Василий Земляк - Родная сторона
Так пел Евгений, а дом становился все красивее, все веселее, все моложе, и птицы, возвращаясь с охоты, не сразу узнавали его. Потом им было любо смотреть с повети на новую крышу, словно вышитую золотом, на покрашенные окна и двери, на новые ворота, которые чувствовали себя, вероятно, чуточку неудобно на первых порах. После своей хаты он принялся за другие — все же он председатель, и в Замысловичах началось что-то необычайное — село прихорашивалось, словно готовилось к великому торжеству. Каждый день собирались на толоку[10], день и ночь жег кирпич старый Шепетун, и Евгений заметил, что люди как будто помолодели вместе с селом. Только его мать оставалась все такою же старенькой — у нее была причина стареть, своя, материнская причина…
Ее добрый сын, видно, не уберег своего сердца. Часто возвращался домой почти на рассвете. В такие ночи мать не спала, открывала кухонное оконце, выходившее в палисадник, и с тревогой высматривала сына. Казалось ей, что она уже знала все, не знала только, к кому он ходит. Наконец подследила, что он возвращался с улицы, где живет Карп Сила. И тут ее воображение нарисовало страшную картину. Приходит от тракторов промасленный грозный Карп Сила, застает Евгения у своей Марийки и убивает его. Разве может защититься Евгений от такого великана, как Карп? И мать решила, пока не поздно, спасти сына от этих страшных хождений… Как-то встретила Марийку, праздничную, веселую, подрумяненную, отозвала ее в сторону и таинственно сказала:
— Марийка, погубишь и себя и его…
— Кого, тетенька, кого? — сгорая от любопытства, переспросила Марийка.
— Сына моего, — ответила мать, зло взглянув на Марийку.
Но та не смутилась, даже не моргнула хитрыми карими глазами, только прыснула искренним беспечным смехом, и мать поняла, что напрасно выдала ей свою тайну.
Мать стала осторожнее, хотя вместо одного подозрения в ней зашевелились тысячи других. Теперь она не боялась, что Карп Сила убьет ее сына, она боялась, что сын сам ославит себя. Однажды пересиживала она свою бессонницу, смотрела на розу, которая в муках рождалась под окном, прорывая свою броню, и сегодня не беспокоилась за сына — сегодня он всю ночь скирдует с людьми луговое сено. Ночь скрипучая, сухая, без росы, и слышно далеко-далеко. Каждый звук в такую ночь отдается, как в бочке. Мать слышала, как люди возвращались, как пели песни. Может, на одном из тарахтящих возов сидит ее сын и выводит:
Ой, не шуми, луже, зеленый байраче,
Не плач, не журися, молодий козаче!..
Это его любимая песня. И матери так хорошо, так легко. Если б так было всегда, то, может, отступила бы от нее жестокая старость. Но, люди, что увидела она на рассвете! Ее сын возвращался не со всеми вместе и не один, а с Оленой. Они шли по улице не спеша. Олена несла на плечах грабли с несколькими выломанными зубьями. Предчувствие чего-то нехорошего заставило мать прикрыть окошко, но она никому не сказала о своем страшном подозрении. Только сильнее загоревала, почувствовала нездоровье и неожиданно слегла.
И ничего в жизни так не хотелось Евгению, как поднять мать и снова поставить на неугомонные ноги. До сих пор он как-то не задумывался над тем, как тяжело было старой матери одной. Пил воду и не думал, что эту воду приносила мать, ужинал и не думал, что этот ужин готовила мать, надевал чистую сорочку и не подозревал, что ее выстирала мать, надевал так равнодушно, как будто в сундуке всегда лежали чистые сорочки… Теперь все это он делал сам, приучал к домашней работе маленькую Галю, их приемную дочь, которая старалась, хотела угодить больной бабушке. Пусть бы уж так и было, только бы жила мать, только бы никогда не стихал в хате ее стон. Евгений привозил докторов, о чем-то потихоньку от матери перешептывался с ними, верил им. А мать уже не верила, только улыбалась уголками рта. Так и умерла с доброй материнской улыбкой. Перед смертью зачем-то просила позвать Олену Мурову. Хотели выполнить ее последнюю просьбу, искали Олену, но не нашли: в тот день не было ее в Замысловичах.
Но на поминках Олена была в доме за хозяйку. Делала все так просто, естественно, непринужденно, что будь это другой день, то, может, Евгений и не заметил бы отсутствия матери. Но после поминок Евгений еще долго горевал с маленькой Галей, которая не переставала оплакивать покойницу. Ее слезы, наконец, начали раздражать Евгения, и как-то в воскресенье он сказал Гале:
— Бабушка не любила плаксивых и сама редко плакала. Давай лучше проведаем ее.
