Лидия Вакуловская - Свадьбы
Нянечка говорила и говорила, но слова ее больше не укладывались в сознании Эммы.
3
Пять суток Эмма находилась в тяжелом состоянии. Сны и явь, дрема и забытье, день, вечер, ночь — все это неделимо спуталось в голове, набитой вереницей бесконечно плетущихся событий и мешаниной всяких несуразных и вполне реальных, казалось бы, картин. Ее все время окружали люди, знакомые и незнакомые, что-то говорили, исчезали, появлялись. Они двигались лениво, замедленно, широко открывали рты, произнося слова, но слов этих не было слышно.
В одних проплывавших перед нею картинах все было непонятно, расплывчато, был какой-то хаос и сумбур, в иных же — все обретало полную ясность, и Эмма понимала, что это происходит не во сне, а на самом деле.
Она на самом деле ходила с конопатенькой Катей Салатниковой по магазинам, примеряла дубленки всех цветов, и выбрала оранжевую с черной меховой оторочкой. В этой дубленке она шла со штурманом Алехиным к трапу только что приземлившегося самолета. Алехин уже был ее мужем, и они шли к самолету встречать блондинчика Володю. Он первым сбежал по трапу на землю со своим чемоданчиком и огромным букетом цветов. Он протянул ей букет, а она поцеловала его — такого невзрачненького и такого славного. «А ведь мог и замерзнуть на дороге», — подумала она. Он догадался, о чем она подумала, и, смеясь, сказал: «Нет, не мог. Я обещал вам тюльпаны. И обещал рассказать Томке, что вы на нее похожи. Как же я мог замерзнуть?..»
Потом она приехала с мужем Алехиным в свое захолустье. На кухне топилась печь, мама пекла пухлые блины. Светланка бегала вокруг стола с большой голой розовой куклой, а на столе стояли раскрытые чемоданы, битком набитые ее нарядами. Она спросила у мамы, сколько стоит в их захолустье самый лучший дом. «Тысяч пятнадцать», — сказала мама. «Ну, тогда у нас хватит на два дома, — сказала она. — Но лучше мы купим один дорогой дом в Крыму и будем купаться в море. Нам надоел Север». О Косте мама ничего не спрашивала, и Кости поблизости вообще не было…
Костя вернулся из рейса, когда Эмме стало лучше. Он вошел в палату в белом халате, растерянный и сникший, точно у него похитили все деньги, скопленные на «Москвича». Он неловко присел на краешек койки возле Эммы и сказал с дерганой улыбкой:
— Эмка, ты что?.. Как это ты?.. Андреевна говорит: форточку открыла и спать легла. Ты что, не соображала? Факт, воспаление легких в два счета схватишь.
— Пройдет, — слабо усмехнулась Эмма и спросила: — Как ты съездил?
— Нормально. На перевале пурга чуток прихватила. А так нормально. Я тебе вот… того-сего принес, — кивнул он на сумку. — Компоты, конфеты… Ты скажи, чего тебе хочется?
Эмма знала, что до зарплаты еще три дня, а денег у Кости — считанные рубли. С этими рублями и в рейс пошел.
— Ничего не хочется, — ответила она. — И этого не надо было приносить. Денег-то нет.
— Хватит, — сказал он. — Я с книжки снял.
— Зачем же ты свой «Москвич» трогаешь?
— Да ну его, «Москвич»! Никуда не денется, накопим еще. — Он подмигнул Эмме и сказал: — А я без тебя просто не знаю, как одному дома сидеть. Ночью вернулся, узнал, что с тобой, и не заснул.
Что не заснул, она поверила. А вот: «Да ну его, «Москвич»! — ни за что не поверит. Снять он с книжки снял, но сам переживает. Вон как осунулся весь, совсем некрасивый стал. Недаром она подумала тогда, что они чем-то похожи с блондинчиком Володей. Только волосы у Кости каштановые. И густые: во всех расческах зубья поломаны.
Костя приходил к ней в этот день несколько раз. И на другой день, и на третий приходил по нескольку раз. Все время приносил что-нибудь и спрашивал, чего ей хочется. На четвертый день он снова отправился в рейс. Когда он попрощался с нею и ушел, в палату явилась говорливая нянечка, посвященная в Эммину тайну с письмами, сказала Эмме, что Костя дал ей тридцать рублей и просил покупать на них все, чего Эмме захочется.
— Не надо мне ничего. И так полная тумбочка, — ответила она. — Пусть эти деньги вам будут.
— Да зачем мне твои деньги? — ответила нянечка, подсев к Эмме. И, подумав, сказала: — Ну, от пятерочки я не откажусь. За то, что дежурила после смены возле тебя, когда ты совсем плоха была. За это мне и пятерочки хватит.
— Нет, пусть будут все, — настаивала Эмма. — Я вас очень прошу. Вы здесь самая добрая нянечка. Вы не думайте, что у нас мало денег, что мы пострадаем.
