Виталий Закруткин - Плавучая станица
«Да, — думал Кузьма Федорович, — что ни говори, а надо учиться. Одного замета невода да умения выбрать рыбу из реки становится маловато».
Так он думал, но все же в нем еще жила успокоительная мысль: «Конечно, надо учиться, но лов рыбы для колхоза важнее, чем всякие там переброски или спасение молоди… И то важно, ничего не скажешь, а лов все ж таки важнее…»
Как Кузьма Федорович ни пытался понять связь между работой Щетинина и сегодняшним планом лова рыбы, у него ничего не получалось, и он уверял себя: «И то важно и другое, а добыча на тоне — это самое важное…»
Возле правления он встретил Зубова. Тот бежал с ящиком гвоздей в руках, и лицо его выражало радостную озабоченность.
— Здорово, Кириллыч! — окликнул его Мосолов. — Погоди-ка маленько.
Зубов остановился.
— Куда это ты с гвоздями?
— Сегодня начинаю дом свой устанавливать, — сообщил Василий. — Вчера вечером сельсовет выделил для рыбнадзора участок, мы и взялись за работу.
— А где ж участок получил? — спросил Кузьма Федорович.
— Там, где и просил, на острове, поближе к Заманухе, чтобы из окна самые рыбные места видны были.
— Хитер, хитер, — усмехнулся Мосолов, — а только теперь это тебе ни к чему.
— Как так — ни к чему? — удивился Василий.
— Ну как же! Главный волчок, Жорка Талалаев, выбыл из строя, а рыжего тоже на канал куда-то отправили. Кто ж теперь будет рыбу ловить? Дед Малявочка, что ли?
Василий посмотрел на Мосолова и засмеялся:
— Почему же обязательно дед Малявочка? Мне рассказывали, что в прошлом году председатель рыбколхоза Кузьма Федорович Мосолов, по договоренности с инспектором, довольно успешно облавливал запретную зону двумя бригадами…
Кузьма Федорович смущенно махнул рукой:
— Ну да что ж? Был такой случай, не отрицаю. Только это — совсем другое дело. Мосолов лично для себя не брал и не возьмет даже самого завалящего ласкиря. Он облавливал твою зону для государства и всю рыбу сдавал государству…
— Я знаю, — перебил Зубов, — но этого, Кузьма Федорович, больше не будет, потому что это не польза, а вред государству…
— Ладно, ладно…
Мосолов тронул Василия за плечо и сказал примирительно:
— Знаешь, Кириллыч, кто старое помянет, тому глаз вон. Такого облова больше не будет, потому что и рыбаки и председатель рыбколхоза начинают понимать, что к чему… Я вот беседовал сейчас с нашим профессором, про белугу его расспрашивал, и он так интересно рассказывал, что я бы до вечера слушал…
Заметив, что Зубов уже раза три взглянул на часы, Кузьма Федорович виновато усмехнулся:
— Ну ладно, неси, Кириллыч, свои гвозди. Только не забудь председателя на новоселье позвать.
— А как же? Обязательно позову, — пообещал Василий.
Он простился с Мосоловым и, придерживая тяжелый ящик, пошел на участок, где уже собирали присланный Рыбводом домик. Участок был расположен на южной стороне острова, среди леса, у самой реки. Старые тополя и густые заросли вербы отлично защищали это место от холодных северных ветров, и — самое главное — отсюда просматривались все запретные зоны, за которыми должен был следить инспектор.
По просьбе Зубова домик ставил лучший голубовский плотник Никита Иванович, суровый, неразговорчивый старик, которого знала вся округа. До войны Никита Иванович работал в плотницкой бригаде рыбколхоза, но однажды обиделся на председателя и после возвращения из эвакуации перешел в полеводческий колхоз к Бугрову.
— Раз люди красоты не понимают, значит, мне с ними не работать, — упрямо сказал старик, — а рыбацкому председателю что шкафчик для книг, что свиное корыто — одинаково.
Среднего роста, сутуловатый, с угрюмым и строгим лицом, с жесткими, коротко подстриженными усами, Никита Иванович тотчас обращал на себя внимание неторопливой походкой знающего себе цену человека и испытующим взглядом серых, с тяжелыми веками глаз.
Когда Зубов обратился в правление рыбколхоза с просьбой выделить плотника, который смог бы разобраться в конструкции разборного дома и поставить его на участке, Антропов посмотрел на Мосолова и сказал:
— Придется просить Никиту Ивановича.
— Разве наши не сделают? — спросил Мосолов.
— Куда там нашим! — махнул рукой Антропов. — Я глядел чертеж этого дома. В нем три комнаты, кухня, веранда, всякие кладовочки, умывальники, ванна. Там одних труб метров сто будет, да с десяток ящиков с разными скобками, болтами, шурупами, планками, крючками. Кто ж, кроме Никиты Ивановича, разберет всю эту музыку?
