Борис Изюмский - Море для смелых
— Папа!
Он обнял девочку, губы его задергались.
Вера с какой-то особенной отчетливостью отметила обветренное и все же не огрубевшее лицо Иржанова, ложбинку на подбородке, делавшую его не таким тяжелым, как прежде.
Собственно, от долговязого, выхоленного Иржанова с его прической под Жерара Филипа не осталось ничего. Перед ней был незнакомый мужчина, чем-то отдаленно напоминавший Иржанова.
— Я тебя по родинке узнала, — прижалась Иришка к отцу. — И у меня такая. Вот!
Она потрогала пальцем свою родинку возле правого уха, точно на том же месте, что и у отца.
Ему просто не верилось, что это его дочь: толстушка с белками голубого отлива, с золотом густых волос, спадающих почти до плеч, как у ее матери.
Вера хотела резко прервать свидание, но по взгляду мужа поняла, что делать этого не следует.
— Прошу простить, — сказала она сдержанно. — Мне надо на работу… — И вышла в соседнюю комнату.
Федор Иванович представился, предложил Иржанову пообедать с ними. Анатолий, поблагодарив, отказался. Взбудораженная Иришка как вцепилась в его руку, так и не отпускала.
— Ты где был?.. — В ожидании ответа она приоткрыла рот.
Два передних молочных зуба выпали, но это нисколько ее не уродовало.
— У Ледовитого океана.
— О-го-го! Там белые медведи…
Анатолий горько усмехнулся:
— Есть и они…
Ирина Михайловна ревниво сказала:
— Что ты Иришенька пристаешь… — Хотела сказать «к чужому человеку», да вовремя остановилась под сдерживающим взглядом Федора Ивановича.
— Ты… доченька, скоро в школу пойдешь? Хочется?.. — спросил Анатолий, садясь на стул.
— Невесело мне туда идти.
— Почему?
— Начнется это дразнение.
— Какое?
— Да видишь, какая я толстая. — Она лукаво сверкнула глазенками, понимая, что преувеличивает. И без перехода: — А железо представляет вред для растения?
Анатолий не знал, как ему ответить и как вообще говорить с девочкой, только чувствовал, что ему удивительно хорошо с ней, что вдруг стал он много лучше прежнего и в нем произошел какой-то необыкновенно важный поворот.
— Да, я тебе тут принес кое-что… — Он суетливо начал разворачивать газету, доставая книги, шоколадки.
Уже уходя, сказал, что будет жить здесь, в городе, постарается поступить на комбинат. Просительно посмотрел на Федора Ивановича:
— Вы мне позволите завтра еще?.. Хотя бы на полчаса?..
Он пришел еще и еще раз. Было видно, какую неподдельную радость приносят эти посещения и ему и девочке.
Как-то в воскресенье Иржанов попросил разрешения у Веры пойти с дочкой погулять.
— Только приведите ее к обеду, — неохотно согласилась Вера. — И никаких мороженых.
— Хорошо, — покорно пообещал Иржанов.
Они вышли на улицу. Иришка в голубом платье шествовала рядом с отцом, гордо подняв голову, увенчанную большим капроновым бантом.
Часа через два он зашел с нею в кафе. Иришка удобнее устроилась на стуле, попросила:
— Закажи буфштекс с яйцом. Я съем яйцо, а ты — мясо.
Интересно, откуда у нее эти познания?
— Нет, лучше я закажу и тебе и себе по яйцу и стакану молока. Ладно?
— Ну что ты со мной церемонишься?! — подбодрила она отца.
Им принесли заказанное.
— Ты дядю Федю любишь? — спросил Иржанов.
— Конечно! А больше всех маму — она самая, самая красивая. Правда? Я ей на Восьмое марта подарила нахлебницу с вышитым швом.
Кто знает, может быть, и действительно есть такой шов?
— Мама справедливая, — продолжала Иришка, совсем забыв о недавних огорчениях.
«Да, справедливая, — думал Иржанов. — Главное в ней — душевная чистота… Как счастлив должен быть Федор Иванович… И он, видно, славный человек…»
Печальная зависть охватила его. Неужели были заяц-пикадор, рассветы у плотины, звезды над степью? Да, но был и шалопай, не понявший своего счастья.
Часа в два он сказал:
— Пора, доченька, а то нам от мамы попадет.
— Ты не бойся, я ей не скажу, что ела, а дома тоже все поем.
— Нет, так не пойдет: маме надо говорить правду.
— А ты где работаешь? — поинтересовалась девочка.
— На комбинате. В насосной.
— Это представляет?
Он не сразу понял, что она имеет в виду, потом сообразил: наверное, спрашивает, опасно ли.
— Да ведь зевать нигде нельзя. Насос тоже любит внимание.
— А как он состоит?
