Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот
Еще раз черти! В кино два часа просидели.
Я стал укладываться в постель. Алешка, пока заснул, порядком навертел мне руки. Это Шура приучила его на руках засыпать. Раньше он только песенку требовал.
Ленька пронырнул прямо на кухню, давай по очереди лудить кастрюли. В одной оставались макароны с мясом, в другой — кисель. Слышу, загремел в углу. Молоко в бидончике. Тоже выпил. Посидел. Орехи пощелкал — нашел на полке.
Я погасил свет. И словно на пружинах меня закачало.
Ленька тоже укладывается. Доносится голос. Хитрый такой:
— Костя, спроси меня чего-нибудь на поверку. По географии.
У меня губы вовсе не слушаются. Вот-вот куда-то я улечу. А действительно, все же надо бы спросить пария, проверить.
— В каком году, — говорю, — открыли Африку? и кто?
Молчит. Так я и знал. За что бы мне рукой зацепиться? Проваливаюсь вовсе куда-то.
— А… этот… этот — берег турецкий?
— Костя, в билетах Африки нет. И Турции тоже. Мы этого не проходили.
Голос встревоженный. Вот тебе и шпаргалки. Вот тебе и Сергей Гурзо скачет…
— Надо было пройти, — говорю. И больше уже ничего не слышу.
Глава восьмая
Защита королевой
Шахматной теории я не знаю. Знаю только правила игры. И это лучше — не знать теорию, потому что игра тогда интереснее. Конечно, если и противник твой тоже не знает теории. Посудите сами, какой может быть интерес в игре, если я, к примеру, пойду e2-e4, а противник мой знает, что ему обязательно надо ответить e7-e5, и я должен снова пойти только d2-d3, чтобы потом, где-нибудь через тридцать ходов, не проиграть партию? Зачем тогда зря и фигуры на доске двигать? И шахматы зачем покупать? Просто сели два теоретика рядышком, один говорит: «Сицилианское начало», другой ему сразу же: «Сдаюсь!» Потому что, если оба как боги знают теорию и точно в равную силу ее применяют, так должны понимать: кто сделал первый ход, тот первым и шах с матом объявит.
Маша в шахматной теории немного разбирается. Она знает, как играть испанскую партию, французскую партию, дебют королевы, дебют четырех коней, ферзевый гамбит, защиту Нимцовича, защиту Каро-Кан и еще что-то такое. Она пробовала втолковать все это и мне. Конечно, заучить все эти дебюты я бы смог, память у меня неплохая, но я отказался: «Тогда лучше пойдем играть в городки, у меня силы больше и глаз вернее. Без игры сдаешься?» Маша посмеялась: «Нет, не сдаюсь. Хоть ты и победишь, но побросать биты все же и мне интересно». И теперь, когда садимся мы с ней за шахматную доску и Маша начинает е2-е4, а я отвечаю а7-а5, чтобы поскорее выгнать на середину свою ладью из угла, Маша волнуется: «Так не защищаются, Костя! Если ты хочешь играть староиндийскую защиту, тебе надо ходить конем». А я говорю: «Маша, я играю новобарбинскую защиту. Вперед. По-шел!» И гоню всегда, что только можно, вперед и вперед, чтобы поскорей добраться до неприятельского короля или хотя бы прорубить к нему дорогу для тяжелых фигур. И выходит. Не всегда и не с каждым, но выходит. А главное, интересно.
Об этом вспомнилось мне потому, что после понедельника каждый вечер я играл с Ленькой в шахматы. Привязывал его к дому, чтобы он со Славкой Бурцевым не бегал до глубокой ночи из одного кино в другое, а готовился к последнему экзамену.
Правда, географию он сдал на четверку. Пришел, радостно щерится — в рот ему, как в гипсовую копилку, хоть медный пятак опускай. В горле удовольствие булькает. Рассказывает:
— Понимаешь, Костя, билет я с Дальним Востоком вытащил. И ничего, ну ничего нет в обшлаге про него. Думал, думал, припомнил только Амур, Зею, остров Сахалин и Яблоновый хребет. Пропал! А начал говорить, как-то пошло и пошло: и все крупные реки и города назвал и климат описал и животный, растительный мир, все полезные ископаемые вспомнил. Кончил. «Хорошо, Барбин», — говорят. А я весь дрожу. Вот влепилось мне, зададут дополнительный, твой вопрос: «В каком году открыли Африку?» — и съехал я на тройку, а то и на двойку. Ну, совершенно не знаю. Костя, а правда, в каком году ее открыли?
— Чудак, — говорю, — Африку никогда не открывали. Она всегда, с самого начала была.
Ленька с недоверием головой крутит:
— Да-а, хитрый какой, не поймаешь больше меня. С самого-то начала и людей на земле не существовало. Ну, взаправду, скажи, Костя, когда?
— Африка — самая древняя страна, — говорю, — что ж ее открывать? Открывают новое. Вот Америку, например, открыли.
И опять с ехидцей Ленька щерится:
— Э-э, ты какой! А в Америке тоже давным-давно индейцы жили. И эти, как их, инки, ацтеки. Что они, сами не знали, в какой стране живут? — Хохочет: — Не-ет, Костя, ты больше меня не купишь.