— А что Никита Иванович, хороший мастер? — поинтересовался Зубов.
Антропов оживился:
— Хороший? Это, брат, Василий Кириллыч, не мастер, а бог плотницкого дела. Он еще в старое время по станицам дома строил, и вы поглядите, какие дома! Каждый красуется, как картина на выставке: карнизы, крыльца, наличники на дверях, на окнах, ставни — все резное и все будто из самого тонкого кружева вывязано. А ведь Никита Иванович все это своим инструментом делал, вручную.
— На днях он мне показывал токарный станок, — вмешался Мосолов, — для колхозной мастерской сделал.
— Сам?
— Сам. Нашел старое колесо от лобогрейки, штук пять дубовых бревен да пару ремней. А вы полюбуйтесь, что он из этого сделал! Не станок, а игрушка. Тронешь ногой педаль — и что тебе угодно выточишь, лишь бы руки были умелые…
— А за что он на рыбколхоз обиделся? — спросил Зубов.
— Председатель его обидел, — усмехнулся Мосолов.
— Вы, что ли?
— Нет, до войны тут был другой председатель. Никита Иванович соорудил тогда для колхозного клуба стол. Чуть ли не год его делал. Говорят, не стол был, а чудо. Председатель возьми и отдай кому-то этот стол. В район или область отвез, кому — не знаю. Ну, а Никита — старик норовистый. «Ах, так, говорит, я стол для трудящихся рыбаков мастерил, а ты им, как своей собственностью, распорядился, Ты, говорит, не председатель, а…» Не знаю, как он его там назвал, а только поссорились они. Вскоре война началась, эвакуация, и старик перешел в полеводческий колхоз.
Когда Зубов попросил Никиту Ивановича поставить на острове привезенный из города разборный дом, старый плотник внимательно посмотрел на него и сказал отрывисто:
— Ладно, поставим…
И как только на участке закипела работа, Василий каждое утро ходил туда и любовался Никитой Ивановичем. У этого человека были волшебные руки: все, к чему прикасались его жесткие, натруженные пальцы, сразу как будто оживало; из-под рубанка с легким посвистыванием вылетала тончайшая, пахнущая сосной стружка; острый топор вытесывал столб так ровно и точно, что все его грани можно было измерять сантиметром; любой гвоздь, даже самый ржавый и тонкий, входил в дерево после двух-трех ударов молотка.
Никита Иванович почти никогда не разговаривал. Слегка сутулясь и расставив ноги, он стоял у самодельного, наскоро сколоченного из досок верстака и работал молча, сосредоточенно и даже угрюмо.
Он только изредка бросал помогавшему ему молодому плотнику:
— Гвозди!
— Фуганок!
— Отвертку!
— Молоток!
Зубов заметил, что старый мастер не выносит плохо выполненной работы и по десять раз переделывает то, что ему не нравится. Казалось бы, петля сидит на двери безукоризненно. А он прикоснется к ней угольником, сморщится и начнет отвинчивать все шурупы, чтобы сделать по-своему. Любой выбитый из доски сучок, чуть-чуть косо посаженный гвоздь, зазубрина на пиле или шероховатость на буковой планке — все приводило Никиту Ивановича в состояние тихого, молчаливого бешенства. Он мрачнел и, стиснув зубы, подтачивал, подстругивал, переделывал — и все это молча, без единого слова, упрямо и настойчиво.
Зато как только нужная деталь укладывалась на место или доска после фуганка становилась зеркально гладкой, Никита Иванович светлел. Он и в этих случаях не произносил ни одного слова, только щурил левый глаз и, осмотрев какую-нибудь на диво выстроганную планку, облегченно вздыхал и ласково поглаживал пальцами усмиренное, неподвижное, еще теплое от трудной работы дерево.
Василий часами наблюдал за стариком, видел, как быстро и ладно вырастают стены уютного, светлого дома, и говорил восхищенно:
— Золотые руки!
«Так настоящий человек должен относиться к своему делу, — думал Василий. — Он должен уметь трудиться самоотверженно, красиво, наслаждаясь даже самой тяжелой работой. Он обязан все задуманное им доводить до конца, причем делать это так, чтобы сам он был доволен и совесть не могла упрекнуть его ни в чем…»
Думая о Никите Ивановиче, любуясь его руками, Зубов спрашивал себя: «А я так могу?» — и со стыдом признавался себе, что еще не может так работать, что ему не хватает выдержки, опыта, настойчивости.
«Нет, нет, еще до этого далеко, — думал Василий, — мне еще многого не хватает. Я тороплюсь, уступаю своей нетребовательности, горячусь. Так нельзя. Надо научиться побеждать в большом и в малом…»
