Антон Макаренко - Книга для родителей
Кирик долго вертел лодку в руках:
— Это он сам сделал?
— Сам.
— Пускай и мне сделает.
Тимка ничего не сказал на это. Внутри у него что-то скрипело и царапало. Страшно интересно было иметь собственную гавань, но и Петю обидеть было невозможно.
— А когда будем копать?
— А давай, когда темно станет. Хорошо?
— Хорошо.
Много событий пробежало между обедом и тем моментом, когда снова в Тимкиной жизни встретились пироги.
Тимка не спеша прошелся мимо буфета, присмотрелся к Сереже. Сергей все зубрил геометрию. Тимка постоял возле буфета, потом вспомнил, что лодку, сделанную из коры, нужно отремонтировать — привязать парус. Он уселся против Сергея и занялся ремонтом. Мать принесла горящую лампу. Тимка закончил работу, поставил лодку на подоконник и долго любовался ею. В стекле окна отражалась вся комната и отражался буфет. Тимка с любопытством присмотрелся к этому отражению: буфет хорошо был виден, но о пирогах можно было только догадываться. Тимка быстро оглянулся: нет, пироги лежат по-прежнему.
Сергей закрыл книжку и пошел в кухню. Тимка вспомнил, что нужно идти работать по проведению новой реки, и вздохнул. Потом подошел к буфету, поднялся на цыпочки и открыл дверцу. Пальцы прикоснулись к лакированной поверхности одного пирога. Тимка расширил захват пальцев, сгреб оба пирога, прижал их к груди и тихонько закрыл буфет. Он неслышно прошел мимо кухни, а на первой ступеньке лестницы закусил первый пирог. Лестница была маленькая, всего ступеней десять, но пока Тимка дошел до нижней ступеньки, от пирогов осталось только несколько крошек, разбросанных на груди. Последний глоток Тимка сделал с поспешным усилием, потому что в открытую наружную дверь уже виднелся Кирик с лопатой. Тимкина глотка еще сжималась в последних рабочих усилиях, а лицо уже изобразило деловой интерес:
— И я возьму лопату, правда?
— Ты знаешь что? — сказал Тимка после того, как вооружился лопатой. — Давай мы сначала сделаем канавку, а потом — раз, раз и проведем.
— А как жн иначе, — ответил Кирик, — а то она по всему двору побежит.
Наступила темнота, но еще днем на небе стоял месяц, а сейчас он светил прямо на площадку двора. Тимка работал сосредоточенно и за работой все думал о том, как сказать Пете Губенко, чтобы он сделал лодку для Кирика.
— Крик, а если Петя не захочет сделать лодку?
— И пускай, — сказал Крик. — Я и сам сделаю. Подумаешь, какой лодочник. Я такую лодку сделаю, ты такой еще и не видел.
— А чем ты сделаешь?
— Да у отца целый ящик инструмента, чем хочешь, тем и сделаю. Хочешь стамеской, хоочешь — рашпилем, хочешь — ножом.
— Рашпилем! Как же ты рашпилем лодку сделаешь?
Тимка задумался о рашпиле, а из-за рашпиля снова выдвинулся вопрос о Пете Губенко. С настоящей лодкой связывается счастливая область лета и летней мечты. Лодка — это и рыба, и ночевки на островах, и костры, и уха, и, наконец, матросы, раздающие ножики и умеющие делать переметы. Все эти блага, кроме матроса, конечно, были знакомы Тимке с прошлого лета. Но прошлым летом приходилось выступать в самых незначительных ролях, потому что лодку доставал отец у электромонтера Еленича, а за рыбой ездили и отец, и Еленич, и Сережка, и Ленька Бычков, и еще товарищ Сережки Абрам Ройтенберг. Вот сколько ездило. И каждый о себе воображает, а Тимке оставались такие пустяки, как собирание валежника для костра и одна малюсенькая удочка без поплавка, на которую ночью все равно ничего не поймаешь.
Канавка уже перерезала двор и вплотную подошла к подворотне. Мальчики с лопатами вышли на улицу и приступили к самой ответственной части работы. Поток сейчас шумел в одиночестве, и было даже жалко, что даром пробегает такая масса воды. Кирик сказал:
— Вот здорово будет! Они завтра прилезут, а речка вся у нас! И, кроме того, гавань.
Но в этот момент из неразборчивого лунного пространства к самым воротам выдвинулась высокая фигура отца. Минаев переступил через поток и остановился:
— Тимка! А это кто? Кирик? Что вы здесь в темноте делаете?
— А мы копаем, — весело ответил Тимка.
Он был доволен, что можно похвастаться перед отцом таким замечательным начинанием.
— Копаете? Для чего?
— Ты посмотри: мы на дворе уже кончили. А теперь здесь прокопаем, и она прямо сюда побежит. Речка.
— Вот как! Здорово! Люди из дворов воду отводят, а вы, наоборот, во двор. Чего это вам пришло в голову?