— Да я не думаю, зачем же мне думать? — сказала нянечка. — А ты вот разволновалась сейчас чего-то. Вон пот даже по лицу пошел. Я понимаю твою жизнь, да зачем же так волноваться? Хотя, что за жизнь с нелюбимым?.. И мужа мне твоего жалко, и тебя жалко. Да и того, кого ты любишь, тоже жалко. Он-то в каком положенье? — сочувственно говорила нянечка, не опасаясь, что их услышат, так как Эмма лежала одна в трехместной палате. И спросила: — А сам он кто ж такой, наш поселковый?
— Нет, он летчик. Штурманом летает, — сказала Эмма.
— Тоже ведь опасно. Полетит, да и не вернется, — вздохнула нянечка.
— Это редко случается, — сказала Эмма.
— Холостой или женатый? — интересовалась нянечка.
— Холостой.
— Хоть это-то хорошо, — рассуждала нянечка. — Хорошо, что хоть он человек вольный. А то, бывает, так запутаются сами в этих сводах-разводах, что никакая любовь не мила.
Нянечка посидела еще немного возле Эммы и ушла заниматься своей работой.
Под вечер Эмму навестили девчонки из ее смены вместе с их седой наставницей администратором Коробковой, нанесли тоже всякой всячины. Сказали: местком выделил ей по случаю болезни десять рублей, вот они и пустили их в ход. Поохали, поахали, посочувствовали Эмме. Сказали, что без нее у них увеличилась нагрузка в зале, хотя клиентов сейчас не так уж и много: погода летная на всех маршрутах, машины ходят по расписанию. Подружка удачно вышедшей замуж конопатенькой Кати Салатниковой, толстенькая Лена Орехова, вспомнила, что на днях получила письмо от Кати. Катя дочь родила, назвала Оленькой. Собирается уехать с ней на целый год к родителям мужа в Ставрополь. Там тепло, с ранней весны фрукты и овощи пойдут, хочет, чтобы Оленька подросла и окрепла на натуральных соках, в теплом климате.
Эмма хотела спросить девчонок, не видел ли кто-либо из них штурмана Алехина, он вот-вот должен вернуться из отпуска. Но не стала спрашивать, подумав, что это может насторожить девчонок: почему это она вдруг им интересуется?
Они пробыли у Эммы около часа и ушли, пожелав ей скорее выздоравливать и выходить на работу.
Их посещение и вся их говорильня утомили Эмму: все же она была еще слаба. Болезнь только начинала отступать от нее, антибиотики хотя и сбили у нее температуру, но по вечерам температура все-таки подымалась, Эмме продолжали делать уколы, на ночь давали снотворное.
В этот вечер, после ужина, дежурная сестра тоже сделала ей укол и дала снотворную таблетку. Эмма подержала в руках таблетку, но глотать не стала: от таблеток у нее удерживался во рту противный привкус. Уходя, сестра пожелала ей спокойной ночи и выключила свет в палате.
Эмма лежала в темноте и мучительно думала, что ей делать и как быть дальше. Теперь она по-настоящему боялась Кости. Если он все узнает, он в самом деле убьет ее. Он может задушить ее в постели, или зарезать ножом, или проломить ей топором голову. Ее охватил ужас, когда она представила себе, как он будет убивать ее. И она решила, что больше не может оставаться в больнице, не может ждать, когда нянечка проболтается, когда Костя все узнает. Если она выйдет из больницы часов в двенадцать, когда все будут спать, то успеет к ночному самолету до Норильска. Правда, автобусы в это время в аэропорт не ходят, но можно найти какую-нибудь машину. Остановить любую машину, хорошо заплатить шоферу, и он довезет. Что ему стоит проехать двадцать километров до аэропорта, если она хорошо заплатит?..
Она знала, как можно незаметно выйти из больницы: не через центральную дверь, а черным ходом. Черный ход ей показала Андреевна, когда лежала здесь с аппендицитом. Черным ходом Эмма приходила к Андреевне в любое время и в неприемные дни.
Полежав еще немного, Эмма поднялась, натянула на себя пижаму и вышла в коридор. Она не знала, который час, а в коридоре висели часы. Еще ей нужно было поискать говорливую нянечку и попросить у нее свою одежду. Эмма была уверена, что нянечка не откажет: не зря же она оставила ей тридцать рублей. Но под каким предлогом просить одежду, — этого она еще не решила. Да и какой придумаешь предлог? Сказать, что хочет сходить домой? Нет, ходить домой не позволено. Хочет просто выйти на улицу подышать воздухом? Тоже нельзя… Лучше всего сказать, что ей нужна одежда, — и все. Нужно, чтоб вся одежда лежала у нее в палате.
На круглых часах было без десяти двенадцать. Слабо освещенный коридор был пуст. Эмма медленно пошла в конец коридора. Ноги вполне были послушны ей, и вообще она не чувствовала слабости. Может быть, лишь немного кружилась голова. Но это, по-видимому, от того, что она несколько дней пролежала в постели.
