Муса Магомедов - В теснинах гор: Повести
Там, на солнечных лужайках, косули играли со своими детенышами, а на узенькую, каменную тропинку выбегали красавцы фазаны. Внизу в глубоком ущелье бурная Аварская Койсу пробивала себе веками дорогу, долбила горы, шумела мутными потоками. Обильные дожди и вечные снега Цоринских гор, что громоздились на границе с Грузией, поили ее. Злобная, как тигр, которого загнали в клетку, бросалась она на каменные уступы, превращая их в гладкие, круглые плиты, а потом подползала змеей к прибрежным полям, деревьям и опять мчалась дальше, унося в своих мутных волнах все, что попадалось ей в пути. Своим монотонным шумом река заполняла окрестности, а сюда, к горной тропинке легкое дуновение ветерка доносило лишь шум, похожий на жужжание пчелы. По восточному берегу реки тянулась лента плодородной земли, каждый клочок которой разделывали крестьяне в поте лица своего под кукурузу и абрикосовые деревья.
Там, в ущелье, где много воды и горячее солнце, быстрее созревал урожай, и бывал он щедр и обилен. Дай, Аллах, такой удачливый год, как этот, когда Койсу спокойна, душа владельца этих полей, так напоминающих заплатки на старой шубе, радуется и ликует. Еще бы! До самой весны хватит кукурузных лепешек и вяленых фруктов. Но уж зато беда большая, если лето дождливое, и Койсу взбунтуется, как зверь, — выскочит из своего русла и затопит все вокруг, прощай тогда крестьянский труд! Недаром рассказывают про тех, кто живет по побережью: в урожайный год хиндалалца за версту видно и слышно — папаха набекрень, осла погоняет, встречным кричит: «Дайте дорогу, корзины полны!», а в худой год и папаха до самых глаз, и голос тонкий и дорогу уступит сам. Так‑то!
А от самого Гондоха, что приютился за тем седлообразным хребтом в лощине, вниз, к Койсу по солнечным скалам каскадом разбежались сады. В начале весны поспевают сладкая черешня и тутовник, позже золотые абрикосы, яблоки, инжир, завершает урожай фруктов медовая хурма. На высоких яблоневых и абрикосовых деревьях вьются виноградные лозы. Сквозь листву виднеются тяжелые грозди, то черные как ночь, то золотые, будто сбрызнутые солнцем. Где еще найдешь такой виноград! Причудливо назвали его люди «пчелиный», «лошадиный глаз», «сердце красавицы». Только высоко в горах, по склонам их, в изобилии солнца зреет он. И все богатство — и леса, и сады — принадлежат одному хозяину — богачу из Гондоха Арсахану (серебряному хану).
Магди и другие крестьяне только любуются ими, да иногда, когда ночь потемнее, забираются тайком в сад, спускаясь с кручи скал лакомиться плодами богача. Но боже упаси, если овчарки хозяина поймают тебя — на куски разорвут, из сада живым не выпустят.
Однажды, когда Магдилав залез на большое грушевое дерево, выскочила здоровенная овчарка. Что делать? Остаться на дереве — значит, попасть в руки Арсахана, и тогда пощады не жди. Услышав, что все друзья разбежались, бросив его на произвол судьбы, разозлился Магдилав. Будь что будет, и он прыгнул прямо на собаку, та успела отскочить, но, видимо, он ей отдавил лапу, она взвизгнула, а Магдилав, пользуясь моментом, скрылся. В свои пятнадцать лет был он рослым, сильным и ловким.
В одну минуту он взобрался на скалу, как тур, и был таков. В зубах у овчарки остался только его огромный чарык.
Всю ночь не спал Магдилав, все ждал, вот–вот явится Арсахан со своими слугами и поведет его на виду у всего аула к мулле, ведь он вершил суд и расправу. Хорошо хоть отец на мельнице, не увидит позора сына.
Но Арсахан не появился ночью, не появился он и днем, лишь на следующий день показался он у ворот дома мельника в каракулевой папахе, с серебряным кинжалом на поясе, в черкеске с газырями. В руках он держал чарык, завернутый в белую материю.
— Асалам алейкум, Магдилав!
— Ваалейкум салам! — ответил Магдилав, отложив в сторону топор, которым рубил пень, и вытер пот со лба, а про себя подумал: «Нагрянула беда! Только почему он один?»
— Ты, конечно, догадался, зачем я пожаловал? — Арсахан развернул белую материю, положил перед Магдилавом чарык. — Такой большой чарык никто не носит у нас, кроме тебя. Я сразу узнал, чей он.
— Да, это мой, — признался Магдилав. — Суди меня, Арсахан, я залез в твой сад.
— Нет, судить я тебя не стану, хоть и следовало бы разок проучить, — улыбнулся старый богач. — Не за тем я пришел. Хочу предложить тебе работу: хочешь садовником, хочешь лесником, будешь сыт, одет и…
— И что я должен делать?