Тимка закричал обиженным голосом:
— Так они все сюда приходят. Приходят… и тут… с кораблями все.
— Кто это?
— Да все! Со всей улицы. Им досадно, что тут хорошо бежит и водопадом падает. Так они и лезут.
— Понятно. А вы все-таки молодцы! Значит, только вы будете пускать корабли?
Хотя Тимка и услышал что-то каверзное в тоне отца, но не имел времени разобраться в нем, а кроме того, его увлекла действительно верная догадка, что пускать корабли будут только они с Кириком. И поэтому Тимка ответил воодушевленно:
— Ну да! Они придут, а речка к нам потекла.
— Замечательно! Кто же это так остроумно придумал? Неужели ты?
— Это мы с Кириком.
Кирик стоял с лопатой в руках и с некоторым смущением выслушивал восторженные восклицания Минаева. Он спокойно даже пропустил мимо ушей довольно наглое со стороны Тимки нарушение авторского права, ибо на самом деле придумал только он один — Кирик.
Минаев расставил ноги над потоком и сверху вниз смотрел на мальчиков. Можно было подумать, что он любуется.
— Да. Жаль вот, что всю улицу нельзя к вам во двор перевести.
Тимка с тревогой прислушался к этому явно гиперболическому сожалению и промолчал. Кирик зато громко рассмеялся:
— А на что нам улица?
— Будете ходить по улице, а другие чоб не ходили. Хорошо, правда?
Тимка понял, что лучше дальше в прениях не участвовать. Но и прения приняли такой характер, что участие в них Тимки представлялось излишним.
— Паршивцы такие! Видишь, что придумали? Идем домой!
Тимка пошел впереди отца. Он не заметил, как он перешагнул только что сделанное русло, и не заметил, как очутился в комнате, как снял пальто.
Сергей до сих пор сидел над книгой, но Тимка уже не мог интересоваться никакими высокими науками. Он сел на табуретке, направил неподвижный взгляд в угол и, вообще, приготовился к неприятностям.
Отец вышел из кухни с полотенцем в руках и сказал громко:
— Хороший у меня сын! Такому сыну только при буржуях жить. Лужа на улице, так и то ему досадно, почему лужа на улице, а не у него в кармане? А? Все на лужу смотрят, мимо лужи ходят! Куда такое годится? Нельзя! Один Тимка может, другим нельзя! Вот до чего жадность доводит подлецов!
Тимка тупо смотрел в угол, и душа его сгибалась под тяжестью обвинений. Отец стоял посреди комнаты прямой и крепкий, как башня, все вытирал и вытирал руки, говорил рокочущим басом; его светло-голубые глаза только изредка поглядывали на Тимку, а больше смотрели на полотенце. Так же смотрели и подбородок, и смятые в крупные складки бритые щеки. И Тимку поражали не столько его слова, сколько выраженная в позе и в голосе сила. Тимка чувствовал, что перед этой силой он, Тимка, — ничтожество, и больше ничего он чувствовать не мог. Не мог он и думать, но для злости оставалось место, и Тимка злился на Сергей и на мать. Сергей смотрел на Тимку с улыбкой и раза два громко рассмеялся, а мать стояла рядом с отцом и делала такой вид, как будто она грустно улыбается. Они просто рады, что Тимка попал в такое трудное положение, что не обратился в такое жалкое ничтожество. Тимка ухитрился даже посмотреть на Сергея уничтожающим взглядом.
Отец ушел в кухню, а Сергей хохотал:
— Да неужели, Тимка, ты хотел лужу себе заграбастать?
Тимка остервенело дернул плечом в знак протеста против Сережкиного вмешательства, бросил еще один взгляд угрозы и презрения, но вообще позы не переменил и продолжал смотреть в угол. Он терпеть не мог унизительных положений и в таких случаях старался компенсировать убытки при помощи неподвижной хмурости. Сейчас Тимка начинал уже ощущать небольшое удовольствие, проистекающее от выдержанности стиля, но вдруг на него свалилось новое испытание, гораздо более тяжелое. Когда мать успела оставить позу грустного наблюдателя, Тимка не заметил. В его уши неожиданно проникли невыносимо дикие слова, ни с чем не сравнимый по силе удар:
— Да ему не только на лужу завидно. Он и на пироги позавидовал, что для отца оставили. А может, это и не он?
В Тимкиных мозгах произошло паническое движение. С открытым ртом Тимка оглянулся на тарелку, на которой когда-то лежало два пирога. Неведомая сила подхватила Тимку, перебросила в другую комнату, завернула в черный неразборчивый туман и швырнула на кровать. Тимкины ноги в мокрых ботинках свесились с кровати, а во всей остальной части Тимки загудело море, облитое рыданиями. Сквозь туман и беспорядок пробился к нему раскатистый смех Сережки, но Тимка уже чувствовал, что все кончено, все разрушено, ничего нельзя прибавить к его отчаянию.