Нигде так буйно не растут цветы, как на кладбищах. Над отцом целое семейство красных, высоких мальв, но он не мог уделить ни одной из них матери, которая почивала по соседству. Но что за диво? Кто-то уже раньше них принес цветы. Еще не завял полевой снопик, из которого горделиво выглядывала колючая ветка шиповника с нежными цветами. Чья же это добрая рука связала его? Положили рядом белые домашние розы, которые так любила мать, и долго стояли в задумчивости. Было тихо и торжественно. Даже пчелы не залетали сюда за медом. Все умолкло. А сколько всего скрыто за этим молчанием! Одни прожили жизнь славно, честно, другие выстрадали свое счастье, да не сумели его сберечь, а иные, может, и не видели, какое оно…
Собирался дождь, и Евгению не хотелось идти домой — грустно в дождливую пору сидеть одному в хате. Вместе с Галей отправились к Олене. Должен был приехать Муров, мог заглянуть Громский, который жил по соседству, и они вместе посидят, потолкуют за чаем. Олену застали в садике, у костра — она варила варенье из зеленых слив. Странно было видеть эту полевую обветренную женщину за таким необычным для нее занятием. В белой повязке, в сарафане, в тапочках она казалась совсем другой, чем за своим рабочим столом или на рессорках в поле. Женщина, имеющая подчиненных, может легко утратить свое обаяние, засушить себя, стать холодной руководящей особой. Начинается все с тех пустых словечек, которые ничего не будят в душе, кроме послушания, и кончается тем, что приобретенное на работе она несет домой, и тогда это уже настоящее несчастье. Лучше пусть и на работе она остается женщиной, от этого подчиненные станут понимать ее ничуть не хуже, а муж будет ей благодарен. Олена не растратила своей женственности, и, может, за это ее любил Муров; а на работе ее слушались и уважали люди полей, на вид грубые и грозные, на самом же деле очень нежные, покорные созданья, сердца которых легко завоевать женщине. Олена знала, что каждый из ее подчиненных чуть влюблен в нее, даже великан Карп Сила не может скрыть своей растерянности, когда Олена бывает в его бригаде. И только одно сердце не покоряется ей… Кто мил тебе, тому не мил ты. Болезненно улыбнулись орехово-черные губы, жаждущие, потрескавшиеся, покосились на гостя синие лукавые глаза. Сейчас придет Муров и бог весть что подумает, — Олена взглянула на хищную тучу, которая только что проглотила солнце, и ее шея поразила Евгения своей нежностью.
— Вы сегодня такая чудесная!
— Такая, как всегда, и совсем не чудесная.
О нет, сегодня вы особенная…
— Разве перед дождем? Или вы не ждете дождя?
— Жду… Рожь наливается…
Пламя покачнулось от ветра, в огне зашипела одна, другая капля, пошел дождь, и Олена пригласила гостей в дом. Угощала их сливовым вареньем, на редкость вкусным, и Галя так была удивлена превращением слив, что смотрела на Олену как на волшебницу. А Евгения удивило другое. На столе, в зеленой вазочке, наполненной водой, одиноко грустила ветка шиповника, колючая, неприступная, еще живая. Олена заметила его замешательство и с запальчивостью сказала:
— Не нравится? Что ж, кому-нибудь надо и шиповник любить…
Он вздохнул, так и не сказав, чем поразила его эта ветка. Ему не хотелось встречаться с Муровым. Выходя, споткнулся на пороге, а в воротах вслед ему насмешливо скрипнула калитка на цепочке. После дождя, казалось бы, не должна скрипеть… Кажется, сегодня совершилось то, чего он боялся, чего почти нечеловеческими усилиями так долго и старательно избегал. Неужели отныне ему не будет жизни без нее? Зелено поднималась трава, а в душе творилось что-то необычайное — еще никогда в жизни не чувствовал он себя таким безнадежно несчастным и вместе с тем счастливым до умопомрачения. Евгений испытывал потребность лететь куда-то и долго еще кружился по селу, и все вызывало в нем только восторг, а когда он опомнился, наконец, около своего дома, ему снова захотелось подняться на холм, за село, где живет Олена. Но там уже был Муров, и Евгений покорно вошел в свою пустую хату. На стенах красовались жар-птицы, нарисованные матерью, и все в доме напоминало ему о ней, — пока он обновлял хату снаружи, мать украшала ее изнутри, чтоб молодым было приятно и уютно здесь жить.
* * *Давно отцвел шиповник над дорогами, осыпались полевые маки, ослепли васильки и затерялись во ржи. Галя больше не оплакивала бабушку, а Евгений не ходил на кладбище — кого больше нет среди нас, те забываются, и только время от времени мы вспоминаем их добрым словом. Что ни день, то у людей новые заботы, за которыми некогда отдаваться печалям и горестям. Евгений с Оленой осматривали поля перед жатвой — раньше эти осмотры происходили чуточку в другом составе с непременным участием Карпа Силы. Где-то во рву, в калине, лукавила иволга, а в пшенице радовался перепел, дождавшись спелого зерна.
