Юрий Домбровский - Рождение мыши
Тут Мишка вырвался, и лицо его передернулось.
Она тихо засмеялась и поймала его руку.
— Но ведь до этого еще далеко! Не обижайтесь, Миша, давайте лапу. Мы же друзья на всю жизнь, правда?
Памятник был в самом деле очень хорош. На мощном черном пьедестале — при месяце на нем все время вспыхивали быстрые лиловые искры — парила нежная женская фигура. Была ли это сама умершая или только тень ее прилетала к этим печальным камням, — трудно было понять замысел художника. Девушка стояла с опущенной головой, глаза ее были полузакрыты, а руки бессильно опущены.
— Тут и стихи есть! — сказал Мишка.
Нина наклонилась.
«Явись, возлюбленная тень,
Как ты была перед разлукой!» —
молил кто-то умершую.
Тут Мишка быстро и испуганно шепнул:
— Нина Николаевна!
Она обернулась: он!
— Здравствуйте, Нина Николаевна, — сказал он, кланяясь. — Вот неожиданная встреча!
— Да, очень неожиданная, — подчеркнуто сказала Нина. — Вы что же, тоже гуляете?
— А вот видите, — он показал на «лейку», — хочу снять этот памятник при луне, не знаю только, что выйдет.
— А ничего не выйдет! — буркнул Мишка. — При луне надо, знаете, какую выдержку?
— Да? — спросил он доверчиво.
Нина крепко держала Мишку за руку и холодно смотрела на Макарова.
— А вы сами снимаете? — почтительно спросил он Мишку.
— Ну как же! Он с меня сколько снимков сделал, — ответила за него Нина и с материнской гордостью перебрала Мишкины волосы. — У него есть «Пионер».
— А-а! — серьезно кивнул Макаров. — Да-да-да! Знаю эту систему.
— Нина Николаевна на следующее лето привезет «ФЭД». Вот тогда мы и будем снимать, — запальчиво сказал Мишка.
— Так то на следующее лето! — кротко улыбнулся Макаров. — Нет, вы уж снимайте Нину Николаевну сейчас. — Он снял с груди «лейку» и подал ее Мишке. — Прошу вас, настоящий «Цейсс» сорок второго года. Берите, берите, Миша. Это на память о крабах.
Мишка молчал.
— Нина Николаевна, ну уговорите же вашего друга не смущаться.
Нина подумала: «Да и Николай бы сделал так — ему никогда ничего не было жалко».
— Ну, что ж, — сказала она невесело, — это же подарок, от чистого сердца.
— От чистого, от чистого! — обрадовался Макаров и, подойдя, красиво надел фотоаппарат Мишке через плечо. — Вот! Владей, Фаддей, моей Маланьей!
У Мишки был очень подавленный и даже несчастный вид, и он еле сказал:
— Спасибо!
— На здоровье, дорогой. — Макаров засмеялся и повернулся к Нине: — Ну, наконец-то я с блеском вышел из положения, а то я все пальцы пожег — какой я фотограф!
В это время послышался старческий кашель. Она оглянулась и увидела в желтом пятне света Бога Саваофа, как его рисуют в церквах посередине потолка. Он стоял на плите и, подняв фонарь, смотрел на них.
— А я-то думал, не хочет ли кто ангела свинтить, — сказал он и посмотрел на Нину. — Это ты, Нюша?
— Здравствуйте, дедушка, — улыбнулась Нина, — нет, мы ничего не трогаем. Вот пришли памятник посмотреть, можно?
Старик опустил фонарь.
— А почему же нет? Смотрите — вот он весь! Заборов нет, разломали добрые люди. — Он потоптался на месте. — Папироску у вас не выпрошу?
Нина взяла у Миши сумочку, вынула оттуда нераспечатанную коробку «Дели» и протянула старику.
— О-о! Вот за это вам большая благодарность, — очень обрадовался он, — а то не могу махорку — в груди першит. — Старик бережно взял коробку и поднес ее к фонарю. — «Дели», — сказал он удивленно и весело и даже покачал головой.
Улыбнулась и Нина.
— А не страшно вам тут, дедушка?
— Это кого ж?! — опять весело удивился старик, и Нина поняла, что он давно привык именно к этому вопросу. — Упокойников, что ли? Нет. Упокойников я не боюсь, а вот которые живые, те иногда да пакостят! И особенно ребята — разве нонешнего ребенка чем испугаешь? — Он подошел к памятнику, посветил и ткнул бурым корявым пальцем в пустое отверстие на пьедестале. — Вот, выколупали барышню Фольбаум, а спросить: зачем? — и сами не знают. Это который был с вами, первеющий босикант — ему все здесь надо. А мертвый не завистливый, все свое уже получил сполна — его теперь дело гнить.
— Дедушка, а отчего она померла? — спросила Нина.