Что посеешь, то и пожмешь. Доведись ему сейчас стать экзаменатором, а мне учеником, и готово — приобрел бы я двойку, потому что Леньку теперь все равно не убедишь, что Африку никогда не открывали.
Играли мы с ним в шахматы так. Ленька все время белыми, я — черными, без коней и королевы. Я не имел права брать свой ход назад, а Ленька целые варианты заново переигрывал. Иначе он начинал ныть и вспоминал Славку Бурцева, к которому обязательно надо сходить за какой-то тетрадкой.
А я играл, и все эти дни почему-то стучали у меня в мозгу Шурины слова: «Королева от шаха может защитить короля?»
Письмо Шахворостову я написал. Короткое и твердое. Дескать, Королева передала мне твои просьбы. К Степану Петровичу Терскову обратиться я не могу, он посредников не признает. Хочешь — напиши ему сам. Приветствую твое желание освободиться досрочно. В кессоне и тебе хватит места покопаться. Маша передает привет.
И ни звука обо всей той нахальной откровенности, с какой он написал письмо «королеве».
Я не знал адреса, спросил Шуру. Она взяла мой ответ, не читая сказала: «Спасибо, Костенька. Можно, я сама пошлю?» Между прочим, это было наутро во вторник.
Леньке больше всего нравилось делать рокировки. Он в самом начале игры выводил с первой горизонтали все свои фигуры, конечно кроме ладей, и потом с удовольствием ожидал того момента, когда он может от тяжелой угрозы черных красиво и быстро спрятать своего короля. Нападал Ленька главным образом конями, которых у меня никогда не было и, надо сказать, довольно-таки ловко ставил «вилки». Королеву свою он берег больше короля и требовал, чтобы я обязательно объявлял «гардэ».
В четверг вечером у нас с ним сложилась интересная партия. До этого я проиграл три раза, по норме следовало бы уже и мне объявить ему мат. А ничего не получалось, хотя я теперь старался во всю силу. Ленька своими конями выковыривал у меня с тыла пешки одну за другой. Вскоре остались только две ладьи и слон — все мое хозяйство. Ленька с горящими глазами кричал: «Через три хода мат! Через два хода мат! Шах королю!» И тут я увидел, что Ленькин король стоит за глухой оградкой в самом уголке, его королева тоже за такой оградкой, но с другой стороны, вертикаль «е» открыта, никакие другие фигуры мне не мешают, а я могу через один ход на этой вертикали сдвоить обе свои ладьи. И я подкинул Леньке на съедение последнего слона, а сам сдвоил ладьи. Ленька почувствовал, что пахнет жареным. Ему нужно было отодвинуть пешку против короля, и он бы только проиграл за ладью королеву. Все равно у него был тройной перевес. Но он придвинул королеву к самому королю, полагая, что я туда не посмею забраться, и важно объявил: «Защита королевой». Вы сами понимаете, что мат он получил в три хода, упрямо так и не отодвинув пешку.
Мне почему-то всю ночь потом мерещилась эта партия, и я во сне говорил Леньке: «Чудак, разве можно было королевой защищать короля!» А Шура стояла рядом с ним и просила: «Ленечка, не отдавай королеву». Ленька хныкал: «Он обманывает. Почему он не сказал «гардэ?» Маша приснилась в виде милиционера в белом майском костюме, поднесла ко рту свисток, трелью прошила меня прямо насквозь и сказала: «Костя, если ты не прекратишь эту игру, я тебя арестую!» И я никак не мог ей доказать, что играю я правильно.
Утром, когда появилась Шура, веселая и почему-то обязательно задыхающаяся, будто пробежала пятикилометровку, я стал ей рассказывать свой сон. Она слушала и только посмеивалась. Но когда я дошел до Машиного свистка, сразу потускнела. Спросила с каким-то нажимом: «Ты сам придумал этот сон?» А я спросил: «Зачем?» Шура тогда сказала, что этот мой сон какой-то философский, и раз я действительно не сочинил его, то, значит, моя голова ночью не отдыхала, а думала. Но после этого так со скучным лицом она меня и проводила.
Работалось мне в этот день удивительно хорошо. Я не музыкант из оркестра, но понять меня по-настоящему может, наверно, только музыкант. Когда работаешь один — ты один и есть. Но бригада не бурлаки, которые все вместе баржу за один канат тянут. Здесь у каждого своя отдельная работа, хотя в то же время она и общая, у каждого своя, особая красота труда. Музыкант из оркестра тоже ведет только свою партию, но он слышит, как играют и все остальные, и, я так полагаю, если играют от горячего сердца, сильно, свободно, всей кистью руки, — легко и ему. Он тогда ведет уже не свою только мелодию, а вроде бы вместе строит, создает и всю общую, большую музыку. Мне страшно тяжело и безрадостно работать в такой бригаде, где один ленится, другой быстро устает, третий ковыряется неумело, четвертый халтурит. Я тогда и сам становлюсь неловким, бессильным.
