Борис Полевой - До Берлина - 896 километров
Но в части Симонов уехал на каком-то более подходящем транспорте. И с владельцем ослепительного ландо увиделись мы лишь здесь, в Испанском зале Града. Подойдя к нему, я на всякий случай отрекомендовался. Он удивленно посмотрел на меня и, мило грассируя, сказал:
— Стаик, стаик, мы уже знакомы… Помнишь Моудавию? Какие-то там Фалешты или Фотешты… Хоошее винцо быо, помнишь?..
А между тем началось вручение. Велось оно быстро, просто. Президент брал из рук своего статс-секретаря орден, протягивал награжденному вместе с кавалерской грамотой, свернутой в трубочку. Были вручены высшие ордена Чехословакии маршалу Коневу, генералам Малиновскому, Еременко, Рыбалко, Лелюшенко, Пухову, Москаленко, Гордову, Кравченко и другим. В конце дошла очередь и до нас. Симонов получил орден Белого льва. Мне вручили боевой Бронзовый крест.
Очень неудобная штука эта кавалерская грамота. Свернутая в трубочку, она погружается в длинный круглый футляр, который в карман не сунешь, приходится все время держать в руках, как некий маршальский жезл. А тут еще идет угощение малознакомым нам способом а ля фуршет, при котором и есть и пить надо стоя.
Если наши военные гости чехословацкого президента быстро освоились с ослепительной роскошью Испанского зала, влились в необыкновенную среду, смешались с ней, то с этим самым а ля фуршетом дело было куда хуже. В наступлении солдат умеет есть и на ходу, а вот стоя орудовать ножом, вилкой да еще балансировать при этом наполненным бокалом — это умение давалось плохо. Говорились всякие хорошие речи, провозглашались здравицы, а ну-ка попробуй поаплодируй хорошему тосту, когда в одной руке у тебя тарелка с едой, а в другой стакан.
Даже со знаменитым танковым командармом Рыбалко, человеком бывалым, произошел казус. Уклонившись от новой шумной встречи с партизанами, я пришвартовался к нему. Он стоял в сторонке от общего кипения, окруженный командирами — танкистами из славного чехословацкого корпуса, с которыми ему не раз приходилось взаимодействовать в боях. Все с интересом рассматривали орден Белого льва, только что полученный командармом. Это крупный и очень красивый орден, в центре которого вычеканен вставший на дыбы лев, очень мужественный лев, с весьма отчетливо обозначенными мужскими признаками.
— А знаете, друзья, этот орден, пожалуй, нельзя надевать при дамах. Рискованно, — пошутил командарм.
Чехословацкие танкисты засмеялись, но командир их танкового полка очень многозначительно ответил:
— Наоборот, товарищ командарм, при дамах-то его и следует надевать. — И совсем уже всерьез добавил: — Что же вы ничего не кушаете? Что вам положить на тарелку?
И тут командарм вдруг увидел на столе грибы. Чудесные солевые рыжики, точпо отлитые из позеленевшей старой бронзы. Ему положили этих грибов, и, к общему нашему удивлению, он налил себе стопку водки. Мне вспомнился разговор во время танковой атаки в Силезии, когда он неожиданно угостил меня каким-то морсом. А тут водка.
— Ничего не поделаешь, рыжик — гриб серьезный, он требует соответствующего сопровождения.
Вот рыжик-то нас и погубил. Возле командарма, грудь которого вся сверкала орденами, стояла статная, очень красивая женщина с розой в высокой прическе, поддерживаемой черепаховым гребнем. У нее было весьма смелое декольте. Сзади оно достигало предельного уровня. Красавица, постреливая любопытными взглядами из-под длинных ресниц, стояла к нам вполоборота, так что мы могли по достоинству оценить ее лебединую шею, мраморную спину и так далее… Так вот рыжик, который Павел Семенович, непривычно балансируя с тарелкой, попытался поддеть на вилку, выскочил из-под этой вилки, описал небольшую траекторию и угодил с тыла в глубокий вырез декольте испанской красавицы, которая, как оказалось, была женой мексиканского военного атташе. Не знаю, что уж там подумала эта дама, но только подняла страшный визг. Мы стояли оцепенев. Командарм, человек, известный своей выдержкой, храбростью, совсем растерялся. Он бормотал извинения, показывая на рыжики на своей тарелке. На его высоком, сократовском лбу выступила даже испарина. Лишь после того как один из чешских офицеров, говоривших по-французски, кое-как объяснил даме суть происшествия, она успокоилась, удалилась, а когда нахальный гриб был извлечен, она как ни в чем не бывало вернулась в зал, обаятельно улыбнулась, протянула смущенному Павлу Семеновичу карточку пригласительного билета и потребовала, чтобы столь знаменитый генерал, которого она назвала советским Гудерианом, оставил ей на память свой автограф. Когда он выполнял эту просьбу, ей-богу, мне показалось, что рука храбрейшего человека дрожала.