— Да смерть пришла, вот и померла, — равнодушно и ласково ответил старик. И по легкости его тона Нина поняла, что он этот вопрос считает пустым. Как же люди до сих пор не поняли, что все они, сколько их ни есть, умирают только от смерти. А всякие болезни — это только ее хитрости и предлоги для дураков. Но так как Нина ждала, он добавил: — С ноги все пошло: зашибла ногу и зачаврела. — Он открыл фонарь и закурил. — Ну, однако, прощения прошу. Пойду посмотрю, куда он… первеющий босикант!
Он отошел, и наступило короткое молчание.
— Вы разочарованы? — мягко спросил Макаров. — Да, умерла от костного туберкулеза. Сюда до сих пор ходит ее младшая сестра. Ей уж сорок пять лет. Кладбище на сносе. Мы увозим памятник в Новороссийск.
— Миша, — крикнула Нина, отворачиваясь от него, — Мишенька, где вы?
Никто ей не ответил.
— Не зовите! Сбежал ваш кавалер, — усмехнулся Макаров. — Как сумочку вам отдал, так и сбежал. Пошел показывать «лейку». («Нет, не в „лейке“ дело», — подумала Нина.) Так что, если разрешите… — И он подал руку.
Она подняла глаза и медленно поглядела на него — ну что ж, значит, так — лишилась поклонника. Ах, Мишка, Мишка!
— Буду вам очень благодарна, — выговорила она сухо, — я здесь впервые и…
* * *Когда разгуляются двое,
За руки берутся они…
Двое идут и молчат. Он держит ее за локоть, а она подняла голову и смотрит вдаль.
— Осторожно, — робко предупреждает он, — здесь родники… Как бы вы…
— Знаю! — отвечает она не глядя. — Спасибо.
Склон кончился. Санаторий. Они останавливаются перед голубыми воротами. Уже и лавочки все пусты, и одиноко чернеют пасти бронзовых дельфинов.
Дальше, в глубокой тени от ворот, кто-то стоит и курит. Виден огонек от папиросы.
— Поздно, Нина Николаевна, поздно, — басит кто-то из этих потемок.
— Ну, — говорит Макаров, неловко улыбаясь, — вот вы и… — Но дальше слов не хватает, и оба молчат.
— Ну, спасибо, — улыбается она, — спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — отвечает он чрезмерно оживленно.
Она быстро поворачивается и идет. Вот она прошла площадку, вот задержалась на секунду возле бронзовых дельфинов и поправила чулок, потом поговорила с кем-то, — он выступил ей навстречу из темноты, — они пошли рядом и скрылись в тени.
— Нина Николаевна! — зовет он в отчаянии, и у него такое чувство, словно он кричит в окно уходящего поезда и знает, что его не услышат. — Нина Николаевна, а краб?!
Она выходит на свет.
— Что?!
— Да ваш краб — он еще жив? — спрашивает он умоляюще.
В тени у ворот слышен сердитый смешок и папироса описывает огненный полукруг — это тот сказал что-то колкое.
— A-а, верно! — вспоминает она и вдруг кричит: — Слушайте! Идите сюда! Если он жив, мы его отпустим, хорошо?
Он робко подходит и останавливается перед ней.
— У меня есть карманный фонарик, — говорит она. — Только ведь надо отъехать от берега, а где достать лодку?
— Господи, да я… — вырывается у него, и он не оканчивает, потому что это значит многое, а прежде всего: любовь моя, что там думать о какой-то лодке — да я не только лодку сорву с цепи — подумаешь, подвиг! — я катер уведу, только прикажите.
— Лодку я достану! — говорит он.
— Да? Так вот что: я пойду за крабом, а вы идите за лодкой и… только где мы встретимся? — Она думает и решает: — Вот! У каменистого берега, где ловили крабов, да?
И она бежит в ворота и дальше, в парк, между голубыми и белыми фонтанами, каменными физкультурницами — «В здоровом теле — здоровый дух!» — между черными кустами сирени, доверху полными тихим мучительным жужжанием.
Ему пришлось изрядно попыхтеть, прежде чем он перевернул и спустил на воду чью-то черную и лоснящуюся, как дельфин, лодку с крепким смоляным запахом. И только что он, измазанный, как черт, выскочил на берег, как пришла она. Краб сидел у нее в круглой шляпе с пером — в такой в ТЮЗах выходит на сцену кот в сапогах.
— Смотрите, — сказала она, — еще немного — и он был бы готов.
— Да, да. — Он с интересом рассматривал это чудовище, похожее на сторукого индийского бога. — Какой огромный, смотрите, у него уже пена возле усиков. А ну посветите! Слушайте, да он уже ослеп.
— Ну-ну! — испугалась она и схватила его за руку.
— А вот видите, белые пятна на этих стебельках? Это же у него глаза! Да, ослеп, ослеп, хотя, может быть, это… А ну едем!
