Владимир Орлов - После дождика в четверг
– Сам понимаешь, мне все подробности интересны… Не чужие ведь… Как там Терехов?
– Терехов? Как все…
Олег глядел на Будкова, оживленного, суетящегося, глядел на то, как он сигарету скачущими тонкими пальцами вытягивал из пачки, и понимал, что он и вправду обрадован его появлением в поселке, и вправду волнуют начальника поезда все мелочи сейбинской жизни, и то, как там Терехов, и то, как там другие знакомые Будкову люди. Он глядел на Будкова и чувствовал, что, несмотря ни на что, несмотря на все его логические построения, несмотря на все слова, грозные, но справедливые, которые ему еще предстояло начальнику поезда сказать, видеть Будкова было ему приятно. Будков сидел свежий и выбритый, снежная рубашка его и галстук с отливом напоминали Олегу о иных днях и иных местах, рубашка сидела ладно, был начальник поезда ловок, подтянут, худощав и жилист. Жаркий день прошлого лета вспомнил Олег, купались они однажды вместе в Кизире, смотрел тогда Олег на Будкова, смеющегося, шумного, прыгавшего от избытка сил на сырой гальке, смотрел на его сухие, эластичные мышцы, коричневую кожу, волосатый торс культуриста и думал: «Страстный он мужик, наверное…» И сейчас ему доставляло удовольствие видеть энергичное и умное лицо Будкова, живые его доброжелательные глаза, искренний интерес в них ко всем событиям сейбинской жизни. «Мало ли кто мне приятен, – подумал Олег. – Надо помнить, кто он есть, понял?»
– А Ермаков, Ермаков как? Ты видел Ермакова?
– Нет, я в больницу не заходил, – сказал Олег, – но наши бывают у него. Вроде поправляется Ермаков.
– Кормились-то хорошо в эти дни? Не голодали?
– Не голодали…
– Ну добро, ну добро… И мост, говоришь, стоит…
– Стоит…
– Я уж хотел выпрашивать вертолет, чтобы к вам добраться… Но вот не удалось… Хоть сердце и ныло, а верил, что у вас хорошо будет… Нет, на самом деле все в порядке? А? Не успокаиваешь?
– Чего успокаивать-то? – вырвалось у Олега, и он, неожиданно для себя, улыбнулся. – Взрослые ведь мы люди…
– Ты не смейся. Я всерьез. Сегодня ночью из Кошурникова вернулся. Завтра к вам поеду. В крайнем случае послезавтра.
– Милости просим.
Будков вдруг заулыбался смущенно, словно бы признавая слабостью свой неспокойный интерес к сейбинским событиям, застенчивая, нечаянная улыбка эта сделала лицо его ребячливым и добрым, знакомым Олегу, и Олег подумал, что вот этому приятному ему человеку он ничего не сможет выложить достойно, и Терехову надо было и вправду отправлять другого гонца. «Ничего, ничего, не все сразу, – пообещал себе Олег. – Надо собраться». А Будков все расспрашивал Олега о наводнении и сейбинцах, и Олег отвечал ему на все вопросы обстоятельно, не спеша, терпеливо, умалчивая пока о главном. Он все ждал, что Будков не выдержит сам, выдаст себя, наткнется, напорется своими вопросами, своим беспокойством на темную историю сейбинского моста, и тогда уж Олег возьмет свое, поведет разговор по исследованному им в мыслях пути, не сделает ни шагу назад. Но Олег все еще ерзал на стуле, и, как ни хмурился он, его обезоруживала застенчивая радость Будкова, не так уж плохо иметь, черт возьми, начальника поезда с таким обаянием, бывают начальники и в сто раз хуже, а этот, взволнованный твоими заботами и довольный твоими делами, был сейчас как брат.
– Сапоги вы подсушите, ватники в шифоньеры спрячете, вон какое солнце, у мух вторая молодость началась, – говорил Будков, запрокидывая голову, предлагая смеяться, короткие волосы его, зачесанные набок, касались голубой стены, – летняя жизнь пойдет!
– Да, ребята не ради премий трудились, но, может быть, теперь, когда все позади, не мешало бы и премировать их, там ведь и сверхурочные часы были, – сказал Олег, вспомнив наказ Терехова.
– Непременно, непременно, – закивал Будков и в блокнот свой ручкой чирканул, чтобы, не дай бог, не запамятовать, – это уж по справедливости будет, и так уж государство, честно говоря, с нами скупится, разве за наши условия такие гроши платить надо! Словно мы из Сочи в Адлер дорогу ведем. – Он помолчал, словно обмозговывая что-то, и добавил серьезно: – Премия будет.
– Вот и хорошо, вот и спасибо, – сказал Олег, радуясь за ребят, что получат премиальные, и тому, что сможет завтра рассказывать на Сейбе, как сумел он прижать начальника поезда и выбить, несмотря ни на что, заслуженные наградные.
