори, не тяни. Меня другие дела ждут.
— А что говорить-то?
Я взял бумагу, пододвинул к себе чернильницу.
— Говори все, что знаешь.
— Ты уж лучше спрашивай, а я буду отвечать.
— Хорошо, — согласился я, — буду спрашивать.
— А меня не убьют? — вдруг спросил он.
— Кто тебя убьет?
— Они, о которых буду говорить.
— Руки у них до тебя не достанут.
— Вдруг их, откровенно говоря, выпустят, а они меня поймают.
— Кто их выпустит? Что ты зря болтаешь?
— Они страшные, — вздохнул Ваня.
— Конечно, страшные. Все контрики страшные, да посильнее их Советская власть. Кого ты из них больше всего боишься?
— Васильева, — оглянувшись на дверь, шепотом ответил Ваня.
— Знаем этого хлюста. Ты расскажи, кто еще из этой шайки не арестован. Кто в деревнях пока сидит, время свое выжидает?
Ваня задумался. Низко склонил голову. Я молчал, не подгоняя его.
— Про всех не знаю, а вот наш председатель волости Ефим Оськин с ними заодно.
Это для меня новость. Но я не показал виду, что удивлен. Сказал только, что нам об этом уже говорил Егор Полосухин.
— А про брата своего Ефрема говорил?
— Про брата умолчал, — сознался я. — И он с ними?
— А про мельников Евстигнеева Григория и Луткова Карпа, бывшего церковного старосту, сказал?
— Тоже нет.
— А про хозяйку чайной в Петлине толстую Анисью Лопухину сказал?
— Про нее говорил, — соврал я.
— А про бывшего урядника Василия Антоныча, который милиционером в Субботинке?
— Нет, не говорил.
И Ваня, вдохновившись, с отчаянием и даже с какой-то злой радостью начал перечислять других лиц — лавочников, мельников, церковных старост, кулаков.
— Откуда ты их всех знаешь, Ваня?
— Вроде вестового я был и часового. Стерег сборища.
— Подожди, Ваня, так не упомню. Давай запишем.
Он вдруг замялся, будто опомнившись от запальчивой откровенности. Пришлось подбодрить его.
— Раз начал, не бойся. Отступать ни к чему. Мы сейчас все это по форме проведем. Вот тебе бумага, чернила. Пиши заявление в чека.
— Не знаю как. — Он взял ручку и бумагу.
— Пиши, я помогу тебе. Пиши так:
«В ИНБАРСКУЮ УЧК
Настоящим я, Жуков Иван Петрович, привлеченный по делу контрреволюционной группы, в которую вовлек меня Васильев Алексей Федорович, сообщаю, что в эту эсеровско-кулацкую группу входят…»