Когда зацвела сирень
Когда в последний раз я прощался с Москвой, жена была еще в родильном доме. Что там говорить, прощался я с грустью. Нелегко расставаться с семьей, даже не поцеловав жену, подарившую тебе дочку, и повидав эту дочку только через стекло. Мои старый друг, бывший военный корреспондент Союзрадио Павел Кованов, переведенный на работу в Москву, и жена Александра Шабанова, коронная москвичка, вызвались стать крестными новорожденной. Обещали пошефствовать над женой и над малышкой.
Вот тогда-то, мучаясь родительской тоской, я и задал нашему начальнику военного отдела генералу Галактионову, напутствовавшему меня в эту «последнюю», как он выразился, командировку, глупый вопрос: когда же, по его мнению, закончится война? Генерал — знаток военной истории. И он ответил мне словами Фридриха II: "Когда зацветет сирень".
И вот сирень буйно цветет в замковом парке под Дрезденом, сирень разных цветов и оттенков, и сиреневая, какой ей полагается быть, и фиолетовая, и сизая, и белая. Целые клумбы этой белой сирени прямо-таки вкатываются в окна домика замкового пастора, где обитает пресса. Крупная, махровая, напоминающая разваренный рис. Вот в эту-то пору, на грани лета, и пришла к нам телеграмма генерала Галактионова, предписывающая Сергею Борзенко и мне завершать дела в штабе фронта и машинами выезжать в Москву. В адресе не были обозначены наши воинские звания, в подписи слово «генерал» отсутствовало. Мы поняли, что мы перестали быть военными корреспондентами и переходим на мирное положение.
Прочтя эту телеграмму, я взыграл духом: скоро, через несколько дней, увижу жену, маму, сына, а главное, дочку, которую на семейном совете, состоявшемся при участии крестных, уже нарекли Аленой. По сказочным канонам Аленушке полагалось быть русой, светлоглазой. Дочка же, как явствовало из писем жены, была черноволосой смуглянкой. Очень, очень хотелось поскорее ее повидать. Вот так бы бросил сейчас все и полетел в Москву. Но сразу сделать это никак нельзя.
По военным обычаям еще предстояло, так сказать, представиться начальству по поводу отъезда.
Начал с начальника политуправления генерала Яшечкина и члена Военного совета генерала Крайнюкова, которых от души поблагодарил за умную помощь, неизменную отзывчивость к нашим корреспондентским делам и заботам. Не много бы мы преуспели, если бы эти генералы, так сказать, держащие руку на пульсе фронтовой жизни, не помогли нам советами при выборе тем.
Потом направил свои стопы к генералу армии Петрову. Пришел к нему в горячее время. Сочинялось донесение в Ставку, которое по-прежнему еще называлось боевым. В штабе это, так сказать, час священнодействия. И отрывать в такую минуту штабных офицеров от дела весьма рискованно. Но генерал урвал-таки время. Он был, как всегда, привстлив. Начал с того, что поделился интересной новостью: обнаружено еще одно хранилище предметов искусства. Заброшенная шахта. Полотна и скульптуры свалены там наспех, кое-как.
— Вы понимаете, Борис Николаевич, Лукас Кранах, Брейгель, великолепные старые голландцы, все лежало навалом… И что особенно важно, даже трогательно, ведь сами немцы указали нам этот клад. Пришли в военную часть двое, местный учитель и пастор. Спасите, произведения искусства могут погибнуть… Вы понимаете, что это значит? Это значит, что мы уже завоевали доверие населения. Это начало нашей второй победы… А Дрезденскую галерею мы второй раз спасли, целый взвод реставраторов над ней хлопочет. Все, все восстановим. Мы с Иваном Степановичем в свободную минуту туда иной раз ездим. Душой отдыхаем. Съездите-ка и вы, сударь мой, обязательно съездите, полюбуйтесь на прощание на эти чудеса…
С командующим прощание получилось необыкновенно сердечным. Первый раз за четыре года знакомства увидел я маршала в домашней одежде. Впервые говорили мы с ним не на военные, а на житейские темы. И разговор этот, тоже впервые, держали за обеденным столом.
Вспомнили освобождение Калинина, битву на Курской дуге, тяжелые дни Корсунь-Шевченковской битвы и невероятное по сложности и тяжости наступление по южной Украине, через Молдавию, вспомнили прыжок за Прут. Так мы дошли в своих воспоминаниях до дорожного указателя во Львове. До того самого, где на стрелке обозначено "До Берлина 896 километров" и где остряк солдат оставил столь оптимистическую и образную надпись.