…К этому насосу путь тоже был не прост. Вскоре после приезда в Пятиморск Анатолий пошел к Альзину. Григорий Захарович узнал его:
— Снова в наших краях?
Иржанов обратился к Альзину, а не в отдел кадров, потому что Григорий Захарович когда-то хорошо отзывался о его рисунках и вообще был тем человеком, которому Анатолий мог рассказать все, ничего не утаивая.
Слушая Иржанова, Григорий Захарович задумчиво гладил плешеватую голову. Набив табаком трубку, испытующе посмотрел из-под черных бровей.
— Пойдете в цех внешних сетей и сооружений? — наконец спросил он. — Там у нас человек сто работает. Круглосуточно… Ведают сбросом воды, распределением пара, кислыми стоками. Оклад — восемьдесят пять рублей. Работать придется в колодцах…
Ну, его теперь ничем не испугаешь.
— Пойду!
Действительно было нелегко: приходилось дежурить ночами, спускаться в люки на веревке, надев противогаз. Ничего, бывало и пострашнее.
Вскоре Анатолия назначили помощником насосчика. Работа стала ответственнее, требовала знания чертежей, напряженного внимания. Если выходил из строя один насос, следовало немедленно вводить запасной, иначе могло парализовать все цехи.
— Как он состоит? — повторил Анатолий вопрос дочки и стал рассказывать, как именно «состоит».
Вера не спала. На другой кровати сном усталого человека забылся Федя. А она лежала на спине с открытыми глазами и думала: какой Федя славный — спокойный, добрый. С ним чувствуешь себя, как в защищенной бухте. Никаких захватывающих дух взлетов, никаких неожиданностей. И не надо их. Все прочно и ясно. Любит ли она его? Вот так, как любила когда-то Иржанова? Но разве недостаточно огромного уважения? Она искренне хочет, чтобы Иржанов уехал, исчез, и сейчас старалась вспомнить все самое плохое о нем, оскорбительное для себя. Шнуровал ей туфли, а сам… с Анжелой… Читал те же самые стихи, что и ей… А потом подло сбежал…
Но помимо воли, и даже к возмущению Веры, возникали какие то оправдания Иржанову.
Он ведь не знал наверняка, что у нее будет Иришка, и, может быть, уехал для того, чтобы подтолкнуть Веру на иное решение. А когда узнал, что появилась Иришка, возвратился, предлагал зарегистрировать брак… Анатолий не угодил бы в тюрьму, оставь его Вера у себя. Иржанов попал в эту историю не из-за своей испорченности, а потому, что сумели использовать его мягкость, слабохарактерность. Оступился, а рядом нет плеча… И даже когда оказался в заключении, как ему ни было трудно там, он слал письма, даже собирал посылки Иришке. Оттуда. А Вера их возвращала назад. Гордость и обида затмевали все.
Да, но предательство с Анжелой? Ну, не такое уж и предательство! Был молод, легкомыслен, поэтически настроен… увлекся красотой. Его бы остановить, мягко отвести. Да и Анжела, возможно, преувеличивала.
И все же Анатолий кажется теперь другим. Может быть, именно таким, каким она видела его тогда. Он сейчас не занят только собой, почти не говорит о себе. В нем появились серьезность и сдержанность, слетела накипь внешнего, показного, но, видно, осталось то хорошее, что было в нем и прежде.
Она невольно вспомнила давние встречи с ним в ту ночь на теплоходе…
Да что это она, бессовестная, на самом деле!
Вера вскочила с постели, босиком перебежала комнату, прижалась к сонному Феде. Нет, нет, вот ее опора, защита, родной ее человек. Он писал когда-то, что самое тяжелое в жизни — обмануться в человеке и к этому нельзя привыкнуть. Нет, никогда, ни в чем она не покривит душой перед Федором.
У него было такое страшное детство — погиб в войну отец, убило в бомбежку мать. Его контузило, засыпало землей. А потом — годы в детдоме… Он сам пробивал в жизни путь… Сохранил душу, чуткую, добрую… Как-то сказал ей: «Ты для меня — всё… И, знаешь, ни за что… Даже в мыслях…»
Вера погладила Федора, и тот во сне прижался щекой к ее руке.
БЕГСТВОСначала разрешением писать Куприянов пользовался не часто. Но, видно, потребность хотя бы в таком общении была столь велика, что он стал писать Леокадии ежедневно, а иногда и по два-три раза на день.
Севка, видя этот поток писем, недоуменно хмыкал и бормотал: «Опасный момент!..» Отец же ни о чем не спрашивал, считая, что дочь уже вышла из того возраста, когда следует беспокоиться о том, с кем она переписывается.
«Разве существовало время, — писал Куприянов, — когда вас не было? Говорят, чувство не терпит многословия. А мне все время хочется говорить о нем. Это очень плохо?»
