Алексей Першин - Не измени себе
Южная осень была в разгаре, солнце светило ярко, но не обжигало. Цветы стали еще пестрее, словно споря с красками созревших плодов, расцветивших ларьки и лотки всего города. Борису казалось, что он мог бы прожить на одних фруктах — так он их любил и так их было много. Вот и сегодня после грязевой процедуры Борис устроился на уединенной скамейке в парке «Цветник» и ел груши, хотя слово «ел» меньше всего подходило к объяснению того восторга, с которым он поглощал медовый дюшес.
Тишина и прохлада парка, терпкий дух лесной чащобы, приносимый ветром с горы Машук, тяжеловато-влажный запах, исходивший от источников и от множества высаженных цветов, и, как ни странно, откуда-то доносившийся аромат чабреца, убаюкивали, и Борис сидел расслабленный и счастливый.
Одиночество его нарушил вышедший из боковой аллеи, опираясь на палку, бледный, довольно угрюмого вида молодой человек в полувоенной форме. Человек был явно чем-то раздосадован, он не видел ни сидевшего Бориса, ни канавки, по которой стекала дождевая вода. Одну ногу он сильно приволакивал, и вот этой-то ногой парень и угодил в канавку, пошатнулся и упал бы, не подхвати его вовремя Борис.
— Совсем разладилась шарманка, — огорченно сказал парень, садясь рядом с Борисом. — Только что шел, как бравый солдат. Понервничал — и на тебе…
Я вас где-то видел… — перебил его Борис.
Но тот, видимо поглощенный своими заботами, не услышал его.
— Опять группу инвалидности подтвердили — первую, и лечение здесь — опять продлили… — Он тыльной стороной ладони вытер пот со лба.
Борис понимающе кивнул и придвинул раскрытый портфель с грушами.
— Чтоб совсем не раскисать, нажимай на фрукты — как говорит наш Хачатрян.
Парень посветлел лицом, оживился.
— А вы совсем как Хачатрян говорите. Значит, он и вас допекает.
Рассмеялись… Доктор Хачатрян лечил обоих, у Хачатряна была особенность: чем больше он симпатизировал больному — тем больше ворчал на него.
— Меня Денисом кличут, — представился незнакомец.
Борис от растерянности поперхнулся и уставился на соседа. В этом изможденном человеке он вдруг сразу увидел шестнадцатилетнего долговязого подростка в развевавшейся рваной шинели, строчившего по немцам из пулемета.
— А я… Дроздов.
Борис не отрывал взгляда от соседа.
Парень весь напрягся, глаза у него вспыхнули.
— Вы… Борис Андреич? — Чулков медленно поднимался, Борис встал, сдавил руку Чулкову.
— Ох, черт! Как же я рад, Борис Андреевич! Это же надо!
— Да что ж ты меня все Андреичем называешь, Денис? В письмах-то мы с тобой были попроще. Давай и наяву так!
Чулков едва приметно улыбнулся, кивнул головой и снова ушел в себя.
А Дроздов все еще сравнивал Чулкова с тем, каким увидел его впервые. Ничего общего, два разных человека. И все-таки что-то неуловимое, не поддающееся описанию, осталось в этом человеке.
Говорили обо всем и ни о чем, упрекая друг друга, что редко писали… Да… Так ли уж редко?.. Тут же возникла и другая мысль: почему, собственно, он так привязался к парню, чуть ли не за брата его принимая.
Ни разу не задавал себе этого вопроса. Еще там, в Подмосковье, подкупило настойчивое стремление Дениса — воевать, быть мужчиной. И матери парня он, Борис, писал потом, чтобы высказать ей уважение свое перед ее сыном.
Уважение вызывала и последующая жизнь Чулкова. Просто жизнь Бориса с его заботами и радостями протекала слишком далеко от него. Все обрело конкретность в сорок восьмом, после возвращения Бориса из Германии, только тогда он почувствовал, как нужен сейчас Чулкову. Никогда не забыть ему того состояния ужаса, который охватил его после консультации профессора. Человек в белом халате заявил тогда ему, что подобные парезы неизлечимы. Именно эта категоричность, которой, как правило, избегают медики, открыла Дроздову глубину трагедии Чулкова и заставила искать специалистов, которые работают над новыми способами борьбы с этим недугом.
Три письма тогда он отослал Денису, не дожидаясь от него ответа. Он не только хотел ободрить Дениса, но и вселить в него уверенность, желание сражаться за себя. «Организм у тебя молодой, травмы излечимы, при таком заболевании порой почти все зависит от воли и характера…» — писал он.
Вместо трех в ответ получил одно: «Спасибо. Недуг преодолею…» В Москву Чулков так и не приехал, но Борис знал, что Чулков переписывается с молодым врачом, которого он ему нашел. Из следующих писем Дроздов сделал вывод: дела у Дениса идут на поправку.