– Это вам спасибо, – улыбнулся Будков, – я понимаю, какой у вас там бой в Крыму был.
Олег вдруг почувствовал, что последние их слова, весь этот обмен любезностями, расшаркивание с глухим стуком шпаги, неуклюже шлепнувшей по полу при очередном реверансе, еще больше отдаляют мгновение решимости, и хватит, хватит тянуть резину, иначе он и вправду ничтожество. Он нахмурился и сказал:
– Кое за что вы и впрямь должны нам спасибо сказать.
– Что? – не понял Будков.
– Открытие мы одно сделали, – сказал Олег, волнуясь.
– Что ж ты до сих пор молчал?.. – проговорил Будков заинтересованно.
– Так, к слову не пришлось, – буркнул Олег. – Видите ли, меня уполномочили…
И тут он начал, и тут он выдал этому Будкову, тут он все ему высказал, все, что надо было высказать, все, что им было приготовлено, ничего не забыл, раза два посматривал в записную книжку, так, для видимости, для солидности, шелестел страницами, хотя никакой нужды в этом не было, все цифры помнил он, как робот, как будто напичкало его собрание перфокартами, все он помнил и ни о чем не забыл сказать. Все шло хорошо, хотя в приступе воодушевления Олег не видел бледного, позеленевшего, наверное, лица Будкова, не чувствовал его, но ощущение это Олега не сбивало, не могло подставить ему подножку, он знал, что Будков сейчас огорошен, разбит и полки его бегут в беспорядке. И чем дальше говорил Олег, чем резче звучал его голос, тем большее наслаждение получал он сам, и, конечно, не от решительности собственного голоса и не от своего умения быть смелым и сильным, а оттого, что он выступал от имени справедливости, и справедливость нынче должна была одержать верх. Шпага, пять минут назад глухо стукавшая по полу, была вырвана из ножен и с Д'Артаньяновой удалью теснила противника к стене, к колоннам с витыми листьями, резанными из камня, нет, вовсе не шпага была в руках Олега, а копье, в шершавинках стали, чуть нагретое его рукой копье Пересвета, и белый нервный конь нес его прямо на страшного Мамаева всадника, а тысячи воинов, укутанных кольчугами, замерли за его спиной, прятали тишиной надежду и ярость, нет, и не копье это было, а прыгающая, подожженная рассветным солнцем шашка, и белые, отстреливаясь, уходили к синему, влажному еще лесу… Да, мы ничего не можем простить или забыть, не можем это дело оставить просто так, и я уполномочен вам это передать…
– Говори, говори, я слушаю, что ж ты остановился?
– Что? – сказал Олег.
– Говори, говори дальше…
Теперь Олег увидел лицо Будкова и его глаза, явился живой человек и сел напротив, руки сложив перед собой на столе, и явление его Олега смутило и озадачило.
– Вроде все, – растерянно сказал Олег.
– Все? – не поверил Будков.
– Все, – Олег даже пожал плечами.
Он устал, выложился, был опустошенным, не знал, что ему говорить еще, но самым неприятным и странным было сознание того, что дальнейший разговор был ему вообще неинтересен.
– Ну если все… – сказал Будков и встал. – Молодцы, что не затаили это в себе, – добавил он, направляясь к окну.
Несколько секунд видел Олег его лицо и не мог не заметить преображения начальника поезда. Будков повзрослел и помрачнел, все мальчишеское ушло, и ступал он тяжело и неловко, словно бы пошатываясь, куда девалась его спортивная пружинистая походка. У окна он остановился спиной к Олегу, вытащил сигарету и закурил.
– Жара, – сказал Будков.
Олег кивнул невольно, хотя должен был бы игнорировать слова Будкова, не имеющие никакого отношения к делу. «Все же он волнуется, – не без удовольствия подумал Олег. – Волнуется, да еще как!» И снова пришла тишина, то есть какая тишина? Это они вдвоем с ним молчали, а сколько звуков билось о сине-белые стены кабинета, они жили на воле, эти звуки, в томящей жаре – ревели лихие машины, собаки лениво, скорее по привычке, поругивались с чужими, под окном кто-то долго нудил о шлаковате, и нудные слова эти не мешали слышать другие слова, свободный парень шоколадным голосом спрашивал: «Нет ли у вас пятновыводителя?», а ему в ответ смеялась девчонка: «А зачем тебе?» – «Ну как же зачем? Пятна с души вывести», и снова был смех, и снова парень интересовался насчет пятновыводителя, чтобы опять, ко взаимному удовольствию, повеселиться. Были звуки и в комнате – дурная стрекоза, крупная, речная, залетела в окно и теперь мыкалась в отчаянии, мыкалась безнадежно, заставляя Олега морщиться.
– Да, не думал я, что дело такой оборот примет, – сказал Будков.
Он повернулся, сделал два шага к столу и сел и снова был напротив Олега, глядел Олегу в глаза прежний, жилистый, ребячливый, только несколько опечаленный.