— Природа наградила тебя силой и ловкостью, я видел, как доставал ты мед диких пчел с отвесных скал, видел, как, шутя, словно тыкву, поднимаешь мешки с мукой на мельнице. Тебе бы борцом стать, прославить наш аул да мое имя. Сам знаешь, как люблю я горячего скакуна, собачьи бои. У киндибцев есть свой борец — Мустафа. Он уложил нашего Шагидава и ушел из аула победителем.
— Хотите, чтобы я боролся с ним, прославленным Мустафой?
— Слава, сынок, вещь капризная, сегодня'у одного, завтра ей понравится другой. Знаешь пословицу: «Для бугая бугай найдется». Я найду тебе достойного учителя, и наступит день, когда ты выйдешь в базарный день па площадь. На тебя набросят платки гондобские девушки, имя твое полетит по всей Аварии… Но сам знаешь, на отцовских харчах далеко не уедешь!
Магдилав раздумывал недолго.
— Согласен, — сказал он.
Так сын мельника стал садовником у Арсахана, а заодно и тренировался в борьбе. Старый Шагидав научил его разным приемам, передавал все хитрости чугары[22]. Он был доволен Магдилавом — ученик оказался способным. Арсахан частенько заходил любоваться молодым борцом, приказал даже сделать специальную площадку для занятий. И Магдилав закалял свое молодое прекрасное тело — боролся, бегал, купался в ледяной реке, метал камни на сельской площади. Никто из аульчан не мог равняться с ним. И все ждали с нетерпением того дня, когда встретится парень с первым силачом Аварии — Мустафой. Только самого Магдилава не оставляла тревога — а вдруг Мустафа победит его?
— Хоть он и не молод, и толст, но еще силен и мастер своего дела. Правда, есть у него одна слабость — старайся зацепиться за его левую ногу, — поучал его Шагидав, и сам показывал, как это надо делать. Шагидав считал, что ноги слабоваты у Мустафы для его слишком тяжелого тела. Змеей надо обвиться вокруг ног соперника, и тогда рухнет Мустафа.
— В тот проклятый день мне не удалось это сделать, он, хитрец, увиливал от моего трюка и так цепко держал меня за пояс, что я чуть не задохнулся, — рассказывал Шагидав, — руки у него, как железные клещи, — пока не измерил силу, не выпускал меня, а потом поднял и бросил на лопатки. Так он стал победителем. А ты молодой, силы у тебя больше, правда, опыта не хватает, ну да ничего, все придет!
Не пришлось Магдилаву ждать базарного дня. В один весенний день прискакал гонец от аварского хана. Он приглашал Арсахана на сухмат — торжество в честь рождения сына.
— У хана большой пир будет, соберутся все знатные люди Аварии и соседних ханств. Собирайся, Магдилав, — говорил Арсахан и сам оседлал коней: на одного навьючили подарки для новорожденного, да еще в придачу жеребенка, с седлом в золотой чеканке. К седлу привязали саблю из амузинской стали. Из стада Арсахан приказал вывезти самого крупного быка, чтобы зарезать его в честь новорожденного. Посадил на коней Шагидава, Магдилава с отцом, кроме того, взяли с собой и певца Ахмадудина для услады пирующих.
Злобную собаку Арсахана, которую специально готовили к собачьим боям, слуга Джамалудин увел еще ночью — чтобы люди не сглазили. В Ханзахе слуга присоединился к хозяину и всей свитой двинулись в ханский двор. Впереди на сером коне с богатым седлом важно восседал Арсахан, — чуха из атласа, папаха из каракуля сур, — под стать самому персидскому шаху. Он гордился, что может ехать к хану с такими щедрыми подношениями, как говорят, так, чтобы «ногой открыть дверь» — руки заняты подарками. А какую собаку покажет он на пиру, злее ее не сыщешь во всей горной стране. В собачьих боях нет ей равной по силе и свирепости. Но самое главное, везет он молодого борца, дай Аллах, победить ему Мустафу! Слава Магдилава, его слава, Арсахана. Такие мысли бродили в голове богача. Временами он оглядывался на юношу, так неуклюже еще сидевшего на коне, невольно любовался молодым его лицом, будто высеченными из камня. Магдилав, видно, тоже о чем‑то задумался. Темные густые бровп его сошлись на переносице, ноздри большого горбатого носа вздрагивали, как у нервного скакуна, черные как уголь глаза смотрели прямо перед собой. Но общее выражение лица еще дышало детской наивностью и доверчивостью, точки–родинки забавно примостились на подбородке и около левого глаза на щеке. В плечах Магдилав был широк, а талия узкая, почти девичья, длинные ноги волочились по земле, и когда он сгибал их, чтобы поставить в стремя, всякий невольно начинал улыбаться. Каждый раз, когда юноша ловил на себе взгляд хозяина, он чувствовал себя неловким и неуклюжим, ибо был таким огромным, будто глыба, оторванная от скалы.