Но где же эта поправка, если парню дали ту же группу инвалидности? Перестроить себя на веселый лад Дроздову было не просто. И все-таки с неуклюжей поспешностью он полез в портфель. С наигранным пафосом изрек:
— Старинные товарищи раньше за встречу стаканы крепкого поднимали, а нам на сие табу… Навалимся, дружище, на дюшес.
— Даешь дюшес! — не очень весело подхватил и Чулков.
Ели груши, молчали, каждый думал о своем.
— Славно поработали! — объявил наконец Денис, заглядывая в пустой портфель с таким видом, будто там были патроны. — Кончились, черти…
— Авось — не в бою… — понял его Борис. — Это дело легко поправить.
С первых минут встречи у Бориса было такое ощущение, что они с Денисом знакомятся заново. А собственно, что в этом странного, перед Борисом был незнакомый ему человек, со своими привычками, взглядами, багажом познаний, о которых он, Борис, пока что ничего не знал. Лицо Чулкова было грубоватым, большой открытый лоб, крупный нос, толстые губы, выражение лица поминутно менялось. Невозможно такого человека отнести к категории безнадежно больных.
Но как тогда понимать заявление Дениса, что ему опять оставили первую группу инвалидности?
Чулков, словно прочитав мысли Бориса, порывисто положил ему руку на плечо и сказал:
— Не косись ты на меня, бога ради. Умирать, клянусь тебе, не собираюсь.
Борис не нашелся что ответить.
— Опасаешься… калекой на всю жизнь останусь? — продолжил он. — Не бойся. Это я так, психанул немного — вот меня и развернуло. А так я парень боевой. Смотри.
Чулков оперся о колени и неожиданно легко встал. Четко повернулся налево. Потом скомандовал себе:
— Шаго-ом марш!
И пошел. У поворота аллеи остановился, четко повернулся налево — кругом и двинулся в обратную сторону, едва приметно приволакивая левую ногу.
— Разрешите приземлиться, товарищ кандидат?
— Садись, артист.
Чем яростнее распирало веселье Чулкова, тем больше мрачнел Борис. Он понимал: Денис держится на нервах. Волю и характер показывает. А после этой шагистики его, поди, хоть на плечо взваливай.
— Не думай, что из последних сил… — сказал Чулков.
Денис сделал шаг к скамейке и без усилий сел.
— Как это тебе удалось?
— Все очень просто, дорогой мой кандидат. Годы лечения и тренировок. Недаром чуть ли не десяток клиник и госпиталей сменил. Последние полгода лечился в Москве. Отец погибшего моего друга, отцом мне названым стал, устроил к профессору Соболину. На высокой должности человек, удалось ему в соболинскую клинику меня запихнуть. Помог профессор, очень. Да вот здесь уже месяц в бальнеологическом институте. Теперь я герой. Если бы сегодня ВТЭК определил Чулкову не первую, а вторую группу, он бы завтра же уехал в Москву на занятия. И так три недели пропустил. А теперь вот еще пыхти здесь да потей.
Денис умолк, предоставляя возможность Дроздову переварить все услышанное.
— Что же мне-то ни полслова?
— И папаше моему названому — тоже ни полслова. Хотя он к высшей школе прямое отношение имеет. Видишь ли, Борис, все у меня не легко и не просто оборачивается, и чтобы выжить, чтобы отвоевать себе право быть полезным в этой жизни, для этого нужны силы не только физические. Нужен характер, нужны знания, нужна, уж на то пошло, какая-то профессия. Ни ты, великодушный человек, ни отец, при всем добром ко мне отношении, в этом вы мне не поможете. Каждый человек обязан это приобрести самостоятельно. Понимаешь? — и повторил по складам: — Са-мо-сто-я-тель-но…
— Понимаю, Денис. Только кричать об этом зачем?
— Если заявить вежливо, интеллигентно, выглядит как кокетство. А решительность хоть и злит, зато заставляет считаться. Разве не правда?
Дроздов не ответил, но в глубине души был вынужден согласиться с Чулковым: действительно, свой опыт жизни другому не передашь.
Чулков, оказывается, с большим трудом добился разрешения учиться в Пятигорском педагогическом институте. Инвалидам войны представлялись льготы при поступлении в вуз, но не для первой группы. В горсобесе замахали на Чулкова руками: вам надо лечиться, а не учиться. Вы еле ходите. Пришлось обратиться к врачу. С Размиком Хачатряном отправились к председателю ВТЭК. Тот пожал плечами, сослался на Министерство социального обеспечения. Теперь уже взъярился Хачатрян: человек выздоравливает, рвется к большой жизни… Учеба — это мощный положительный фактор, рывок к большой жизни. Сочинили бумагу на имя ректора. Тот сам оказался инвалидом, все понял, велел сдать экзамены. Снова у ректора института Чулков появился с четырьмя пятерками.
